Каторжник император. Беньовский

Глава пятая

Мелькали длинной вереницей почтовые станции с кипящими самоварами, поджидавшими путников, с вечной сутолокой и перебранкой между нетерпеливыми господами и станционными смотрителями. Забитые, затюканные важными персонами, превосходительствами и высокопревосходительствами, станционные смотрители, стоявшие на низшей ступени российской чиновной иерархии, отводили душу на кучерах и всякой мелкоте, коей тоже приходилось пользоваться почтовыми услугами.

В Нижнем Новгороде Беньовский, принявший теперь имя Димитрия Закирова, приобрёл в Гостином дворе добротный кожаный саквояж — не с нищенской же котомкой являться в столицу. Купил и ещё кое-что из необходимых вещей для себя и для своего спутника.

И всё же смотрители относили казанского мещанина, следовавшего с бессловесным слугой, к мелкоте и не спешили давать лошадей раньше, чем их получит богатый помещик, офицер в высоком чине и уж тем более фельдъегерь. Беньовский умело играл свою роль и не лез на рожон, останавливаясь на отдых в людской избе, а не в чистой половине, предназначенной для благородных. Если уж станционный смотритель преднамеренно куражился, срывая на молодом мещанине все накопившиеся обиды, и твердил своё, что лошадей, мол, нет, Морис Август раскрывал свой кошелёк, готовый щедро заплатить за услуги. И лошади появлялись.

Подорожная грамота, выписанная на имя Димитрия Закирова, не привлекала особого внимания смотрителей. Мало ли всякого люда проезжает? Лишь однажды, когда уже миновали Москву, Беньовский испытал неприятное волнение. Это произошло на станции Клин. Тамошний смотритель, желчный и въедливый старик, долго изучал бумагу Беньовского, вооружившись большими круглыми очками в металлической оправе.

— В Санкт-Петербург следуете, любезнейший?

— Так точно, в Санкт-Петербург.

— А откуда сие зримо?

— Из бумаги. Читайте, ваше благородие... «Следует по торговым делам в Нижний Новгород и другие города...»

— А почему не написано: «В Нижний Новгород и Санкт-Петербург»?

— Не могу знать. Не я составлял сие.

— Как-то неуважительно про столицу. Это что же получается? Славная столица российская и какой-нибудь Торжок на одну доску поставлены? Ишь ты, другие города...

Старик возмущённо крякнул, отчего очки подпрыгнули на его мясистом крупном носу.

— А почему говор у тебя какой-то нерусский? И фамилия...

— Закиров моя фамилия. Самая что ни на есть татарская.

— Ты бусурманин?

— Никак нет. Крещёный я. В церковь православную хожу.

Беньовский перекрестился на образа, вспоминая, что москали-схизматы крестятся тремя перстами, а не всей ладонью, как правоверные католики.

— Не похож ты на татарина, и по выговору, и ликом своим, — не унимался старый смотритель. — Служил я в молодости под Казанью, с татарами не один пуд соли съел, по-татарски мало-мало балакать научился.

— Точно заметили, ваше благородие. Татарин я, да только не из казанских татар. Родители мои с Кавказа. У тамошних татар свой язык. Скажу вам что-нибудь по-нашему, и не поймёте.

Беньовский решил идти напролом и заговорил по-венгерски. Только бы не показать своё замешательство.

— Хватит, хватит, — остановил его смотритель. — Тьфу ты, господи. И кого только не носит нелёгкая по российским дорогам.

Он ещё хотел что-то сказать, но тут, к счастью для Мориса, в дом ввалились два воинственно настроенных офицера-драгуна.

— Где лошадь, хозяин? Едем по указу государыни... — резко произнёс один из них, тот, что постарше.

— В расходе все лошади, — невозмутимо ответил старик, разглядев невысокие ранги офицеров. — Отдыхайте, пейте чаек. При первой возможности вас отправлю.

— Сию минуту чтоб были лошади, старик! Или пеняй на себя, — воскликнул другой офицер, что помоложе.

— Быть может, господин корнет научит меня, старого, как стать волшебником? Чтоб произнёс волшебное слово, и появились мигом лошади... А пугать меня не пристало. Я тоже служу на своём месте государыне.

Перебранка с офицерами отвлекла станционного смотрителя от Беньовского. Однако старик не забыл про мещанина-татарина и сказал ему:

— А ты иди в людскую. Там тебя и твоего человека накормят. А будут лошади, уедешь.

— Премного благодарен, ваше благородие, — ответил Морис с поклоном.

Далее до самого Санкт-Петербурга добирались без особых приключений, если не считать того, что под Новгородом опрокинулся на повороте экипаж — был ноябрьский гололёд. Винблад основательно расшибся и, позабыв свою роль глухонемого, стал охать и ругаться по-шведски и по-немецки. К счастью, кучер и ехавший с ними ещё один пассажир, какой-то мелкий акцизный чиновник, почёсывая побитые бока, не обратили внимания на шведа.

Вот и столица. Остановились на Садовой улице, выбрав нечто среднее между постоялым двором и гостиницей, сообразно мещанскому званию Димитрия Закирова. Выпили чая с калачом и медовым вареньем. И Беньовский отправился в город, оставив Винблада отлёживаться в постели — новгородские ушибы всё ещё давали о себе знать.

Город показался Беньовскому огромным и красивым. Его прорезало множество рек и каналов с перекинутыми через них горбатыми мостами. На углу Садовой и широкой Невской першпективы, главной улицы города, находилась громада Гостиного двора с открытыми галереями. Здесь в лавках купцы-гостинодворцы торговали всякой всячиной. Мальчишки-зазывалы старались завлечь прохожих, расхваливая на все лады товары, а иногда и хватая за рукав того, кто останавливался в нерешительном раздумье. Мимо проносились богатые экипажи и кареты. Шагала под барабанную дробь рота гвардейцев. На Невском и соседних улицах было много красивых дворцов вельмож, возвышались величественные храмы, чернели оголённые деревья садов и парков за чугунными оградами. На Невском же строилось какое-то огромное здание, похожее на храм. От строительных рабочих Беньовский узнал, что это возводится костёл Святой Екатерины, который будет главным католическим храмом города.

Морис подумал, что хорошо бы отыскать ксёндза для причастия и исповеди. Он далеко не был фанатиком и к религии относился, как все люди авантюристического склада характера и циничного склада ума, довольно равнодушно. И причастие, и исповедь были для него скорее предлогом для того, чтобы встретиться с католическим священнослужителем. Неужели святой отец не поможет попавшему в беду единоверцу? А вдруг это окажется соплеменник, венгр или поляк?

Беньовский с видом любопытного зеваки бродил вокруг строящегося, заключённого в леса храма, пока не привлёк внимания десятника-немца.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Судя по акценту, вы немец, — обрадованно сказал Морис. — Католик, конечно?

— Баварский католик.

— Надеюсь, вы поможете брату по вере. Я приезжий. Так сложились обстоятельства, что я давно уже не вступал под сень храма Божьего. Хотел бы причаститься и исповедаться. Есть ли в Петербурге действующий костёл?

— Есть, и не один. Рекомендую вам костёл Святого Станислава. Это не близко отсюда. Деканом там отец Бенедикт, человек преклонного возраста, итальянец. Он тяжело болен. Служит и совершает требы обычно младший священник, отец Максимилиан, мой земляк-баварец. Очень приятный молодой человек. Кстати, передайте ему привет от Франца Шнабеля, то есть от меня.

Десятник растолковал Беньовскому, как добраться до костёла Святого Станислава. Лучше всего на извозчике и не платить за проезд больше гривенника.

Службы в костёле не было, и храм был закрыт. В боковой пристройке отыскался служка, который показал ему жильё отца Максимилиана.

Беньовский решил быть перед ксёндзом откровенным, надеясь на тайну исповеди и сочувствие к единоверцу. Он рассказал священнику о всех своих злоключениях, вплоть до бегства из Казани.

— Вы правильно сделали, сын мой, что пришли к служителю Божию облегчить душу святой исповедью, — сказал ксёндз, сдержанный, чопорный.

— Мне нужна ваша помощь, святой отец.

— Понимаю. Вы хотели бы тайно покинуть Россию.

— Вместе с моим товарищем по несчастью. Он швед, лютеранин.

— Оставим ваши политические убеждения и поступки, продиктованные политикой. Наша церковь не намерена ссориться с правительством Екатерины, оказывающей нам гостеприимство. Но мой долг служителя Божия помочь страждущему брату во Христе.

— Помогите, святой отец.

— Порекомендую вам нашего прихожанина Иоганна Вебера, владельца аптеки. Он связан с одним иностранным шкипером, кажется голландцем. У них какие-то общие торговые дела. Поговорите с Иоганном.

Когда Беньовский выходил от ксёндза, над городом нависли холодные сырые сумерки. Дворники зажигали керосиновые фонари.

Морис Август решил не откладывать до утра визит к аптекарю и отправился на его поиски. Аптека Иоганна Вебера находилась на Садовой улице, невдалеке от Гостиного двора, и найти её не составляло большого труда.

Вебер, изысканно одетый, в очках с золотой оправой, напоминал скорее профессора, чем аптекаря. Встретил он Беньовского с обворожительной улыбкой.

— Что вам угодно?

— Мне угодно иметь с вами, герр Вебер, небольшой конфиденц, — сказал Беньовский по-немецки. В аптеке ещё находились два провизора. Они расставляли по полкам банки с аптекарскими снадобьями.

— Прошу, — сказал Вебер, открывая дверь во внутреннее помещение и пропуская гостя вперёд. — Вам, очевидно, нужно лекарство против дурной болезни? Есть ртутные притирания французского производства. Эффективное средство. Знатные вельможи пользуются, — щебетал аптекарь.

— В этом не нуждаюсь.

— Тогда не угодно ли снадобье от мужской немощи? Тоже пользуется успехом.

— И в этом не нуждаюсь. Я к вам по рекомендации отца Максимилиана.

— О, отец Максимилиан... Мой земляк и большой друг. Ради него готов всё сделать.

— Прошу вас помочь мне ради вашего земляка и друга. Вам известен некий голландский шкипер?

— Ах, вот вы о чём? Шхуна ван ден Боша ещё стоит на Неве. Но в скором времени покидает Петербург.

— Когда именно?

— Полагаю, дня через два. Отчаянная голова этот Бош.

— Отчаянная? Это хорошо.

— Привозит мне кое-какую мелочишку. Французские духи, женскую помаду, ценные лекарства. Я постоянный его покупатель. На этой почве у нас со шкипером старая дружба. Он нужен вам по этой части?

— Совсем не по этой. Я не собираюсь заказывать ему женскую помаду и ртутные притирки от дурной болезни. Я бы хотел с помощью этого шкипера...

Беньовский не договорил, а сделал красноречивый жест. Вебер догадался, что хотел этим сказать посетитель, и произнёс шёпотом:

— Вы хотите покинуть Россию тайно?

— Вот именно. Я не в ладах с законом.

— По какой статье, позвольте полюбопытствовать?

— Я сторонник свергнутого и убиенного императора Петра, — соврал Беньовский.

— О, бедный, бедный Петер... Я вас понимаю. Бош может вам помочь. Но предупреждаю, этот малый прижимистый и любит деньгу. Он запросит с вас немалый куш. Вы богаты?

— Некоторой суммой располагаю. И ещё продам ювелиру вот этот перстень.

— А зачем ювелиру? Продайте мне. Покажите-ка...

Аптекарь пристально разглядывал перстень с крупным изумрудом, потом достал из ящика стола увеличительное стекло и снова стал разглядывать.

— О, это отличный перстень. Я дам вам хорошую цену.

Иоганн Вебер действительно дал Беньовскому за его семейную драгоценность хорошую цену.

— Надеюсь, этих денег мне хватит, чтобы ублажить вашего шкипера. Где я его найду? — спросил Морис.

— Шхуна «Орания» стоит на якоре на Неве у впадения Мойки.

— Могу я сослаться на вашу рекомендацию?

— Ради Бога.

Ранним утром Беньовский отправился отыскивать голландского шкипера. Винблад хотел было сопровождать Мориса, но тот остановил его:

— Оставайтесь дома, дорогой Адольф, и залечивайте свои ушибы. Я возьму на себя миссию переговоров.

Беньовский свернул с Садовой на Вознесенский проспект, миновал мост через Екатерининский канал, Вознесенскую церковь, Мойку и вышел на набережную Невы. Река была величественна, широка и могуча. Над ней высился, отражаясь в воде, золотистый шпиль Петропавловской крепости. Вдоль набережных тянулись фасады роскошных особняков сановной знати. Но всех затмевал Зимний дворец, царская резиденция, возведённая ещё при императрице Елизавете знаменитым зодчим Растрелли[24]. На другой берег реки был перекинут наплавной мост на баржах. Постоянного моста через Неву в ту пору ещё не было. На берегу шли строительные работы, громоздились груды камня. Нева одевалась в гранит.

Морис Август остановился у Невы, вглядываясь в панораму Петропавловской крепости, окаймлённой мрачными гранитными стенами-казематами.

«Говорят, крепость служит теперь тюрьмой для опасных политических преступников», — подумал Беньовский и поёжился, ощущая неприятный холодок в спине.

Шхуну «Орания» он отыскал в конце Английской набережной. Шла погрузка. Трюмы шхуны загружались тяжёлыми тюками с русским льном. По палубе расхаживал и покрикивал на грузчиков рослый бородатый человек в кожаной куртке и вязаном колпаке. Беньовский сперва решил, что это и есть ван ден Бош. Но это оказался лишь боцман. Он выслушал Беньовского и провёл его в каюту-салон, где шкипер угощал голландским джином двух русских купцов, поставщиков льна. Шла застольная деловая беседа.

— Какой-то человек спрашивает вас, господин шкипер. Говорит, по делу, — доложил боцман.

— Я бы хотел потом, не буду мешать вам, — отговорился Беньовский, не входя в каюту.

Ждать, пока шкипер освободится и проводит гостей, пришлось долго. Беньовский в ожидании прохаживался по палубе. Мимо него гуськом сновали оборванные грузчики-лапотники, согнувшиеся под тяжестью огромных тюков. Раздавалась хриплая ругань боцмана на какой-то невообразимой смеси всех известных ему европейских языков. Наконец из каюты шкипера вышли нетвёрдой походкой, покачиваясь, купцы. За ними показался и сам ван ден Бош, приглашая Беньовского войти.

Морис вошёл в каюту-салон, не слишком опрятную. На столе ещё сохранились следы попойки, пустые стаканы, посуда с остатками еды. Однако сам шкипер выглядел трезвым, хотя и раскрасневшимся.

— Хотите джина? — предложил он.

— Нет, увольте. Я хотел бы сразу перейти к делу.

— К делу так к делу. Люблю деловых людей. А кто вы, собственно говоря, такой?

Беньовский назвал фамилию казанского приказчика, которая ни о чём, впрочем, не говорила голландцу.

— Я бы хотел, господин Бош, с вашей помощью тайно покинуть эту страну. И не один. Со мной товарищ.

— Гм... — Бош насупился и не сразу ответил. — Кто вас послал ко мне?

— Иоганн Вебер. Он рекомендовал вас как достойного и надёжного человека.

— У Иоганна Вебера нет подлинного размаха коммерсанта. Но коли рекомендовал... Итак, вы хотели бы тайно покинуть Санкт-Петербург на моей шхуне?

— Именно на вашей, голландской. Читал историю Нидерландов, боровшихся против испанской тирании[25]. Поэтому голландцы мне симпатичны.

— Вы протестант?

— Нет, католик. Но какое это имеет значение? Борьба с тиранией велась и ведётся под разными знамёнами.

— Допустим, спрятать вас двоих на моей шхуне я бы смог. Да так упрятать, что никакой таможенный досмотр вас не обнаружил бы. И благополучно высадил бы вас в Штеттине или Бремене. Но вы понимаете, это риск. Большой риск.

— Понимаю.

— Мы заходим в Ревель, где новая таможенная проверка. И снова риск... Риск был бы оправдан... Короче говоря, что я буду иметь, рискуя головой и добрым именем?

Беньовский назвал сумму.

— Это всё, чем я располагаю. Сумма всё же, согласитесь, не малая.

— Не густо, не густо, — недовольно буркнул шкипер и, немного подумав, произнёс: — Поразмышляю до утра. Всё же риск... Ссориться из-за вас с русскими я бы не хотел. У меня с ними добрые деловые отношения. Неплохо кормлюсь на старости лет. Судя по вашему выговору, вы не русский. Да Бог вам судья. Всё же приходите утром с вашим товарищем. Если решусь, то сразу беру вас на борт. И тогда деньги вперёд.

На том и договорились.

Ван ден Бош долго раздумывал. И в итоге размышлений он стал склоняться к тому, что впутываться в рискованную авантюру не стоило бы. И вовсе не потому, что он был человеком трусливым или нерешительным. За свою долгую службу на море голландский шкипер не раз перевозил тайком из одного государства в другое таинственных людей, не спрашивая у них ни имени, ни звания. Лишь бы те щедро платили. Но всему наступает конец. Ван ден Бош уже немолод, обременён большим семейством. Он выкупил шхуну в свою собственность, вложил накопленный капиталец в торговый дом, закупающий русский лён. От добрых отношений с Россией зависит благополучие и торгового дома, и его акционеров. Ронять свою репутацию в глазах России из-за каких-то беглых авантюристов почтенный шкипер никак не хотел.

И ещё одно соображение. Старый шкипер, истовый протестант-кальвинист, терпеть не мог католиков. Он знал, что его предок был гёзом, сражавшимся с испанскими поработителями, был взят в плен в одном из сражений и приговорён инквизиционным судом к сожжению на костре. Поэтому Морис Август Беньовский, сообщивший ему о своём вероисповедании, сразу же вызвал у ван ден Боша глубокую неприязнь.

Её, эту неприязнь, можно было бы и перебороть, если бы сей католик мог предложить иную, более крупную сумму. Но здесь, как видно, и не очень поживишься.

Все эти соображения и заставили шкипера ван ден Боша отправиться в ближайшую полицейскую часть и рассказать о визите на шхуну подозрительного человека, замышляющего бегство из России.

Пристав выслушал шкипера и поощрительно произнёс:

— Похвально сие усердие ваше. Зело похвально...

— Я поступил так, ваше благородие, как подсказывала мне совесть. Ведь я искренний друг России.

— Похвально.

Частный пристав приказал немедленно заложить пролётку и поспешил к генерал-полицмейстеру города.

Утром следующего дня Беньовский и Винблад со всеми своими нехитрыми пожитками отправились к шхуне. Настроение у обоих было неясное. Ведь шкипер лишь слегка обнадёжил, но определённо ничего не обещал.

— У меня сохранились серебряные наконечники от аксельбантов, — сказал Винблад. — Дадим их в придачу к вашей сумме.

Беньовский ничего не ответил. Чувство тревоги не покидало его.

На шхуне матросы драили палубу, готовясь к отплытию. Погрузка закончилась ещё накануне, к исходу дня. Мориса и Винблада встретил боцман, бросив им неприветливо:

— Идите к шкиперу.

В каюте они услышали грубый оклик:

— Вы оба арестованы!

Перед ними стояли офицер в чине поручика и четверо вооружённых солдат.

— Оружие имеете? — спросил офицер.

— Откуда у нас оружие? — растерянно отвечал Морис. — Мы люди мирные.

Поручик всё же приказал солдатам прощупать всю одежду задержанных и осмотреть их саквояж.

— Выходи, при попытке к бегству стреляем.

Их усадили на телегу, сопровождаемую конвоем. Офицеру подали коня.

— Куда вы везёте нас? — спросил Беньовский конвойного капрала.

— В крепость, милок. В Петропавловскую. Оттуда ещё никогда никто не убегал. И ты не убежишь.

«А вот убегу», — хотелось зло крикнуть Морису и этому пожилому капралу с обвислыми усами, и строгому офицеру. Но он сдержал себя и промолчал. Хотел ещё что-то спросить конвойного, но тот перебил его:

— Помалкивай-ка. С конвоем говорить не положено.

Голые сырые стены одиночной камеры, низкие своды... Зарешеченное оконце под потолком. Тяжёлая, окованная железом дверь со скрежетом открывается, когда солдат приносит пищу и выносит нечистоты. Пахнет затхлой кислятиной и людскими испражнениями.

Беньовского и Винблада поместили в разных камерах. На прогулку их выводили раздельно. Поэтому не было возможности договориться об общей линии поведения на допросе.

Морис Август шагает взад и вперёд по камере, как обречённый зверь в клетке. Длина её всего восемь шагов. Восемь шагов от оконца к двери, восемь — обратно. Каблуки стучат по холодным каменным плитам и гулко отдаются где-то в каменных сводах. Он напряжённо обдумывает ситуацию. Настаивать на легенде, соответствующей подорожной записи, бессмысленно. Любой опытный следователь без затруднения установит, что никакой он не приказчик-татарин. Да и зачем приказчику понадобилось тайное бегство за границу? Из Казани наверняка пришла депеша губернского полицмейстера к столичному генерал-полицмейстеру о дерзком бегстве двух ссыльных конфедератов: Мориса Августа Беньовского и Адольфа Винблада. В депеше конечно же сообщены приметы двух беглецов, по которым легко установить их сходство с заключёнными в крепости.

И Беньовский твёрдо сказал себе — запираться, играя роль приказчика, бессмысленно. Он предстанет перед следователем и судьями как барон, полковник армии конфедератов. Будет держаться с высокомерным достоинством, как подобает истому аристократу. Слава Богу, пытки в российском судопроизводстве, кажется, отменили ещё при императрице Елизавете. Да и вряд ли посмеют обходиться грубо и неуважительно с человеком благородных кровей. Что грозит ему с беднягой Адольфом? Скорее всего ссылка в снежную Сибирь.

На допрос вызвали на четвёртый день. Беньовского привели под конвоем в дом коменданта крепости. Допрашивал его какой-то невыразительной, незапоминающейся внешности господин из канцелярии генерал-полицмейстера.

— При вас обнаружена подорожная грамота на имя казанского мещанина Закирова Димитрия.

— Это не моя подорожная. Я воспользовался ею, чтобы облегчить себе поездку до Санкт-Петербурга.

— Кто такой Закиров?

— Старший приказчик купца Вислогузова, у которого я квартировал.

— Как попал к вам этот документ?

— Я похитил его из ящика стола в отсутствие хозяина.

— Значит, признаете факт кражи документа?

— Если вам угодно...

— Ваше настоящее имя, национальность?

— Я венгр, барон Морис Август Беньов, или Беньовский. Служил в армии конфедератов в чине полковника.

— Чем вы подтвердите своё баронское достоинство?

— Вы понимаете, что в моём положении это сделать затруднительно.

— Зато мы можем это легко установить. В Польше, как нам известно, баронских званий не существует.

— Я же не польский, а венгерский барон. А в Польше владею имением.

— Сделаем запрос в миссию Священной Римской империи.

Чиновник говорил монотонно, бесстрастно. То был винтик в бюрократической машине чиновной Российской империи, работающий безотказно. «Этот сделает запрос», — убеждённо подумал Беньовский и тут же нашёлся.

— Разрешите уточнить... Я сын генерала Беньова и матери из баронского рода Ревай, стало быть, сын баронессы. У нас в Венгрии принято в таких случаях называть человека из уважения к нему бароном. Проведём некоторую аналогию. В нашей армии, да, я читал, и в вашей российской, к подполковнику всегда уважительно обращаются «полковник», как бы завышая его звание.

— Так вы барон или не барон?

— Я же объяснил вам... Я только потомок баронов по матери. Из уважения к её роду и меня в Венгрии все называют бароном.

— Допустим. С какой целью вы намеревались бежать из России?

— С той же целью, с какой пленник бежит из места заключения или ссылки.

— Вы стремились вернуться в ряды конфедератов?

— О нет. Я убедился, что воевать с таким сильным противником, как Россия, бессмысленно. У шляхты нет перспектив победы. Я намеревался добраться до Парижа, поступить на французскую службу и уехать в колонию. Моя склонность к путешествиям...

— У нас нет оснований верить вам.

— Воля ваша.

— На днях вас допросит Николай Иванович Чичерин[26], генерал-полицмейстер. Советую вам быть предельно искренним и откровенным с его высокопревосходительством. Этот человек близок к государыне, и от него во многом зависит решение вашей судьбы.

Генерал-полицмейстер, генерал-аншеф и сенатор Чичерин приехал в крепость в карете в окружении эскорта конных полицейских. Из крепости Николай Иванович намеревался отправиться прямо на приём к государыне, чтобы доложить о скандальном деле с беглецами из Казани. Екатерина, конечно, улыбнётся и скажет не без скрытой желчи: «До каких пор, мой любезный друг, ссыльные будут убегать из-под носа вашей полиции? Не ждала я от вас такого, не ждала».

Чтобы поднять себя в глазах императрицы, Чичерин решил придать заурядному делу политическую окраску. Нити заговора конфедератов тянутся из Польши в Россию, в Санкт-Петербург. Заговор угрожает государыне Екатерине Алексеевне. Не случайно два видных конфедерата — оба в чинах, не мелкие пташки — появляются в столице. Надо выявить их связи, круг знакомств, тайные намерения.

Чичерин появился в доме коменданта при полном генеральском параде, импозантный, весь в орденах. Сказал Беньовскому ласково, участливо:

— Проиграно ваше дело, батенька мой. В политике следует быть реалистом.

Беньовский выжидательно молчал, ещё не зная, куда клонит нарядный генерал.

— Назовите ваши петербургские связи, встречи.

— Встреч почти и не было, если не считать визита к отцу Максимилиану, ксёндзу костёла Святого Станислава.

— Он ваш земляк, соплеменник?

— Нет, кажется, немец из Баварии. Я нуждался в святом причастии, так как давно не посещал костёла. Ещё были неоднократные разговоры с владельцем постоялого двора. Я расспрашивал его про город.

— Как отыскали шхуну «Орания»?

— Бродил по набережной и вдруг увидел судно под голландским флагом.

Беньовский умолчал об аптекаре Вебере, которого не хотел впутывать в своё дело.

— А шкипер-то «Орании» оказался честным голландцем и сообщил нам о ваших намерениях, — с довольной ухмылкой сказал генерал.

— Пусть это будет на его совести.

— Вы, Беньовский, были видной фигурой среди конфедератов, и вы должны многое знать. Есть ли у Красинского сторонники в России? Поддерживает ли он связи с ними? Имеются ли у конфедерации планы распространить заговор и на Россию?

— Затрудняюсь ответить, генерал. Если и есть такие планы, меня в них никто не посвящал. Для поляков я ведь всё-таки оставался чужеземцем, венгром, и поэтому не пользовался их полным доверием. Я был только военным наёмником.

Беньовский сознательно прибеднялся. Генерал-полицмейстер так и не добился желанных показаний, хотя ещё и ещё раз повторял свои вопросы, ставил их в иной форме, в иных формулировках. Приезжал он в крепость ещё дважды. Но и на последующих допросах Беньовский не сообщил ничего нового. Морис повторял, что его, человека по своей натуре деятельного, тяготила казанская ссылка, вынужденное безделье. Власти обращались с ним вполне гуманно, не досаждали мелочным опекунством. Поселили его у милейшего человека, купца Вислогузова. Его, Беньовского, даже мучит совесть оттого, что он не оправдал доверия Степана Силыча, похитив у него документ. Но тоска по свободе взяла своё. И он, после долгих и мучительных раздумий, решился на побег. Пусть не судят строго его сотоварища-шведа. Адольф Винблад, мягкий, легко сговорчивый человек, поддался уговорам. Инициатором побега был он, Морис Август Беньовский. В Санкт-Петербурге у них была единственная цель — отыскать иностранное торговое судно и договориться за хорошую плату с его шкипером. Никаких связей у них в столице нет. Ни о каких планах конфедератов распространить свой заговор на Россию он, Беньовский, ничего и никогда не слышал.

Чичерин выслушал показания Беньовского, повторяя:

— Допустим, допустим...

Похоже, венгр говорил правду. И весь грандиозный план генерал-полицмейстера сделать из заурядного дела беглецов громкую политическую сенсацию и преподнести её на золотом блюде матушке-государыне рушился.

Екатерина выслушала доклад Чичерина и осталась недовольна. Она ждала большего. Она сама желала раздуть дело, чтобы потом припомнить полякам и это. Её давнишний друг сердечный Станислав Понятовский не оправдал надежд русского престола. Он оказался слабым и нерешительным правителем, не способным без русской помощи сладить со своенравной шляхтой. Екатерина конфиденциально обсуждала с графом Никитой Ивановичем Паниным[27], главой внешнеполитического ведомства, планы раздела Польши. Только бы удалось полюбовно договориться с Австрией и Пруссией.

В пику Чичерину, не проявившему, по её мнению, всей необходимой настойчивости и последовательности, императрица поручила Панину, чтобы тот сам допросил Беньовского.

— Граф Никита Иванович, дело-то тонкое... Чует моё сердце, здесь замешана большая политика и угроза устоям нашего трона. Поэтому сей орешек оказался не по зубам Николаю Ивановичу. Попробуй ты разгрызть его.

— Попробую, матушка-государыня, — ответствовал Панин с поклоном.

Графа Никиту Панина Екатерина в глубине души недолюбливала, а порой и опасалась, хотя ценила его острый ум, трудолюбие и даже поручила ему роль воспитателя цесаревича Павла Петровича. Императрица знала, что граф находится в скрытой оппозиции к самодержавной системе и мечтает о некотором ограничении единоличной власти государыни аристократической олигархией. Но явных сторонников у Никиты Ивановича было мало, а свои убеждения проявлял он весьма сдержанно и императрицу, разыгрывавшую роль просвещённой либеральной монархини, переписывавшейся с французскими философами, занимавшейся литературным трудом, особенно не пугал.

Ехать самолично в крепость граф не соизволил, а приказал доставить заключённого венгра для допроса к нему во дворец. И вот Беньовский стоял перед Никитой Паниным, вальяжным вельможей, словно только что сошедшим с парадного портрета. Он расхаживал по кабинету, и его массивная фигура отражалась в натёртом до зеркального блеска узорчатом паркетном полу. Морису бросились в глаза крупные бриллианты, украшавшие пряжки графских туфель.

Допрос не дал ничего нового. Панин задавал те же вопросы, какие задавал до него и генерал-полицмейстер, — с кем был связан Беньовский в Санкт-Петербурге, располагают ли конфедераты сетью заговорщиков в России, имеют ли они злые умыслы против императрицы.

— В столице ни с кем не связан. На другие вопросы, граф, затрудняюсь ответить по причине неосведомлённости. От вождей конфедератского движения я был далёк, — твёрдо отвечал Беньовский.

Никита Иванович достаточно хорошо знал свою государыню и умел ей угодить. Он знал, как, сообразуясь с настроением Екатерины, доложить, подать ту или иную новость, расставить акценты в докладе.

— Матушка-государыня, — вкрадчиво начал он. — Прямого ответа на мои вопросы сей Беньовский не дал. Хитёр, умён — ничего не скажешь. Но и меня, старого дипломата, на мякине не проведёшь. Проницательность подсказывает мне, что он суть опасный злодей.

— Опасный, говоришь? Так в Сибирь его.

— Матушка-государыня, доброта твоя несравненная... Не в Сибирь, а на Камчатку его. На край света. Оттуда не сбежит. И сотоварища его туда же.

— Быть по сему. На Камчатку, — согласилась императрица.