Китайская интеллигенция на изломах ⅩⅩ века : (очерки выживания)

«Сто» или «все»?

В 1955—1956 гг. в Китае проходил усиленный процесс кооперирования. К лету 1956 г. эта работа была в основном завершена в сельском хозяйстве и охватила кустарную промышленность. Тогда же закончилось и социалистическое преобразование частной промышленности и торговли. Дальнейшее движение вперед по пути социалистических преобразований было связано с необходимостью решения сложнейших хозяйственных задач. По плану развития сельского хозяйства КНР на 1956—1967 гг. предполагалось за 12 лет увеличить валовой сбор зерна в 2—2,5 раза, хлопка — в 2—3 раза. Нужно было развивать тяжелую промышленность, в том числе такие новые отрасли промышленности, как нефтяная, химическая и пр., поднимать на более высокий уровень лёгкую промышленность, осуществлять техническую реконструкцию, повышать производительность труда и т. д.

Для выполнения такой обширной программы китайскому руководству необходимы были серьезные усилия всей — еще немногочисленной — интеллигенции. Однако в условиях запугивания и постоянных «кампаний по перевоспитанию» о полной самоотдаче работников умственного труда делу строительства не могло быть и речи, и это, естественно, не устраивало руководство. Каково бы ни было истинное отношение Мао к старой интеллигенции, он понимал, что ему без неё не обойтись — по крайней мере, на определённом этапе. И объективные потребности страны, и растущие амбиции Мао Цзэдуна, его стремление к «сногсшибательно быстрому» движению вперёд требовали особенно активного участия в работе именно людей умственного труда, в первую очередь научно-технической интеллигенции. «Сложилось новое положение, при котором интеллигенты, особенно те, кто занимает известное положение в области науки и техники, должны внести более существенный вклад в общее дело»,— настаивала «Жэньминь жибао»[611].

К концу 1955 г. китайскому руководству была ясна настоятельная необходимость пересмотра политики по отношению к интеллигенции. Нужно было принимать срочные меры, и в январе 1956 г. ЦК КПК созвал специальное совещание по этому вопросу.

Выступивший на совещании Чжоу Эньлай подчеркнул:

И далее:

Чжоу Эньлай был вынужден также признать и то, что в стране «вплоть до недавнего времени наблюдались случаи применения грубых методов по отношению к учёным и при разрешении научных вопросов»[614]. Это положение, разумеется, могло быть отнесено ко всем работникам умственного труда и к деятелям культуры в частности; однако именно учёные-естественники, научно-технические работники были нужнее всех китайскому руководству, поэтому перед ними в первую очередь и «извинялся» Чжоу Эньлай.

Только спустя много лет стало известно, что на этом совещании произнес речь и Мао Цзэдун. Выступал он в том же русле, что и большинство участников совещания, не оспаривая роли интеллигенции в государственном строительстве:

Здесь, правда, не может не удивлять откровение: «сейчас, когда мы это поняли, можно начинать действовать». Ведь Мао Цзэдун за многие годы до этого признал значительность роли интеллигенции. И разве с самого начала не предполагалось, что «кампании по перевоспитанию» в конечном счёте будут направлены именно на разумное «использование» интеллигенции? О каком же «начале действий» теперь могла идти речь? Выходит, эту реплику можно было истолковать, как признание того, что действия предшествующих лет были неудовлетворительными, и всё надо было начинать сначала. Далее Мао Цзэдун откровенно формулировал свои цели:

Здесь явственно прослеживается грань, за которой кончаются заботы о национальном достоинстве и начинаются претензии на исключительность положения и роли Китая в мире. И это, на наш взгляд, показательный пример той казуистической ловкости, с какой Мао Цзэдун использовал в своих целях правильные в своей основе устремления китайских коммунистов. Через несколько месяцев, летом 1956 г., он снова говорил:

В результате поисков новых форм взаимоотношений с интеллигенцией, ставивших целью «правильно решить вопрос об интеллигенции», был избран курс, «бай хуа ци фан, бай цзя чжэн мин» — «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все ученые». Китайское выражение «бай хуа ци фан, бай цзя чжэн мин» принято переводить: «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ», на английском языке этот курс обычно называют «hundred flowers campaign». Действительно, основное значение слова «бай» — «сто». Однако это слово имеет и второе значение — «многочисленный», «все», и старое китайское выражение «бай цзя чжэн мин» подразумевало соперничество всех школ, всех научных группировок. И поначалу в этот лозунг было вложено именно такое содержание: «все школы», «все цветы». Это доказывается и всем ходом осуществления курса на начальном этапе, и прямыми высказываниями по этому поводу самих организаторов курса, а также китайскими переводами термина на русский язык. Так, Го Можо в предисловии к сборнику своих стихов, озаглавленному «Бай хуа ци фан», писал:

Как показали развернувшиеся в ходе осуществления курса события, вопрос о том, какой смысл вкладывается в понятие «бай хуа» — «сто» или «все»,— имел принципиальное значение. Со временем курс утратил содержание «всеобщего цветения», превратившись в курс только «ста цветов». В данной работе это выражение будет даваться в переводе, отвечающем его содержанию на соответствующем отрезке времени.

История термина

В древности, в эпохи Чуньцю (722—481 гг. до н. э.) и Чжаньго (403—221 гг. до н. э.), считающиеся, по мнению многих китайских историков, золотым веком в истории развития культуры Китая, было распространено понятие «бай цзя чжэн мин» — «пусть соперничают все школы»[616]. Это означало тогда, писал литературовед Ли Чанчжи, что любая научная школа может «отстаивать свои дела, высказывать свои теории… Расцвет науки того периода дал пищу для грядущих исследователей, и произведения отдельных школ до сих пор служат предметом глубоких размышлений»[617]. Го Можо утверждал, что две тысячи лет тому назад «в истории культуры Китая была эпоха, когда свободное обсуждение в науке достигло огромного расцвета… Тогда в Китае возникли различные философские школы, представителями которых были Конфуций, Лао-цзы, Мо-цзы, Чжуан-цзы, Хуэй Ши, Гунсунь Лун, Хань Фэй-цзы и др. Почти каждый из них являлся крупным мыслителем и полемистом. Они развёртывали бурные дискуссии между различными школами и даже между представителями одной и той же школы, выливавшиеся в „соперничество всех учёных“». Здесь же Го Можо называет эпоху Возрождения в Италии тоже эпохой «соперничества всех учёных»[618]. А в другом месте он снова говорит об итальянском Ренессансе как о явлении, близком к тому, что было в Китае в период Чжаньго[619]. Оставим в стороне вопрос об идеализации в таких высказываниях эпохи Чжаньго или сомнительность тезиса о схожести самых различных исторических периодов. Обратим лишь внимание на то, как широко и «либерально» трактовали на том этапе курс «пусть соперничают все школы» китайские историки.

Что же касается первой части лозунга «бай хуа ци фан» — «пусть расцветают все цветы», то она появилась в обиходе в начале 50‑х годов в связи с реформой драмы. При этом выражение «пусть расцветают все цветы» употреблялось в сочетании с формулой «туй чэнь чу синь» — «в старом найдем новое» (другой вариант перевода: «на основе старого создадим новое»). Выражение «туй чэнь чу синь» применялось по отношению к театральному искусству ещё в 40 ‑х годах, в яньаньский период, хотя оно не было тогда лозунгом какой-либо определённой «идеологической кампании».

Критик А Цзя писал:

На неудачи в осуществлении этого лозунга сетует статья, которая так и называется — «На основе старого создадим новое»:

Известно также, что в 1943 г. силами клуба яньаньской Центральной партийной школы были поставлены пекинская музыкальная драма «Вынужденный уход в горы Ляньшань» и другие «пьесы — в качестве первого опыта создания новых произведений в стиле традиционного театра, т. е. практического осуществления тезиса «в старом найдём новое»[622]. В собрании сочинений Мао Цзэдуна в статьях того периода имеются лишь положения, по существу близкие к формулировке «на основе старого создадим новое», самого же выражения мы в них не встретили. Например:

Тем не менее сам лозунг часто приводился в печати.

Содержание выражения «туй чэнь чу синь» было достаточно ясным. В майском номере журнала «Сицюй бао» за 1950 г. в статье известного театрального критика Ма Шаобо (в ходе «культурной революции» зачисленного в состав «чёрной банды») отмечалось, что лучшее толкование лозунга «на основе старого создадим новое» можно найти в словах Лу Синя о том, что при использовании старых литературно-художественных форм кое-что отбрасывается, кое-что добавляется, в результате чего возникают новые формы, т. е. происходит реформа[625]. Тем самым, кстати сказать, Ма Шаобо, в сущности, оспаривает приоритет Мао Цзэдуна в выдвижении идеи «туй чэнь чу синь», хотя в начале статьи подчеркивает его авторство.

В течение многих лет после провозглашения лозунга «всех цветов» толкование выражения «туй чэнь чу синь» не изменялось. «Новый современный репертуар должен создаваться на базе наследования традиционного исполнительского искусства, а не на пустом месте. Все новое родится в старом, и именно так нужно понимать лозунг „в старом найдем новое“»,— писал журнал «Сицзюй бао» в 1958 г.[626] В 1962 г. в статье «В Пекинском университете активно проводится в жизнь направление „пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ“» говорилось, что еще в Яньани «товарищ Мао Цзэдун дал глубокие указания деятелям театра относительно направления, в котором нужно прилагать усилия для того, чтобы „на основе старого создавать новое“»[627].

Только во время «великой культурной революции», когда маоцзэдуновское руководство решило зачеркнуть в сознании китайского народа всю предшествовавшую культуру вообще, стала иной трактовка этого выражения. Позабыв свои прежние установки, пропагандисты «идей Мао Цзэдуна» заявляли:

Это — выдержка из передовой статьи газеты «Жэньминь жибао», озаглавленной «Размыть старую культуру, создать новую культуру». Трансформация лозунга очевидна: не использование всей предшествующей культуры, национальной и зарубежной, классической и современной, не создание новой культуры на основе имеющихся духовных богатств, а полный отказ от всего старого, стремление создать «новую культуру», не имеющую корней, строящуюся только на «идеях». С тех пор именно так трактуется выражение «туй чэнь чу синь». Об этом прямо свидетельствуют и переводы его на иностранные языки в прессе, издаваемой в Китае. В 1951—1952 гг. перед словами «туй чэнь чу синь» было поставлено ещё четыре иероглифа «бай хуа ци фан»[629].

Любопытно, что в 20‑х годах известный деятель китайской культуры Цай Юаньпэй, бывший тогда ректором Пекинского университета, пытался практиковать нечто весьма близкое тому, что предлагал Мао: он стремился проводить в жизнь идеи «цзянь жун бин бао» («пусть сочетаются различные содержания») и «вань у бин юй эр бу сян хай» («пусть одновременно взращивается всё сущее и не вредит одно другому»), выражая свой замысел в традиционно-классических формулах, как впоследствии это сделал Мао Цзэдун с лозунгом «бай хуа ци фан». Курс «пусть расцветают все цветы, на основе старого создадим новое» явился «продолжением и развитием» курса яньаньского периода. Это был, как заявил Чжоу Ян на 3‑м Всекитайском съезде работников литературы и искусства в 1960 г., лозунг, выдвинутый «товарищем Мао Цзэдуном в первый период после образования КНР для обновления и развития драматического искусства нашей страны»[630]. Тогдашний министр культуры известный писатель Шэнь Яньбин (Мао Дунь) в 1956 г. писал:

Рамки действия курса в первоначальной его формулировке, как видим, были довольно узкими. В 1956 г. вторая часть формулы «пусть расцветают все цветы, в старом найдём новое» была заменена классическим «пусть соперничают все учёные». Было решено из области театрального искусства «распространить это правильное направление и на другие отрасли литературного и художественного творчества, курс „пусть соперничают все учёные“, единый по духу с этим направлением, тоже должен применяться во всех областях научной деятельности»[632].

Провозглашение курса «бай хуа ци фан, бай цзя чжэн мин»

Исследователи считают, что впервые Мао Цзэдун объявил о новом курсе 2 мая 1956 г. в своём обращении к Верховному государственному совещанию. В открытой печати это обращение не публиковалось.

Наиболее раннее, официальное упоминание об этом курсе находим в выступлении тогдашнего заместителя министра просвещения, заместителя начальника 2‑го отдела Госсовета КНР Цянь Цзюньжуя на Всекитайском совещании передовиков производства 9 мая 1956 г. Правда, Цянь Цзюньжуй касался лишь проблем науки и техники. Он говорил, что для наиболее быстрого овладения передовой наукой, для повышения научно-технического уровня необходимо проводить свободные дискуссии, необходимо «соперничество всех учёных». Нужно, заявил он, поощрять создание различных течений в науке и технике, приветствовать существование самых различных мнений по одной и той же проблеме, поощрять свободные дискуссии.

А 26 мая 1956 г. заведующий Отделом пропаганды ЦК КПК Лу Динъи на совещании деятелей науки и культуры Китая выдвинул лозунг «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все учёные» как политическую линию КПК по отношению к литературе, искусству и науке[633].

Весь дальнейший ход событий, а также непосредственные замечания и позиция самого «великого кормчего», связанная с проведением курса, дают все основания утверждать, что это изложение в основном соответствовало той модели, которую предложил для курса «всех цветов» Мао Цзэдун. Поэтому, несмотря на обвинения в искажении курса, выдвинутые против Лу Динъи в ходе «культурной революции», мы, рассматривая содержание курса, считаем себя вправе, исходить из того, что объяснения данные Лу Динъи, отразили толкование курса, которое предлагалось на том этапе руководством КПК и лично Мао Цзэдуном.

Цель выдвижения курса Лу Динъи сформулировал следующим образом:

Содержание курса докладчик определял так:

Развивая мысль о том, что литература, искусство и наука, несомненно, отражают классовую борьбу, служат политике, но не идентичны ей, Лу Динъи отмечал, что в стране существуют откровенные контрреволюционеры, чьи взгляды отражаются в общественных науках, литературе, искусстве,— с ними надо решительно и беспощадно бороться. Иначе, говорил он, обстоит дело «внутри народа»: внутри народа тоже существуют расхождения, но здесь должна соблюдаться «свобода» выражения мысли. Внутри народа, говорил Лу Динъи, «есть не только свобода пропаганды материализма, есть и свобода пропаганды идеализма. Все, если только они не являются контрреволюционерами, пользуются свободой вне зависимости от того, пропагандируют ли они материализм или же пропагандируют идеализм. Свободной является также и дискуссия между представителями этих двух направлений» (курсив мой — С. М.)[636]. И если контрреволюционеров необходимо подавлять, то с идеалистическими, отсталыми взглядами в народе нужно бороться, однако не путём администрирования:

Вместе с тем, продолжал Лу Динъи, «каждый писатель может пользоваться любым методом творчества, который он считает наилучшим, и соревноваться с другими писателями. Партия никогда не вводила ограничения и в области тематики»[638]. В докладе было затронуто еще немало вопросов (о сплочении, критике, учёбе и т. д.), однако мы считаем необходимым остановиться на поставленных выше проблемах, ибо именно с ними связано существо всего курса и тот клубок противоречий, который не распутан до конца и поныне.

Получалось, что курс «всех цветов» затрагивал две стороны вопроса — идеологическую и, условно говоря, «формальную», художественную, т. е. проблему творческих методов, форм, жанров, тематики и т. д. И обе эти стороны предлагалось решать одним способом — путём «свободного соревнования», путём «открытых дискуссий».

Что касается второй, «формальной», стороны, то предлагавшееся решение было отнюдь не новаторским. «Свободное соревнование» в области форм, жанров и пр., все здоровые направления в этой области приветствовались и приветствуются и в Советском Союзе, и в других странах социалистического содружества[639]. Зато призыв к расцвету «всех цветов» в области идеологической был несомненным «новаторством»: марксисты-ленинцы, действительно, никогда не выступали с подобной идеей. Напротив, В. И. Ленин, как известно, серьёзно предупреждал о захватнических тенденциях буржуазной идеологии, о невозможности допущения каких-либо компромиссов в идеологической работе.

Несмотря на несомненную органическую связь между двумя сторонами проблемы, мы делаем это разграничение, ибо оно всё же существует и явственно прослеживается на практике — в ходе проведения в жизнь лозунга «всех цветов» в том числе.

В Китае опасность, которую представляло собой допущение пропаганды идеалистической идеологии, была особенно сильной. Ведь там продолжала существовать обладавшая политическими правами буржуазия; марксистско-ленинское мировоззрение не получило ещё достаточно широкого распространения и не утвердилось окончательно в сознании большинства людей; пролетариат был весьма слабым, огромное большинство населения составляли крестьяне и мелкая буржуазия, что создавало благоприятную почву для процветания буржуазно-идеалистических концепций. «В связи со сравнительно поздним появлением на исторической арене китайского пролетариата и его слабостью как класса,— говорится в предисловии к книге „Критика теоретических концепций Мао Цзэдуна“,— понятия о социализме в Китае в течение долгого времени носили характер социальной утопии, окрашенной в цвета китайских традиционных представлений о совершенном обществе с чисто крестьянскими идеалами социальной справедливости»[640]. В таких условиях призыв к цветению «всех цветов», к «открытым дискуссиям» в области идеологии объективно прозвучал как разрешение (и даже приглашение) приверженцам идеалистической идеологии открыто проповедовать свои взгляды.

Правда, китайские идеологи пытались подчеркнуть главенствующую роль марксизма-ленинизма при решении тех или иных споров и как-то ограничить «свободу пропаганды идеализма». Тот же Лу Динъи, объявляя о «свободе пропаганды идеализма», подчеркивал необходимость осуждения «философских течений буржуазного идеализма и буржуазной социологии», напоминал, что «коммунисты — сторонники диалектического материализма. Они, безусловно, стоят за пропаганду материализма, они против идеализма»[641]. А в опубликованном в июне 1956 г. «исправленном варианте» доклада Лу Динъи появилось «Примечание 2‑е», гласившее:

Это примечание, сделанное, так сказать, с добрыми намерениями, было, однако, недостаточно чётким, ибо, если исходить из предложенных в нём параллелей, получается, что ограничиваться должна и свобода критики идеализма…

Ⅷ съезд КПК (сентябрь 1956 г.), определивший генеральную линию социалистического строительства в Китае, не отмёл идеи «свободных обсуждений» идеологических проблем. В отчётном докладе ЦК говорилось:

И в резолюции съезда было записано:

КПК, таким образом, фактически осудила горькую практику кампаний по «перевоспитанию», но вопрос об ограничении «свободы дискуссий» в решениях съезда был поставлен несколько неопределённо. Это, по всей видимости, произошло либо потому, что марксистско-ленинское крыло партии недооценивало возможности «либерального» толкования курса, либо потому, что на съезде не было единого мнения и расплывчатая формулировка оказалась компромиссной, либо, наконец, потому, что в этом вопросе большинство пошло за Мао Цзэдуном.

Всё же руководящие деятели КПК в области идеологии и пропаганды при обсуждении сущности курса пытались подчеркнуть необходимость критики идеалистических концепций в ходе пресловутых «свободных дискуссий». Именно в этом русле шло на первых порах обсуждение курса «всех цветов».

Обозреватель «Жэньминь жибао» отмечал, что курс не возник внезапно, что в «Конституции КНР» записано право на свободу печати, собраний и научных изысканий и лозунг «„пусть соперничают все учёные“ — это всего лишь дальнейшее развитие и конкретизация этого закона». Что же касается критики, то её не следует бояться, говорилось в статье, ведь если критика Ху Ши и Ху Фэна носила характер горячего, ожесточённого разоблачения, то это происходило лишь по той причине, что они — «наши идейные и политические враги». Многие теперь по ошибке полагают, что «свободные высказывания» непременно повлекут за собой именно такого рода критику; а ведь здоровой, справедливой критики нечего бояться. Деятели науки и культуры ещё не очень привыкли к критике,— писала далее «Жэньминь жибао»,— не считают её чем-то столь же обычным и необходимым, как повседневное умывание; покритиковали человека в газетах, и все считают его «конченым» — и он сам себя тоже, на деле же, если критика несправедливая, он должен бороться, а если справедливая — сделать надлежащие выводы, и всё. Таким образом, споры просто предполагают взаимную критику, не нужна лишь грубая, несправедливая, заушательская критика[645].

Многое здесь, казалось бы, было совершенно справедливо. Однако беда была в том, что практика предыдущих лет уже достаточно убедительно показала интеллигентам: раскритикованных действительно считали «кончеными», а борьба с «несправедливой критикой» исключалась — никто не мог быть гарантирован от «ожесточённого разоблачения» и от ярлыка «идейного политического врага». Поэтому рассуждения о возможности «справедливой», «мягкой» критики оставались пустой демагогией. Сейчас, конечно, трудно сказать, кто из участников обсуждения курса и впрямь сознательно занимался демагогией, а кто искренне видел в призывах к «расцвету» разумную политику, попытку исправить ошибки предыдущих лет; кто хотел направить этот курс по пути исправления прежней политики, а кто и просто мечтал использовать его в своих интересах. Ведь высказывавшихся было великое множество.

Сравнивая курс «всех цветов» с «бай цзя чжэн мин», распространенным во времена Чуньцю и Чжаньго, литературовед Ли Чанчжи писал, что нынешний курс во многом отличается от прежнего, ибо для него созрели более подходящие условия. «Однако,— заявлял он,— у ЦК КПК и прежде не было курса, противоположного этому, напротив, он постоянно шёл именно по этому направлению». Так, напоминал литературовед, несколько лет тому назад были изданы книги Фань Вэньланя «Новая история Китая», Го Можо «Эпоха рабовладельческого строя» и Шан Юе «Очерки истории Китая», авторы которых расходятся в вопросе периодизации истории страны. На страницах журнала «Лиши яньцзю» («Изучение истории») тоже нередко печатались дискуссионные статьи по проблемам периодизации — разве это не то же самое, что предлагается курсом? — спрашивал автор статьи. Разница лишь в том, утверждал он, что тогда ещё ЦК не сформулировал этот курс по отношению к науке так же чётко, как это было сделано по отношению к драматургии, но свободу споров никто никогда не ограничивал[646].

Очень часто на эту тему выступал Го Можо, ставший к тому времени президентом Академии наук Китая. В одной из статей он писал: «Отличительной особенностью современного „соперничества всех учёных“ в Китае следует считать тот факт, что оно является шагом вперед по сравнению с движением „4 мая “, представляя собой социалистическое соревнование между различными отраслями научно-исследовательской деятельности и внутри одной и той же отрасли. Причём вся научно-исследовательская работа направлена на содействие строительству социализма»[647]. В июне 1956 г, выступая на 1‑й сессии Всекитайского собрания народных представителей третьего созыва, Го Можо заявлял:

При этом, говорил он, «человек с вредными идеями, если только он не совершает реакционных политических действий, не только имеет право на существование, но и имеет право свободно высказывать свои соображения»[649]. Вкладом в дело социализма в таком случае будет поражение или просто ослабление влияния его вредных идей, поясняет он. В другом своём выступлении Го Можо доказывал, что спорить нужно только «хорошо», «правильно», что дискуссии в научных кругах должны звучать как сыгранный, единый оркестр[650]. Когда главный редактор болгарского журнала «Наша родина» Богомил Нонев задал Го Можо вопрос, как же китайские товарищи собираются бороться со всякими нездоровыми явлениями, если таковые возникнут в процессе осуществления курса, Го Можо ответил, что свобода творчества и свобода дискуссий имеют своей целью служение народу и никто не говорит о свободе без каких бы то ни было ограничений[651].

Идею «правильного звучания» дискуссий поддержал представитель китайской буржуазии, правый деятель, бывший тогда министром лесной промышленности, Ло Лунцзи. На той же сессии ВСНП он призвал к такой организации научных споров, чтобы, несмотря на «игру на различных инструментах» и по-разному, в конечном счете для слушающих звучала бы одна симфония, оркестр подчинялся бы одному дирижеру. Именно в этом усматривал Ло Лунцзи отличие нынешнего курса от формул эпохи Чжаньго[652]. Известно, что Ло Лунцзи вскоре встал во главе движения правых элементов, но в данном случае он пытался трактовать лозунг так же, как и Го Можо, неизменно являвшийся проводником официозной точки зрения. Это совпадение нам кажется не случайным и очень характерным.

Дело в том, что, когда в речи Лу Динъи и в призывах официальной партийной печати зазвучали слова об «открытой борьбе» между марксизмом и идеализмом, о свободе «пропаганды идеализма», деятели культуры и науки определенно растерялись. Исходя из материалов, можно с уверенностью сказать, что убеждённым коммунистам такая ничем не ограничиваемая «свобода» показалась вредной. Люди, подобные Го Можо, являвшиеся сторонниками ортодоксальной линии, быть может, тоже понимали неправомерность лозунга. Но никто из них не мог заявить об этом открыто (ведь лозунг был выдвинут «председателем Мао»). Вот и начались бесчисленные попытки как-то объяснить курс, изменить и смягчить его формулировки, найти критерии истинности в спорах и т. д. Другие же, те, кого подобная постановка вопроса в принципе вполне устраивала, были уже в достаточной степени запуганы предыдущими кампаниями и, конечно, боялись раскрыть свою истинную позицию, поэтому они тоже касались проблемы «свободы» весьма осторожно. Вот почему высказывавшихся о новом курсе очень трудно разделить по классовому, партийном; признаку.

Возникали даже такие любопытные явления: на дискуссии, организованной Демократической лигой 5 июля 1956 г., многие выступавшие упрекали Г Можо и Ло Лунцзи в одном и том же: в стремлении излишне ограничить лозунг «пусть соперничают все учёные», сузить его значение. Если, говорили они, спорить нужно только «правильно», то стоящие на «неправильных позициях» не будут иметь права высказывать свои соображения; они утверждали также, что нельзя сравнивать дискуссии с оркестром, ибо звуки оркестра сливаются гармонию, в научных же дискуссиях нередко должны звучать мнения противоположные, не гармонирующие друг с другом[653]. Обращали на себя внимание смешение научных и идеологических понятий, и попытки ухватиться за широкую, «либеральную» трактовку курса «всех цветов». Однако многие из участвовавших в обсуждении лозунга пытались именно сузить до разумных рамок его содержание или хотя бы особо выделить, подчеркнуть его рекламировавшуюся конечную цель — победу материализма. «Мы предоставляем свободу пропаганды идеализма для того, чтобы всё взаимно соревновалось, сравнивалось… Мы хотим, чтобы материализм мог явственно показать свое превосходство над идеализмом»,— заявил заместитель председателя Отделения философии и общественных наук АН Китая Пань Цзынянь интервьюировавшему его корреспонденту газеты «Гуанмин жибао»[654] (однако и здесь — «свобода пропаганды идеализма» как нечто само собой разумеющееся).

«Цель нынешнего курса — в борьбе с идеализмом ещё более приблизиться к истине, обогатить материализм»,— писал корреспондент агентства Синьхуа[655]. На совещании, созванном министерством высшего образования для обсуждения вопросов, связанных с курсом, в речах выступавших преобладало мнение, что курс предполагает высказывание любых точек зрения при том, однако, условии, что критерием истинности во всех спорах будет оставаться марксизм. Такого рода соображений высказывалось и печаталось очень много.

Между тем термин «свободное соперничество» не исчезал из материалов сугубо официального характера. Показательна в этом плане уже упоминавшаяся статья обозревателя «Жэньминь жибао» от 21 июля 1956 г. В ней отмечалось, что курс «пусть соперничают все учёные» позволяет каждому «играть любой мотив», какой ему вздумается, «лишь бы мелодия не была контрреволюционной», что «к соперничающим предъявляется одно требование: серьёзно заниматься исследовательской работой». Обозреватель заявлял, что, несмотря на ведущее положение в стране марксистской идеологии, отдельные учёные в процессе научных исследований могут и не руководствоваться методом диалектического материализма и приходить к выводам, расходящимся с положениями марксизма; такие ученые всё равно имеют право доводить до сведения общественности свои заключения, публиковать в печати результаты своей работы. Мы стоим на позициях марксизма, писал он, однако признаём за другими право сомневаться в его положениях, критиковать их, как и мы имеем право критиковать нематериалистическую идеологию; и если у людей возникают сомнения в целесообразности допущения открытого высказывания идеалистических взглядов, если они боятся, что это может вызвать идеологическую путаницу, они должны понять, что эти сомнения, эта боязнь не имеют под собой никакой реальной основы. «Мы уверены в силе истины марксизма,— заключал он,— поэтому мы не верим, что в результате споров могут пострадать идеи марксизма; напротив, такие споры могут в значительной степени способствовать развитию марксизма»[656]. Такие рассуждения внешне представляются вполне разумными. Однако в ходе осуществления курса стало ясно, что партийные аппаратчики из окружения Мао на том этапе и не собирались бороться с немарксистскими взглядами, что поток их на страницах печати фактически даже не комментировался, а существовал как бы сам по себе («разъяснения» давались только в редких случаях)[657].

Подлинный марксизм действительно не боится критики, но вся беда в том, что в Китае уже в те годы марксисты подавлялись маоцзэдунистами, да и среди интеллигентов и даже членов партии теоретически подготовленных людей было не так много, в результате идеализм и антисоциалистические выступления могли бы осложнить идеологическую ситуацию в стране. Между тем призывы к спорам, к дискуссиям по любым вопросам постепенно сделали своё дело: несмотря на страх и недоверие деятелей культуры ко всякого рода «кампаниям», возможность высказывания любых мнений увлекла интеллигенцию — как партийную, видевшую вред политики Мао в области культуры, так и просто лояльную по отношению и социалистическому строю, стремящуюся спокойно работать. Не могли не воспользоваться этой «свободой» и скрытые враги социализма, искавшие возможность нанести удар новому строю. От толкования содержания самого курса «всех цветов» деятели литературы, искусства, науки постепенно перешли к обсуждению конкретных вопросов.

Проблемы, обсуждавшиеся в ходе осуществления курса

Мы остановимся только на нескольких, представляющихся наиболее значительными из множества проблем, дискутировавшихся в Китае в 1956—1957 гг.

Поскольку идеологическое руководство дискуссиями практически отсутствовало, сумбур и путаница на обсуждениях царили невероятные. Наряду с постановкой подлинно важных для развития культуры и науки вопросов (многие из которых, впрочем, и не могли бы возникнуть, если бы в стране соблюдались нормы социалистического общества) появлялись и предложения, несомненно, направленные на ликвидацию достижений народного образования, культуры, науки.

Острые дебаты развернулись в педагогике, в области народного образования. Дело дошло даже до обсуждения целесообразности сохранения единой программы преподавания в средней школе, хотя, правда, большинство сходилось на том, что, несмотря на политику «пусть расцветают все цветы», единую программу всё-таки следовало бы сохранить. В серьёзном тоне обсуждался вопрос: если допустимо открытое высказывание любых точек зрения на те или иные научные явления, если допустимо проявление идеалистического мировоззрения, то нельзя ли соответствующие концепции излагать в школах и в вузах, на уроках и в лекциях? В той же статье обозревателя «Жэньминь жибао» предлагалось ввести в высшей школе преподавание «различных школ и учений»[658]. Изложение разных научных концепций — вещь, конечно, вполне правомерная. Однако в рассуждениях китайских авторов речь шла обычно о преподавании «различных школ и учений» в качестве чуть ли не основных, ведущих курсов, без критики их идейной сущности. Притом, что многие из студентов того времени были выходцами из буржуазных и мелкобуржуазных семей, такая постановка вопроса могла бы привести к серьёзным идеологическим перекосам. Не случайно участники дискуссий, хотя и старательно подчёркивали отличие лозунга «пусть соперничают все учёные» от проводившейся в свое время Цай Юаньпэем в области образования линии «цзянь жун бин бао» («пусть сочетаются различные содержания»), всё же они считали последнюю одним из этапов развития нынешнего курса. Историк Гу Цзеган, как и Го Можо, находил в действиях Цай Юаньпэя рациональное зерно. Он напоминал в одной из статей, что, когда в 1917 г. Цай Юаньпэй стал ректором Пекинского университета и провозгласил курс «вань у бин юй эр бу сян хай» («пусть одновременно взращивается всё сущее и не вредит одно другому»), в университете получили право преподавать и свободно высказываться все, начиная с самых реакционных деятелей типа Лю Шипэя и кончая революционным демократом Лу Синем и коммунистом Ли Дачжао. В преподавательских, рассказывал Гу Цзеган, возникали яростные споры, доходившие до брани, лекторы поносили друг друга, однако, считает он, это же приучало студентов к критическому и самостоятельному мышлению, сыграв в своё время очень полезную роль для развития «движения 4 мая»[659].

Действительно, в условиях монопольного господства реакционной, феодальной идеологии либеральная политика Цай Юаньпэя была в известной степени прогрессивной, ибо, открывая двери для всех течений (в том числе и передовых), объективно подрывала это господство. Однако в новом Китае подобный курс мог причинить ущерб недостаточно еще окрепшим позициям марксизма-ленинизма. Нельзя забывать и о том, что Цай Юаньпэй, «державший под своим крылышком интеллигентов самых различных убеждений», преследовал цель, явно чуждую китайскому руководству в 50‑х годах,— он «стремился уберечь образование от вмешательства политики»[660].

В период расцвета «всех цветов» педагоги сетовали на множество недостатков в системе обучения. Например, ректор Пекинского университета проф. Ма Иньчу говорил, что существующая система преподавания лишает студентов всякой возможности самостоятельного мышления, превращает их в «мёртвые приёмники». Приветствуя курс «всех цветов», Ма Иньчу выразил надежду, «что его осуществление приведёт к уничтожению духоты и замкнутости, существовавшей у нас в течение последних нескольких лет»[661]. Участники совещания, созванного Министерством высшего образования, пытались убедить друг друга, что хотя в основе всех споров должна оставаться марксистско-ленинская теория, что только она — критерий истинности, однако все другие, в том числе и расходящиеся с нею, положения высказывать можно. Там же решался вопрос: нужно ли продолжать политическую учёбу, не противоречит ли это курсу? Решили, что всё-таки нужно. Некоторые ораторы утверждали, что, начиная спор по какому-либо вопросу, нельзя заранее исходить из какой-либо одной определённой теории (например, марксизма-ленинизма!), как это бывало при предыдущих дискуссиях, и т. д.[662] На 1‑й сессии ВСНП третьего созыва министр высшего образования Ян Сюфэн призывал «изменить механическую, трафаретную жизнь учащихся так, чтобы у них оставалось достаточное количество времени, которым бы они могли свободно располагать для усвоения, закрепления полученных знаний и навыков, а также чтобы они могли рационально развивать свои вкусы и способности. Нужно тренировать и воспитывать у студентов умение самостоятельно работать — всё это в настоящее время ключевые проблемы в области повышения качества подготовки кадров, и необходимо немедленно принять меры к их разрешению»[663].

Около 600 представителей различных отраслей гуманитарной науки — философов, экономистов, историков, педагогов, языковедов, литературоведов — приняли участие в заседаниях, организованных Комитетом научного планирования при Государственном совете. Эти заседания (как, впрочем, и большинство других) отразили растерянность, попытки разобраться в истинном содержании и замыслах организаторов кампании и невозможность это сделать при существующих расплывчатых формулировках. Обсуждался, например, «дискуссионный» вопрос: действительно ли для участия в научных спорах необходима тщательная научная подготовка, широта научных взглядов? Излишне «твёрдое руководство» предыдущих лет сделало актуальными для ученых такие, например, предложения: организовать научные школы; при проведении дискуссий не приходить сразу к каким-либо выводам, а позволять различным мнениям сосуществовать длительное время. Собравшиеся утверждали, что в научных спорах нельзя считать большинство голосов критерием истины; требовали, чтобы печатные органы предоставляли место для публикации материалов, отражающих различные направления в науке,— т. е. всё то, что, казалось бы, должно быть само собой разумеющимся[664].

Немало сомнений возникло по поводу соотношения курса «всех цветов» с научным планированием. Дело в том, что в конце 1955 — начале 1956 г. в Китае составлялся перспективный план развития науки. И вот у многих теперь появились сомнения в целесообразности планирования: ведь оно, дескать, ограничивает свободу исследования и, таким образом, вступает в противоречие с курсом, а курс, в свою очередь, может помешать осуществлению планов. Деятели, призванные отстаивать политику руководства, пытались рассеять эти сомнения. Так, например, Пань Цзынянь убеждал сомневающихся, что наука в Китае служит главной задаче — построению социализма, план лишь уточняет и чётче определяет пути этого служения; и курс «пусть соперничают все ученые» тоже «служит осуществлению этой главной цели, служит большему стимулированию активности деятелей науки, их творческой инициативы для обеспечения выполнения плана»[665]. В то же время, доказывал Пань Цзынянь, планирование никак не может ограничить свободу исследования, поскольку научные планы, во-первых, представляют собой результат обобщения мнений и предложений множества учёных; во-вторых, они зачастую определяют лишь направление исследований, особенно в области гуманитарных наук; в-третьих, план не может предусмотреть целый ряд научных проблем, которые могут ещё возникнуть и которые всё равно придется решать — отсутствие их в плане не будет к тому препятствием. И если, рассуждал Пань Цзынянь, 12‑летний научный план определяет марксизм-ленинизм как основное мировоззрение и материализм — как основной творческий метод, то это отнюдь не противоречит положению Лу Динъи о том, что «внутри народа должна существовать не только свобода пропаганды материализма, но и свобода пропаганды идеализма». Материалистическое мировоззрение необходимо как можно глубже внедрять в практику научных исследований, а лучше всего это можно сделать при соревновании, при сравнении различных школ,— отстаивал Пань заданную трактовку курса. Приблизительно так же аргументировал и Го Можо: ключевым моментом при осуществлении научного планирования является стимулирование творческой активности ученых; курс «пусть соперничают все учёные», несомненно, направлен к этой цели, следовательно, он будет способствовать процветанию науки, т. е. в конечном счёте — служить делу построения социализма; этой же цели служит и научное планирование[666].

О степени идеологической неразберихи, порождённой новой политикой, весьма красноречиво свидетельствует тот факт, что многие участники обсуждений восприняли курс как отказ партии от руководства наукой и культурой. Газете «Жэньминь жибао» пришлось старательно разъяснять заблуждающимся, что дело обстоит не так. Во-первых, писала газета, само по себе выдвижение и осуществление курса «всех цветов» — есть уже руководство со стороны партии; во-вторых, «цветение всех цветов» не означает отказа от единого плана развития отраслей науки и их взаимодействия; в-третьих, уже прочно установилось то положение, что марксизм является руководящей идеологией для всех деятелей науки и культуры, проводник этой идеологии — партия, значит, она-то и является руководителем и в сфере науки, и в сфере культуры[667].

В июне-июле 1956 г. было проведено несколько литературных совещаний. Писатели и поэты говорили о множестве недостатков в литературной практике — об узости и однообразии тематики произведений последних лет; о бедности творческих стилей; об отсутствии свободного духа в критике; о формализме, обнищании формы и содержания поэтических произведений; о трафаретности изобразительных средств в поэзии и т. д. Большинство недостатков связывалось с догматическим и поверхностным пониманием писателями метода социалистического реализма. Отмечалась слабость критических работ последних лет, говорилось, что, как правило, в критических статьях оценивается лишь политическое содержание рассматриваемых произведений, почти отсутствует конкретный анализ их художественных особенностей и т. д.[668]

14 ноября газета «Вэньхуэй бао» открыла в Шанхае дискуссию под рубрикой «Почему так мало хороших отечественных фильмов?» и за два-три месяца опубликовала около 100 статей на эту тему — столь велика была активность участников обсуждения.

Одна из опубликованных в ходе этой дискуссии статей, «Гонги и барабаны кино» кинокритика Чжун Дяньфэя[669], спустя некоторое время получила большой резонанс в высказываниях руководителей идеологического фронта. Эта статья, напечатанная в журнале «Вэньи бао» за подписью «Обозреватель», написана на высоком профессиональном уровне. Ряд важных проблем, связанных с деятельностью китайского кинематографа, которые поднимал автор, делали её весьма содержательной и значимой. Антимаоцзэдуновская направленность статьи несомненна, и, как мы увидим ниже, приспешники Мао не оставили её без внимания. Чжун Дяньфэй, ответственный работник Отдела пропаганды ЦК КПК, дал смелую и резкую (может быть, даже излишне резкую) оценку состояния киноискусства в КНР. Он писал о низком художественном уровне большинства фильмов, о слабой посещаемости кинотеатров, ссылаясь при этом на данные газеты «Гуанмин жибао»: из ста с лишним отечественных, художественных фильмов, созданных с 1953 по июнь 1956 г., 70 % не окупили затраченные на их производство суммы. Прокат документального фильма «Счастливое детство», например, не возместил даже расходов на его рекламу.

Критик осмелился даже предположить, что «служение рабочим, крестьянам и солдатам» стало в китайской кинематографии сущей абстракцией, поскольку низкий художественный уровень фильмов лишает их воспитательного значения, а связанная с этим слабая посещаемость кинематографа оставляет киноискусство без объекта воспитания.

Таким образом, Чжун Дяньфэй осуждал и практику кампаний по «перевоспитанию», и обычные для маоцзэдуновской пропаганды методы давления на интеллигенцию. В возможности критиковать положение дел, в частности, в области киноискусства он усматривал одну из самых положительных сторон курса «всех цветов».

Как видим, путаница и многообразие реакций на курс были весьма ощутимы. В то же время одним из первых и прямых последствий проведения курса «всех цветов» стала критика, развернувшаяся во всех сферах литературно-художественного творчества и научной деятельности. И это следует считать явлением положительным, ибо очень многие из критиковавшихся недостатков в первый период существования курса, несомненно, имелись. Они были связаны с «перегибами» в идеологических кампаниях, с запретами и ограничениями в сфере литературы и искусства. Сказывалась и запуганность многих деятелей умственного труда, вызванная переизбытком «проработочных» и всяких иных заседаний, лишавших их участников моральных и физических сил и не оставлявших времени для творчества. Когда же, казалось бы, появилась возможность говорить о недостатках, деятели науки и культуры подняли свой голос — сначала очень робко и с оговорками, а потом всё смелее и смелее.

Было высказано множество предложений, связанных с 12‑летним планом в области просвещения и культуры. Были возобновлены недавно ещё запрещённые традиционные спектакли, репертуар театров расширился. К творческой работе постепенно возвращалось немало писателей, художников, деятелей культуры старой формации, которые годами были лишены возможности публиковать свои произведения из-за «отсталости взглядов» или «устарелости» того или иного традиционного жанра. Известный артист Мэй Ланьфан в сентябре 1956 г. выехал из Пекина и в течение пяти месяцев гастролировал в Шанхае, Ханчжоу, Наньчане, Чанша, Ухане, дав свыше 110 представлений, собрав аудиторию в 250 тыс. зрителей. Одновременно на правах депутата Всекитайского собрания народных представителей Мэй Ланьфан совещался с местными деятелями культуры и пытался разобраться в положении в местных театрах. Все единодушно уверяли его, что с лета 1956 г., когда стали показывать традиционные пьесы, репертуар театров значительно обогатился. Старые пьесы обрели новую сценическую жизнь[670]. Вообще же за год, прошедший после объявления курса, было выявлено свыше 50 тыс. забытых традиционных пьес, из которых, по оценке второго Всекитайского совещания работников театра, 10 % «просто великолепны»[671].

Спустя приблизительно полгода после выдвижения курса драматург Оуян Юйцянь выступил с анализом положения дел в драматургии. До объявления курса, утверждал он, репертуар театральных коллективов нередко ограничивался двумя-тремя пьесами. А теперь в пров. Фуцзянь, например, обнаружено свыше 10 тыс. традиционных пьес, в прошлом году около 500 из них было уже поставлено, и «это даже больше, чем было в репертуаре театров до освобождения»; причём приблизительно 70 % этих пьес можно ставить без всякой переделки. В Сычуани также возрождено немало пьес, которые «не хуже, чем пьесы Мольера и Гольдони». Всё это, полагал Оуян Юйцянь, повлияло на отношение к старым кадрам деятелей театра, их перестали сбрасывать со счёта, напротив, у них стали учиться[672].

Чжоу Ян впоследствии отмечал, что только за один год после объявления курса литературы было издано больше, чем за предыдущие пять лет. В этом тоже сказалось и снятие запретов на издание или переиздание тех или иных произведений, и возобновление творческой активности авторов, лишенных возможности работать в периоды проработочных кампаний. Новая тематика проникла в первую очередь в произведения коротких жанров (только о них, по сути дела, и можно говорить, касаясь каких-либо результатов курса в этой области,— ведь речь идёт о периоде с июня 1956 по май 1957 г., срок, слишком небольшой для творческой деятельности). Писатели снова заговорили о любви, о человеческих взаимоотношениях — темах, практически изгнанных из литературы в предыдущие годы.

Дискуссии по проблемам отношения к национальному наследию, о методе художественного творчества, по истории Китая, истории китайской философии, эстетике и т. д. оживились, приобрели более реалистический характер. Активизировалась деятельность Издательства научной литературы, многие научные журналы старались помещать побольше дискуссионных материалов. Увеличилось число художественных выставок, зритель стал встречаться с различными направлениями в живописи; были созданы новые организационные формы работы, например, при Союзе художников открыли кабинет творчества, где можно было изучать современные, связанные с творческой деятельностью проблемы[673].

Все это были несомненные успехи, вызванные ослаблением нажима, прекращением морального давления на интеллигенцию, столь сильного в периоды «кампаний по перевоспитанию». Критические выступления по вопросам литературы и искусства, как правило, тоже были полезными, и если бы руководство захотело к ним серьёзно прислушаться и учесть их в практической политике, литература и искусство страны несомненно бы выиграли.

Призывы к «свободному соревнованию в области идеологии», объявленная «свобода пропаганды идеализма», несмотря на все оговорки, также давали плоды. Это особенно проявлялось в научных дискуссиях. Так, в июле 1956 г. проф. Цянь Вэйчжан заявлял на страницах «Жэньминь жибао», что ученые-естественники поддерживают курс «соперничество всех учёных», ибо без столкновения различных мнений наука не может развиваться. Цянь Вэйчжан справедливо замечал, что научные споры «в настоящее время должны иметь единую основу». В качестве такой основы он предлагал «эксперимент и общепризнанную логику».

Некоторые выступления могли объясняться как непониманием объективных законов развития науки, так и желанием определённых элементов общества навязать ему свою трактовку этих законов. При правильной постановке дела ошибочность подобных идей можно было бы разъяснить, свести их влияние к минимуму. Однако далеко не все ошибочные теории в этот период опровергались или критиковались. В свете последующих событий возникает вопрос: входила ли вообще такая критика в планы маоцзэдунистов и не была ли дискредитация марксизма одной из целей, преследуемых ими в этой кампании?

Попытки остановить «цветение»

Создавшееся положение, по всей видимости, тревожило многих. Выражением такой тревоги была статья четырёх членов КПК — Чэнь Цитуна, Чэнь Ядина, Ма Ханьбина и Лу Лэ «Наши соображения относительно работы в области литературы и искусства в настоящее время»[674].

Отдавая дань официальной позиции, Чэнь Цитун и его соавторы положительно оценивали итоги проведения курса в 1956 г., однако в то же время отмечали целый ряд нежелательных явлений, связанных с этой кампанией, и фактически ставили под сомнение целесообразность продолжения курса в том виде, в котором он рекламировался.

Во-первых, заявляли авторы, в истекшем году всё меньше внимания уделялось вопросу о служении массам, т. е. тому основному направлению китайской литературы, и искусства, которое было принято ещё в яньаньский период. Это направление стали считать слишком узким, его как бы заменили лозунгом «бай хуа ци фан», якобы более пригодным на данном этапе. Мало внимания уделялось и методу социалистического реализма, а ведь курс предусматривает развитие самых различных методов художественного творчества; многие теоретики искусства и литературы стали утверждать, что метод социалистического реализма отнюдь не самый верный, обращение к нему нередко даже стали называть «догматизмом, рождающим формализм и поверхностность». Отсюда, констатировали авторы статьи, возникло стремление не употреблять сам термин «социалистический реализм», попытки заменить его понятием просто «реализм» или «реализм эпохи социализма» и т. д., а ведь все это — проявление мелкобуржуазной идеологии.

Во-вторых, писали авторы статьи, в прошлом году шла яростная борьба с «формализмом», «поверхностностью» в литературе и искусстве — по сути своей нужная и полезная. Однако под прикрытием такой борьбы некоторые по ошибке или сознательно выступали против служения литературы и искусства политике. И когда заходила речь об идейности литературы и искусства, когда кто-нибудь с политической точки зрения анализировал воспитательное значение того или иного произведения, его тут же обвиняли в… формализме и поверхностности. В результате многие писатели стали избегать тематики, связанной с политической борьбой сегодняшнего дня. Появилось множество произведений на узкобытовые темы, о сугубо личных взаимоотношениях и т. д. Ослабел боевой дух литературы и искусства. Возросло количество сатирических статей, отражающих чувство неудовлетворённости и разочарованности авторов. Нельзя смешивать идейность и политическую зрелость с «формализмом и поверхностностью».

В-третьих, продолжали Чэнь Цитун и его коллеги, в процессе осуществления курса действительно «расцвело немало новых отменных бутонов». В то же время многие пришли к выводу, что следует идти кратчайшим путём — лишь упорядочивать то наследие, которое осталось нам от предков. Национальное наследие, несомненно, нужно использовать, однако нельзя считать, что лишь старые произведения совершенны. Наше главная задача сегодня — на основе этих старых произведений создавать своё, новое, социалистическое искусство, ведь «новые цветы» всегда более жизнеспособны, хотя на первый взгляд они могут показаться и не самыми лучшими.

Не всё в статье четырёх авторов звучит достаточно убедительно. Слишком ортодоксальны они в отстаивании утилитарного значения принципа «служения политике», слишком заметна их склонность к пресловутому «методу администрирования». Любовь, человеческие взаимоотношения в произведениях литературы для них — «узкобытовая тема». В то же время они справедливо подметили некоторые отрицательные моменты теории и практики маоцзэдунизма в искусстве. Авторы, например, протестовали против попыток отказаться от метода социалистического реализма, они называли это проявлением «мелкобуржуазной идеологии». Конечно, в начале 1957 г. они ещё не могли знать, сколь криминально может быть в глазах партийных пропагандистов подобное их высказывание, не могли предполагать, что всего лишь год спустя Мао Цзэдун полностью отбросит метод социалистического реализма и Чжоу Ян «от его имени» выдвинет метод «сочетания революционного реализма с революционным романтизмом».

Критическое отношение четырёх авторов к курсу «всех цветов» выражено в их статье достаточно ясно. И в печати вскоре появился ряд публикаций, направленных против статьи Чэнь Цитуна и его соавторов.

Обратим внимание на выступления Чэнь Ляо и Мао Дуня — в них сфокусированы основные упрёки, обращенные к авторам статьи.

Чэнь Ляо в статье «Соображения по поводу „соображений“ Чэнь Цитуна и других товарищей»[676] писал, что некоторые верные мысли авторов (о важности курса служения массам и метода социалистического реализма, о необходимости отражать современную социальную борьбу в произведениях литературы и искусства) не меняют общей ошибочности и даже вредоносности их концепции. Чэнь Ляо делал попытку доказать необоснованность большей части положений, отстаиваемых Чэнь Цитуном и его товарищами. Дискуссия о социалистическом реализме, утверждал он, в прошлом году отнюдь не была приостановлена: шли обсуждения связей между критическим и социалистическим реализмом и различий между ними, рассматривались конкретные проявления творческого метода, обсуждались проблемы воплощения социалистического реализма в творчестве Лу Синя и современных писателей Китая. Во всем этом, заявлял Чэнь Ляо, можно убедиться, просмотрев хотя бы материалы, посвящённые 20‑летию со дня смерти Лу Синя. В ходе дискуссий, развивал он свою мысль, звучали и голоса выступавших против социалистического реализма, однако на то ведь и курс «пусть соперничают все учёные». «Мы можем спокойно и тихо объяснить нашу собственную точку зрения, показать читателю, что правда на нашей стороне, но мы ни в коем случае не должны без всяких доказательств наклеивать на этих товарищей (сомневающихся в социалистическом реализме или отрицающих его как метод — С. М.) такой ярлык, как „порождение мелкобуржуазной идеологии в искусстве“»,— рассуждал Чэнь Ляо.

Вспоминая, например, написанные с позиций недоброжелателей метода социалистического реализма «любопытные», на его взгляд, статьи Хэ Чи «Реализму — широкий путь»[677] и Чжоу Бо «О реализме и его развитии в эпоху социализма»[678], Чэнь Ляо подчеркивает, что с авторами этих статей, конечно, можно по-товарищески спорить, но лишать их права высказываться нельзя.

По мнению Чэнь Ляо, линия служения массам не была выпущена из поля зрения в ходе осуществления курса «всех цветов». Например, серьёзное внимание этой теме уделялось в ноябре-декабре 1956 г. при обсуждении государственной кинопродукции. Однако гораздо больше места в печати занимал курс «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все учёные», и это совершенно естественно. Не соглашается Чэнь Ляо и с утверждением авторов статьи о том, что с провозглашением курса китайские литература и искусство перестали отражать политическую жизнь и борьбу современности. Соглашаясь, что за последний год увеличилось число произведений на темы повседневности, он тем не менее называет целый ряд статей и очерков, пьес и стихотворений, посвящённых политическим событиям, героям труда, грандиозным переменам в обществе. Заявление соавторов о «сатирических статьях, полных неудовлетворённости и разочарованности», Чэнь Ляо считает не только не соответствующим действительности, но и наносящим ущерб творческой активности писателей. Так же несправедливы, по его мнению, авторы и в вопросе о культурном наследии. Интерес к национальному духовному достоянию, несомненно, возрос, но это лишь способствовало появлению таких, например, прекрасных произведений, как куньшаньская музыкальная драма «Пятнадцать тысяч связок монет» и др., утверждает Чэнь Ляо.

Той же цели, что и статья Чэнь Ляо, послужило печатное выступление Мао Дуня. Писатель заявлял, что методами подавления и доктринёрства буржуазное влияние в литературе и искусстве уничтожить нельзя, что статья Чэнь Цитуна, несмотря на горячую защиту некоторых верных положений, буквально «вылила ушат холодной воды на интеллигенцию, вдохновлённую курсом „пусть расцветают все цветы“»[679].

Получается парадокс: Чэнь Цитун и его товарищи, будучи, по-видимому, в плену у многих догм Мао Цзэдуна, продолжали на них настаивать; но они были коммунистами, поэтому увидели главную опасность курса «всех цветов» — опасность затопления литературы и искусства волной мелкобуржуазной идеологии — и выступили против скользкого пути «всеобщего цветения», стали отстаивать идейность искусства. В свою очередь, Мао Дунь, высказавший об их статье некоторые совершенно справедливые замечания, тут же повторял слова Мао Цзэдуна («ушат холодной воды») и оправдывал курс «всех цветов». Вероятно, кроме субъективных данных при оценке этого явления следует учитывать и фактор времени: статья Чэнь Цитуна была опубликована в начале января, а Мао Дуня — в середине марта 1957 г. Как увидим ниже, за это время события приняли несколько иной оборот.

Впрочем, вскоре последовало полное осуждение позиции Чэнь Цитуна и его соавторов. Оно прозвучало в ответе Чжоу Яна на вопрос шанхайской газеты «Вэньхуэй бао»: как обстоят дела в сфере осуществления курса «всех цветов»? Чжоу Ян охарактеризовал тенденции, представленные статьями «Гонги и барабаны кино» и «Некоторые наши соображения относительно работы в области литературы и искусства в настоящее время», как диаметрально противоположные, однако в равной мере вредные, тормозящие проведение курса «всех цветов». Идеи Чжун Дяньфэя он назвал правооппортунистическим уклоном, поборники которого якобы стремятся под прикрытием курса «повернуть вспять», т. е. направить китайскую культуру «по капиталистическому пути развития». Они, говорил он, бурно приветствуют курс «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все учёные» как средство избавиться и от марксизма, и от служения народным массам, чем, по сути дела, хоронят курс, ибо «лишают его живой души». Второе направление, по определению Чжоу Яна,— «левый догматизм», ратует за методы принуждения, грубого администрирования в литературе и искусстве: левые догматики типа Чэнь Цитуна считают курс «всех цветов» несовместимым с марксизмом, с ориентацией на служение рабочим, крестьянам и солдатам; они упрощенчески и грубо подходят к тем положениям, которые они считают ошибочными, «рассматривают вещи и явления сквозь догматическую призму, руководствуясь сектантскими настроениями»[680]. Чжоу Ян приходил к заключению, что с обеими этими тенденциями необходимо решительно бороться.

Нет ничего удивительного в том, что предвзятый подход к статье Чжун Дяньфэя «Гонги и барабаны кино» привёл к истолкованию её в том духе, в каком это сделал Чжоу Ян (возможно, ещё больший повод к этому дала другая статья того же автора — «За движение вперёд»; не располагая необходимым номером газеты «Вэньхуэй бао», мы можем судить о её содержании лишь по отзывам китайских критиков). Что же касается Чэнь Цитуна и его товарищей, то осуждение этих авторов как «левых догматиков» одним из руководящих идеологов тех лет свидетельствовало о стремлении партийных аппаратчиков во что бы то ни стало сохранить курс в том виде, в каком он был выдвинут и обоснован,— в полном соответствии с установками Мао Цзэдуна. Предостережения, высказанные в статье «Наши соображения…», оказались ненужными руководству, зато действительные ошибки, содержащиеся в статье, были в значительной степени преувеличены.

Выступление Чжоу Яна, конечно, послужило сигналом к наступлению: град критических статей посыпался на «левых догматиков» со всех сторон. В результате спустя несколько месяцев двое из них сдались: Чэнь Цитун и Чэнь Ядин выступили с осуждением своей прежней позиции и заявили о своём восторженном отношении к курсу «всех цветов»[681].

В упомянутом ответе Чжоу Яна газете «Вэньхуэй бао» перечислялись также несомненные положительные явления в культуре Китая, проявившиеся в течение 1956 г., и все они приписываются новому курсу. Кстати, весьма положительным считал Чжоу Ян и появление произведений, «вскрывающих и критикующих отрицательные стороны нашей жизни». Что касается тенденции к идеализму в науке и проявления буржуазной и мелкобуржуазной идеологии в литературе и искусстве — подобные «издержки» курса Чжоу Ян считал неопасными, не угрожающими социалистической культуре, хотя и признавал сам факт их существования. «Мы верим в способность народа отличать правильное от неправильного, верим в силу материализма, верим в силу истины»[682],— снова и снова подчеркивал он первоначальную трактовку курса.

Прошли годы, и в период «великой культурной революции» хунвэйбины обвинили Чжоу Яна, Лу Динъи и других лидеров идеологического фронта в умышленном искажении, извращении указаний Мао Цзэдуна о курсе «всех цветов». Однако целый ряд высказываний самого Мао по этому вопросу (которые были известны давно или стали доступны только теперь) свидетельствует о том, что именно маоцзэдуновское понимание курса «всех цветов» было доминирующим, и именно в соответствии с ним осуществлялась вся кампания. Это мы постараемся доказать ниже.

Усиление призывов к дискуссиям

Первые месяцы 1957 г. характеризовались устными и письменными призывами к «свободным дискуссиям», призывами высказывать «все свои соображения по всем вопросам» до конца и предельно откровенно. Материалы прессы того периода, связанные с курсом «всех цветов», пестрят иероглифами «смелее!». В полную силу звучал этот мотив и на 3‑й сессии НПКС второго созыва. Нам необходимо говорить откровенно, чтобы партия знала нужды и чаяния народа, нельзя таить про себя свои сомнения; лишь высказывая свои мнения, можно договориться, добиться единства, заявлял, например, депутат Ша Янькай[683]. Курс даёт возможность свободно высказывать своё мнение, т. е. создаёт условия для свободного творчества и мышления; лишь в дискуссиях можно выяснить истину, высшим критерием которой должен быть марксизм-ленинизм, утверждал депутат Чэнь Циай[684]. В тексте совместного выступления нескольких литераторов говорилось: некоторые, услышав о всеобщем «цветении» и «соперничестве», испугались, особенно когда они увидели, что появляются произведения слабые, поверхностные, появляются и «ядовитые травы»; у них появилось желание отделаться лёгкой критикой, они хотели бы тихохонько, спокойненько подойти к социализму, создать великие произведения социалистического реализма; всё это опасно наивно, такая позиция осуществлению курса способствовать не может[685].

На втором Всекитайском совещании работников театра, созванном Министерством просвещения 10 апреля 1957 г. и продолжавшемся две недели, было принято решение широко внедрять курс и не только свободно высказываться, но и покончить с опасениями быть подвергнутым суровой критике за ошибочные взгляды[686].

Наряду со стремлением успокоить тех, кто боялся откровенно высказать своё мнение, была очевидной тенденция «уговорить» и тех, кто с осторожностью подходил к таким откровенным высказываниям, усматривая в них угрозу материалистическому мировоззрению. Если кто-либо напишет статью против марксизма, заявляла газета «Гуанмин жибао», этого нечего бояться, ибо марксизм не сломить противоборством, в споре может только яснее проявиться его истина, и конечная победа марксизма будет неизбежной (из статьи «Курс „пусть соперничают все учёные“ будет способствовать расцвету истины»)[687]. Дискуссия — это путь к взаимному убеждению, метод подавления применяет лишь тот, кто не верит в собственную правоту, кто боится, что не сможет убедить других, читаем в статье «Надо убеждать, не надо принуждать»[688]. И ещё один пример из статьи «Самое важное — чтобы обе стороны отбросили опасения»[689]: с одной стороны, не нужно бояться никаких выступлений, пусть высказываются все желающие, пусть цветут и неароматные травы; с другой стороны, нечего бояться и высказываться. Такого рода высказываний можно было бы привести множество[690]. Большинство из них были бы совершенно справедливыми, если бы кампания велась не по рецептам и методам маоцзэдунистов, если бы выступления не по существу подвергались соответствующей критике; однако такой критики не было.

В апреле 1957 г. началась проработка редколлегии пекинского журнала «Вэньи бао» за недостаточно смелое и активное участие в осуществлении курса «всех цветов». 20 апреля Союз писателей КНР организовал в редакции журнала заседание, на котором редколлегию упрекали в «каком-то холодке» по отношению к курсу, в выжидательной позиции, в «боязни печатать произведения, направленные против марксизма». Проанализировав это «ненормальное явление», совещание решило, что оно является следствием одного факта: идеология членов редколлегии не поспевает за развитием объективной обстановки, у них слишком много сомнений по поводу необходимости развертывания критики и дискуссий. На совещании выступали Чжоу Ян, Мао Дунь, Лао Шэ и другие литераторы. Чжоу Ян настаивал на мысли о всё ещё недостаточном развертывании, о том, что нет смысла бояться «ядовитых трав». Работы, направленные против марксизма, говорил он, тоже можно печатать, ибо «истина не боится критики». Публиковать «ядовитые травы» можно, но, конечно, тот, кто не позволяет их критиковать, впадает в оппортунизм. Вопрос лишь в том, как их критиковать. Для этого нужны «свободные дискуссии»[691].

Писатель Лао Шэ говорил несколько мягче. Согласившись, что необходимо интенсивнее «развёртывать»[692], он всё-таки предупреждал, что не следует публиковать, например, «обучающие разврату откровенно эротические вещи», ибо это «ядовитые насекомые», которые «могут убить человека». Мао Дунь заметил, что «ядовитые травы» с первого взгляда не отличишь от ароматных, но, если печатать произведения лишь после долгого разбирательства, это будет означать, что двери для желающих высказываться будут только полуоткрыты, а их надо открыть настежь, разрешить всем высказываться как можно больше[693].

По сути дела, с редкими оговорками участники совещания соглашались с идей полезности «цветения» всех «цветов», с необходимостью именно «свободных дискуссий» для поисков истины; при этом не исключалось свободное высказывание откровенно вредоносных положений и мнений (и это без соответствующей критики).

Расширение рамок курса

Таким образом, пропаганда курса «всех цветов» в начале 1957 г. приобрела некоторое качественное отличие от той, какой она была в 1956 г. Она стала значительно более настойчивой, более требовательной; в обиход вошли слова «ароматные цветы» и «ядовитые травы», «развёртывание» и «свёртывание» и т. д. Основным же новшеством было перенесение курса «всех цветов», курса, при выдвижении которого было объявлено, что он предназначается «для расцвета литературы и искусства и развития науки», на область политики и идеологии.

Дело в том, что 27 февраля 1957 г. Мао Цзэдун сделал доклад на 11‑м расширенном заседании Верховного государственного совещания. Этот доклад, впоследствии переработанный в статью «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», возрождал старый метод разрешения противоречий внутри КПК — «сплочение — критика — сплочение», применявшийся ещё в 1942 г. в Яньани во время «движения за упорядочение стиля работы» в партии. Это была одна из форм чистки партии, использованная тогда Мао Цзэдуном для борьбы с его противниками-интернационалистами. Так называемое «движение за упорядочение стиля работы» фактически превратилось тогда в разгром партийных кадров. В начале 1957 г. Мао не просто возродил этот метод, но перенёс его из внутрипартийных рамок во всенародные. Правда, в «Указаниях» ЦК КПК от 27 апреля 1957 г. речь шла главным образом о партии. Предлагалось «вновь провести во всей партии широкое и глубокое движение за исправление стиля, направленное против бюрократизма, сектантства и субъективизма, чтобы повысить марксистско-ленинский идеологический уровень всей партии, улучшить стиль работы и тем самым быть на высоте требований, предъявляемых социалистическими преобразованиями и социалистическим строительством»[694]. Однако в то же время руководство призывало к критике, к «свободному высказыванию мнений» всех — и коммунистов, и некоммунистов. Таким образом, «упорядочение стиля работы» переносилось на весь народ, «свободные дискуссии» распространялись на все сферы жизни общества, «развёртывание» критики стимулировалось во всех областях общественной деятельности. В конце марта 1957 г. Мао Цзэдун в Шанхае говорил, что «не только по вопросам чистой науки и искусства, но и по принципиальным вопросам, касающимся политики, нужно предоставить свободу слова всем, лишь бы это не были контрреволюционеры». Если бы речь шла просто о предоставлении свободы слова всем, кроме контрреволюционеров, возразить было бы нечего. Однако выступление Мао Цзэдуна звучало сознательным призывом ко всем слоям населения как можно активнее критиковать партию — и по политическим вопросам в том числе. Именно так оно и было понято. Позже Чжоу Ян с удовлетворением вспоминал, что, когда в 1956 г. Мао Цзэдун выдвинул курс «бай хуа ци фан» для развития науки и искусства, «этот курс быстро распространился на политический и идеологический фронт»[695].

Как видим, такое расширение рамок произошло отнюдь не стихийно, оно стимулировалось Мао Цзэдуном.

Мао Цзэдун и курс «всех цветов»

Какую же роль играл Мао Цээдун в ходе проведения в жизнь политики «всех цветов»? Что касается авторства, то его под сомнение никогда не ставили ни сторонники, ни скрытые противники Мао Цзэдуна. Одним из основных обвинений, предъявленных официальной и хунвэйбиновской критикой Лю Шаоци, Чжоу Яну, Лу Динъи и другим представителям «чёрной банды» в годы «культурной революции», было обвинение в умышленном искажении «выдвинутого председателем Мао» курса «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ»[696].

Это искажение усматривалось в попытках «либерализации» курса, в призывах к неограниченной «свободе дискуссий». Как заявляли хунвэйбины в июне 1967 г. в своей газетке «Цзинганшань» (органе ревкома пекинского пединститута):

Лю Шаоци и его компания, писали они далее, «вопили» о «необходимости избавиться от запретов в области тематики». Они «разнузданно утверждали», что «писатели и художники имеют полную, ничем не ограниченную свободу выбора темы», что «многообразие сюжетов произведений сможет способствовать расцвету ста цветов социалистической литературы и искусства». А служение рабочим, крестьянам и солдатам, по их мнению, будет лишь ограничением, что «не нужно произвольно запрещать… реакционную литературу», что «нечего бояться распространения феодальных идей: феодализму несколько тысяч лет, а мы всё равно его победили, зачем же запрещать спектакли?». Лю Шаоци, твердили критики-хунвэйбины, искажал курс «ста цветов» для того, чтобы «лишить идеи Мао Цзэдуна руководящего положения в сфере культуры», «бороться с диктатурой пролетариата», «расчистить путь к осуществлению заговора для захвата власти в партии и государстве»; он «злостно утверждал, будто пропаганда курса „ста цветов“ направлена на то, чтобы люди учились самостоятельно мыслить, имели бы собственные взгляды, не верили бы слепо другим; не надо бояться, всё надо подвергать сомнению».

Ци Бэньюй[697], выступая на одном из митингов в Пекине в мае 1967 г., заявил:

Последние строки этой филиппики («предоставление свободы…» и т. д.) — обычный приём маоцзэдуновской пропаганды, не утруждавшей себя необходимостью, выдвигая тезис, позаботиться о его доказательстве. Что касается искажения «идей Мао Цзэдуна», то об этом мы будем говорить ниже.

В марте 1967 г. хунвэйбины писали, что Лю Шаоци, «не скрывая, говорил, что в борьбе против ревизионизма следует проводить политику «ста цветов» и осуществлять принцип «создания нового на основе старого», надо допустить «возможно полное выражение различных взглядов». «Заигрывая с господами ревизионистами», он якобы утверждал: «Разве кто-нибудь считает, что наши статьи не должны выдвигать возражения, что возражения в них подобны смертельным ударам?». Отсюда, делали вывод запоздалые критики, «совершенно очевидно, что Лю Шаоци не позволял нам критиковать ревизионизм, поддерживал ревизионистский принцип „возможно более полного выражения различных взглядов“. Этим самым он выступал с яростными нападками на марксизм-ленинизм и идеи Мао Цзэдуна!»

Многие из этих обвинений, как мы видим, являются чисто словесными упражнениями. Большинство положений, за которые хунвэйбины упрекали Лю Шаоци, не расходились с общим направлением официозной критики. Таков, например, призыв к многообразию форм и сюжетов в литературно-художественных произведениях. Таковы рассуждения о необходимости «развёртывания», о ненужности «грубостей» и т. д.

В то же время в высказываниях Лю Шаоци действительно можно усмотреть и некоторые противоречия «линии Мао Цзэдуна». Многообразие форм и сюжетов он предлагал подчинить «служению рабочим, крестьянам и солдатам», т. е., соблюдая форму, диктуемую официозной пропагандой, стремился подчеркнуть необходимость соблюдения идеологических рамок «цветения».

Призыв «не верить слепо другим», «всё подвергать сомнению» можно рассматривать как покушение на непререкаемый авторитет «председателя Мао».

На протяжении нескольких лет продолжалась (и периодически возобновлялась) кампания по обвинению в извращении курса Лу Динъи, в свое время выдвигавшего его от имени Мао Цзэдуна. «Этот владыка ада из дворца агитпропа ЦК КПК… пытался ревизовать гениальные указания председателя Мао Цзэдуна» в своём «зловонном» докладе, который он сделал по поводу курса «ста цветов»,— писали хунвэйбины. Само утверждение Лу Динъи о том, что курс «ста цветов» нужен для подлинного расцвета литературы, искусства и науки, эти «критики» рассматривали как попытку добиться легального существования для «буржуазной, ревизионистской литературы и искусства»[699].

По свидетельству агентства Синьхуа (29 июля 1966 г.), на проходившем в июле 1966 г. совещании в Отделе пропаганды ЦК КПК, на котором был осужден Чжоу Ян, одним из обвинений против него был упрёк в неправильной позиции, занятой им в связи с курсом «ста цветов». Чжоу Ян искажает политику «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ», утверждалось в решении собрания, он изображает её как «свободную конкуренцию», «свободное обсуждение». Этому вторили и все последующие статьи о Чжоу Яне. В «Жэньминь жибао» некий Ли Фань писал:

Он (Чжоу Ян.— С. М.) говорит:

Выступивший в «Жэньминь жибао» и «Цзефан жибао» с большой статьей «Отповедь ревизионистской программе литературы и искусства, выдвинутой Чжоу Яном» У Цзиянь повторял всё ту же сакраментальную фразу о том, что Чжоу Ян «извращает политику партии „пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ“». Он писал, что У Цзиянь использует этот лозунг для того, чтобы осуществлять «буржуазную либерализацию». И далее громоздились обвинения одно страшнее другого: «умышленно выхолащивает классовое содержание из лозунга «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ»; искажая эту политику, преподносит ее как направленную против «идео логической монополии», против «догматизма», против «администрирования» против «цветения одного цветка и монополии одной школы»; «он не позволяет нам развивать социалистическую литературу и искусство»; «„развёртывать“ в его устах означает давать свободу слова только буржуазии, а не пролетариату»[701]. В доказательство полного несоответствия положений, выдвигавшихся Чжо Яном, с тем, что было задумано «великим кормчим», У Цзиянь приводит «совершенно ясное» указание Мао Цзэдуна: «Все ошибочные воззрения, все ядовитые травы, всю нечисть нужно критиковать, ни в коем случае нельзя разрешать им свободно распространяться» (не говоря, однако, что оно относится уже к другому времени).

Много внимания уделяла хунвэйбиновская печать «искажению партийного курса „ста цветов“» со стороны Тао Чжу.

Тао Чжу был членом Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК, заместителем премьера Госсовета. С началом «культурной революции» он стал советником группы по делам «культурной революции» при ЦК КПК. Летом 1966 г. Тао Чжу был назначен заведующим Отделом пропаганды ЦК КПК — вместо репрессированного к тому времени Лу Динъи. Ещё 22 декабря 1966 г. он выступал с речью перед работниками литературы и искусства, а 29 декабря уже началась критика и его самого.

Вряд ли стоит сомневаться в том, что Тао Чжу не был сторонником «линии Мао Цзэдуна». В ряде его высказываний можно проследить скрытый протест против культа личности Мао, против упрощенчества и вульгаризации, предписываемых маоцзэдуновской линией литературно-художественному творчеству. Так, в мае 1959 г. в статье «Лучи солнца», отмечая, что «сравнение с солнцем славит нашу партию и вождя», Тао Чжу позволил себе написать:

В статье «Характер сосны» он хвалил «сосну» за то, что «в летние дни она своей кроной заслоняет от палящего солнца»[703]. При переиздании в 1965 г. книги «Идеалы, стремления и духовная жизнь», впервые вышедшей в 1962 г., Тао Чжу заменил слова: «сравнение с солнцем славит нашу партию и вождя» выражением «сравнение с солнцем славит нашу великую, славную и правильную партию»[704]. Собрав все эти данные в своей статье «О двух книгах Тао Чжу», Яо Вэньюань прямо связывает высказывания Тао Чжу с «идеями Пэн Дэхуая»[705]. Это очень похоже на истину. Однако в вопросе о курсе «бай хуа ци фан» положения Тао Чжу не расходятся с общим тоном пропаганды.

Наиболее полно излагает взгляды Тао Чжу по этому вопросу хунвэйбиновский «Боевой листок 8 августа» (от 29 марта 1967 г.). В нём приводятся выдержки из устных и письменных выступлений Тао Чжу («Боевой листок» выгодно отличается от других изданий подобного рода указанием источников высказываний критикуемого). В статье «К вопросу о противоречиях внутри народа и о курсе „пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы“», опубликованной 4 мая 1957 г. в газете «Наньфан жибао», Тао Чжу писал:

И далее:

И вот все эти слова Тао Чжу цитировались хунвэйбинами для доказательства извращения им пресловутого курса. Нет смысла обращаться ко множеству других материалов подобного рода, появившихся в период «культурной революции», ибо они повторяют одно и то же с удручающей монотонностью. Посмотрим теперь, насколько обвинения в «искажении» соответствуют действительности, что говорил по поводу курса «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все ученые» сам Мао Цзэдун и в связи с чем этот курс стал курсом только «ста цветов».

Теперь можно с уверенностью сказать, что Мао Цзэдун никогда не выступал против широкого, либерального толкования курса. Например, как стало известно позже, Мао Цзэдун в январе 1957 г. отверг попытки показать отрицательные стороны курса:

Вспомним, что в докладе Лу Динъи имелось положение о «свободе пропаганды идеализма»; будь Мао Цзэдун не согласен с ним, разве он не мог заявить об этом? Однако он этого не сделал. В своём выступлении «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» Мао, задавая вопрос, «какого же курса следует придерживаться по отношению к немарксистским взглядам?», отвечал на него следующим образом:

Казалось бы, действительно, почему бы не разрешить всяческим мнениям «проявлять себя» и затем проводить соответствующие разъяснения? Однако дело в том, что, во-первых, на практике такие разъяснения почти не проводились, причем на этот счёт существовали даже соответствующие указания руководства. Во-вторых, одно дело — разрешение «свободного высказывания мнений» и совсем другое — активное и настойчивое стимулирование критики, любой критики в адрес марксизма, именно марксизма, который в тех условиях так трудно было защищать китайским коммунистам. А Мао Цзэдун в заключительном слове на Верховном государственном совещании в качестве одной из конкретных мер, направленных на обеспечение свободного высказывания идей, «критикующих марксизм», предлагал увеличить тираж «Цанькао сяоси» (закрытого бюллетеня, перепечатывающего материалы зарубежной буржуазной прессы, в том числе антисоветские) с 2 тыс. до 300 тыс. экземпляров, чтобы этот бюллетень по тиражу даже превосходил тираж некоторых центральных газет.

12 марта 1957 г. Мао Цзэдун произнес речь на Всекитайском совещании КПК по пропагандистской работе. Одним из главных пунктов речи был вопрос: «развёртывать» или «свёртывать».

И далее:

Подобные высказывания Мао Цзэдуна дают основание утверждать, что в тот период «расцвет всех цветов» проходил строго в соответствии с «линией председателя Мао». Невозможно обнаружить различие между тем, что инкриминируется «банде Лю Шаоци», и тем, что говорил по поводу курса Мао Цзэдун. Причины этого могли быть разные: в частности, такие люди, как Тао Чжу, могли поддерживать идею «всеобщего цветения» с целью использовать предоставлявшуюся им таким образом свободу слова для критики порядков и установок маоцзэдунизма.

Критика, обрушившаяся на Чэнь Цитуна и трёх других «левых догматиков» в конце апреля 1957 г., тоже была продиктована Мао Цзэдуном. В феврале 1957 г. он говорил:

Очень скоро тон председателя стал более резким:

(Это было сказано 8 марта 1957 г.)

А вот как эволюционировала позиция «великого кормчего» через четыре дня:

Выступление Чжоу Яна, обрушившегося с такой страстью на статью Чэнь Цитуна, непосредственно восходит к подобного рода замечаниям председателя.

Меньше внимания Мао Цзэдун уделил Чжун Дяньфэю, однако и в критике, направленной против этого кинематографиста, чувствуется его «рука». В марте отзывы о нём председателя были почти положительными:

Правда, он не преминул отметить, что у Чжуна — уклон «правооппортунистический». Но это было в марте, а в апреле Мао Цзэдун уже потребовал раскритиковать этого автора:

И Чжоу Ян сразу же исправил это упущение официальной пропаганды, раскритиковав позицию Чжун Дяньфэя как «правооппортунистическую».

Можно сказать с уверенностью, что именно Мао Цзэдун был организатором и руководителем курса «ста цветов» и связанной с ним линии на «расцвет» и соперничество, на «свободное высказывание мнений» и «развёртывание». Не кто иной, как Мао, после полугода «цветения всех цветов» в области литературы, искусства и науки распространил этот курс на политику и идеологию, что привело к «расцвету» подлинно буржуазных, антисоциалистических «цветов». А позже маоцзэдунисты использовали провал этого очередного курса для дискредитации тех, кого они к тому времени по тем или иным причинам отнесли к числу своих политических противников.

Что же касается курса «бай хуа ци фан», то он с течением времени стал понятием чисто номинальным, хотя китайское руководство никогда не признавало, что в его трактовке происходят какие-либо изменения.

Зачем был нужен курс?

С тех пор как в Китае был объявлен курс «бай хуа ци фан, бай цзя чжэн мин», прошло относительно немного времени (это было написано в 1974 г.— Ред.). В распоряжении исследователя имеются далеко не все материалы, могущие пролить свет на это своеобразное явление. Поэтому вряд ли можно дать категорическое заключение о причинах, побудивших Мао Цзэдуна пойти на этот шаг. Можем высказать только свои предположения по этому поводу.

Выдвигая курс «всех цветов», Мао Цзэдун в первую очередь рассчитывал, что это пробудит творческую активность интеллигенции и поможет руководству полнее использовать её возможности. Кроме того, Мао Цзэдун, по-видимому, надеялся таким способом быстро выиграть в общественном мнении внутри и особенно вне страны. Он, конечно, понимал, что при осуществлении столь далеко идущего курса непременно возникнут серьёзные трудности, особенно связанные с пресловутой «свободой пропаганды идеализма». Не случайно в его выступлениях того времени то и дело появляются предупреждения: «надо быть готовыми и к тому, что появятся действительно плохие люди и плохие мысли; я имею в виду, что в искусстве появятся ядовитые травы и очень неприглядные цветы». Однако самоуверенность Мао Цзэдуна привела к переоценке им как собственного влияния в стране, так и результатов уже проделанной с интеллигенцией работы и соответственно к недооценке опасности, которую такой курс представлял в Китае. Допущение полной «свободы высказывания взглядов» (в том числе неизбежно и взглядов идеалистических, антисоциалистических по своему существу, иногда даже независимо от воли их носителя) — политика немарксистская, наносящая урон делу социализма, особенно в такой стране, где социализм ещё только начинает укреплять свои позиции. А ведь только как «либеральную» политику независимо от мотивов её проведения и можно было толковать курс «всех цветов» в первые месяцы его существования. Последствия не замедлили сказаться.

Появились критические выступления деятелей культуры, которые в значительной степени перекликались с идеями Ху Фэна и, не имея ничего общего с буржуазными контрреволюционными настроениями, всё же были явным проявлением несогласия интеллигентов с предписываемыми им установками. Просчётом руководства решили воспользоваться и буржуазные правые элементы, что привело к событиям, о которых мы скажем ниже.

Столкнувшись со всеобщим активным «изъявлением мнений», группа Мао Цзэдуна решила использовать его для борьбы со своими противниками.

Приблизительно с начала 1957 г. призывы «смелее высказываться» стали носить уже явно провокационный характер: теперь они нужны были маоцзэдунистам для того, чтобы выявить оппозиционеров. В апреле 1957 г. Мао Цзэдун в одном из выступлений говорил:

Теперь есть все основания полагать, что отнюдь не от лица Коммунистической партии Китая говорил тогда Мао Цзэдун. А он продолжал:

«Почему вы раньше так не выступали? Почему не заявляли об этом раньше?»,— приводит Мао Цзэдун вопросы, очевидно, задававшиеся ему, и вопросом же отвечает: «А разве мы прежде не говорили о том, что всю ядовитую траву необходимо выпалывать?». Между тем, как помнит читатель, сначала о неизбежности «выпалывания», «уничтожения» «ядовитых трав» не было речи, их обещали лишь «мягко образумливать».

Однако Мао Цзэдун предпочёл сознаться в провокационности самого замысла курса «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы», нежели признать ошибку, просчёт в его провозглашении. Все последующие высказывания китайских лидеров и официальных изданий были направлены на утверждение именно этого смысла курса. Совершенно чётко эта позиция выражена в передовой статье газеты «Жэньминь жибао» «Обсудить буржуазное направление газеты „Вэньхуэй бао“, где говорилось:

И дальше: «Почему же наши реакционные классовые враги сами попались в ловушку?». Да потому, отвечает газета, что «погоня за положением помутила их сознание»[711]. Однако развитие событий показывает, что выдвижение курса «ста цветов» Мао Цзэдуном оказалось ошибкой, просчётом, страна не была готова к чему-либо подобному. Но, увидев результаты курса, Мао и его приближенные прибегли к хитрости и вероломству: продолжая настаивать на «всеобъемлющей свободе», они исподволь стали готовить контрудар. По прошествии нескольких месяцев со времени выдвижения курса он принял уже определённо провокационный характер.