Кликун-Камень

X

Только в январе полиция разрешила Ивану выехать из Верхотурья. Он задохнулся от радости, сообщая об этом отцу, и смолк, впервые увидя в глазах того слезы, тревогу.

Началась бродяжья жизнь: деревня Коптяки — работа приемщиком, Филькинское лесничество. Знакомство с новым людьми, отбор надежных, кружки.

Когда уже неслось сыроватое дыхание молодой травы, Иван Михайлович попал в Надеждинск.

По утрам лилась над полянами радостная песня жаворонка. Лес праздничный, свежий. Стволы елей в солнечных пятнах, на голых еще ветках березы дрожат капельки росы.

Иван ходил по поселку, запоминал улицы, переулки, лазы в заборах.

«Значит, завод получил название в честь бывшей владелицы округа Надежды Михайловны Половцевой. Запомним, — мысленно говорил Иван. — Строился завод два года, во время проведения Сибирской железной дороги выделывал рельсы. На берегу речки Каквы — бараки рабочих. Запомним, госпожа Надежда Михайловна Половцева… Смотри-ка, и электричество есть! Даже улицы освещены! А почему же это у бараков освещения нет? Ну, у нас в барак Киприян недавно все-таки провел огонь. А у других? Почему рабочие живут так скученно, а вы шикуете в богатых особняках? А теперь еще и безработицу допустили. Рабочий день увеличивается, а вы, заводчики, стачки жестокостью подавляете, ингушей вызываете. Они носятся по рабочим поселкам с кривыми саблями, нагайками хлещут и детей, и женщин — кто попадется! И «черные» списки вы завели. А для чего? Сколько болезней среди рабочих? Сколько умирает? Недавно опять в мартеновском цехе погиб рабочий. Вас это не беспокоит? Деньги рабочим картонными жетонами заменили, лавочники и товары по этим жетонам отпускают! Не пройдет ведь вам это! Или думаете, что репрессии седьмого года нас на всю жизнь запугали? Рабочие здесь у вас в большинстве не оседлые, а пришлые. Чем их купишь? Создали рабочий кооператив? Так ведь это же обираловка! Ведь ни одного рабочего-пайщика в правлении нет! Нет, не будет у нас с вами мира. Мне партия велит рабочим глаза открыть! Могу сообщить: нас много. Мы часто ходим на речку Какву, учимся… В цехах листовки появляются. Мы откроем рабочим глаза, хоть я теперь уже не учитель, а всего лишь конторщик в мартеновском цехе… Слышите, Надежда Михайловна, поет какой-то гуляка? Нет, вы послушайте, вам это полезно».

Действительно, хриплый одинокий голос тянул:

Малышев рассмеялся:

«Выкусили? А вы говорите, что рабочие запуганы. Правда, нам вот листовки к Первому мая печатать негде! Но мы их напечатаем! Нас много! Мы имеем литературу. Хранит ее — Федя Смирнов. Молод? Ну и что? Крепкий парень!»

Иван перемахнул широкую канаву. Извилистой тропкой по пустырю прошел к бараку, где квартировал в каморке вместе с Киприяном Ермаковым.

Из общего барака сквозь щели в некрашеных стенах проникал спертый воздух, запах лука, клопов, пота и махорки. Так пахнет нищета и скученность.

Потапыч — партийное имя Киприяна — одного роста с Иваном, круглолиц и так же, как Иван, светловолос. Только залысины говорили о разнице в возрасте. Ему трудно было поступить на завод: неблагонадежен, хоть и не боится никакого дела. Чернорабочий в листопрокатном цехе, на земляных и горячих работах и вот, наконец, — электрик. У него необыкновенный дар понимать то, что делается в сердце собеседника.

Именно он рассказал Малышеву, что дядю Мишу повесили. Иван, побледнев, вскочил с места. Говорить он не мог, только сквозь зубы бросал что-то бессвязное:

— Попомнят… Уж я это точно знаю… Попомнят…

Ермаков умолчал о подробностях. Оба они больше об этом не говорили. Ермаков жадно учился, много читал.

Сейчас, глубоко засунув руки в карманы, Потапыч в чем-то горячо убеждал Федю, зашедшего на огонек. Иван услышал последние слова: «Пугливы стали рабочие!»

Увидя Ивана, Ермаков рассмеялся:

— Сияешь ты, брат, как новая шлифовка! — сделав руку горсточкой, поздоровался: они сегодня не виделись, Ермаков уходил на работу раньше.

— А я, брат Киприян, сейчас с самой Надеждой Михайловной Половцевой говорил. Все ей высказал!

— Да ведь у тебя, Миша, вся спина исполосована! Неймется тебе? — поддерживая игру, спросил Киприян.

— Неймется, друг.

— А что тебе Половцева сказала?

— Враги, говорит, мы с вами были, врагами и останемся!

— От этого ты и сияешь?

— Всегда приятно иметь ясные позиции! А кроме того, песню я услышал хорошую!

— Молод ты… кровь в тебе играет…

— И я сегодня песню услышал… — сообщил Федя. — Вот…

Маленький срезанный подбородок и слегка вздернутые губы Феди дрожали от смеха.

— А вы говорите, рабочие пугливы! Пошли на Какву, нас ждут.

Стояло теплое безветрие. В пруду дружно рылись утки, уткнувши в воду носы. Федя бросил в них мелким камнем. Утки взмыли вверх. По пруду обручами пошли круги.

— И почему это я не все понимаю на кружке, Иван? — пожаловался Федя. — Ну, что царя свергнуть мы должны, я уже знаю, а вот… делать для революции я ничего не умею…

— Верь. Если веришь, то и умение придет… А сейчас давай-ка песню: говорить нельзя, кусты могут услышать…

И полились три голоса над сонным поселком, по нарядным берегам.

Занятия кружка каждый раз начинались с сообщений Ивана о текущем моменте… Сидя на траве вместе со всеми, он начал:

— Положение такое: у нас на Урале сейчас идут стачки. На Нижне-Салдинском заводе стачка продолжалась два месяца. Там было три смены по восемь часов. В заводоуправлении додумались: одну смену съели, а две разделили поровну. Вези, рабочий, по двенадцать часов в сутки! Таковский! А заработок уменьшили. Голодали, а не сдавались рабочие. Бастовали в Нижнем Тагиле и на медном руднике… в Екатеринбурге большевики восстановили городской партийный комитет… Все готовятся к конференции в Праге. Там будет подведен итог борьбы против меньшевиков.

После «текущего момента» Малышев повел занятия необычно:

— Сегодня мы поговорим еще и «О неизбежности социализма в России». — Он быстрым движением руки разбил сидящих кружком людей и приказал одной половине:

— Вы будете защищать нашу, большевистскую точку зрения. А вы, — обратился он к другой, — наоборот. Итак, начинаем спор о необходимости социализма… Замазываете, хотите замолчать массовый характер революционной борьбы, инициативу самих масс…

Послышался треск сучка под ногой. Все смолкли. Из-за сосен на поляну вырвался опоздавший на занятия рабочий, красивый, с русыми кудрями.

— Что случилось?

— Заводоуправление вызвало карательный отряд казаков!

Послышался ропот:

— К Первомаю, значит?

— Спокойно, — приглушенно сказал Малышев. — Продолжим занятия.

Расходились с кружка за полночь по одному, по два человека.

Иван возвращался вместе с Ермаковым и удивлялся про себя: как выдерживал Потапыч трудный режим дня? Вставал рано, работал целый день, много занимался, спал три-четыре часа. Правда, и засыпал Ермаков быстро, как ребенок, что-то бормоча во сне.

Неожиданно в Надеждинск приехала Маша. Она теперь работала конторщицей в лесничестве около Тагила. Сконфуженно краснея, сообщила, что выходит замуж. Ее будущий муж — вдовец. У него двое детей, мальчик и девочка. Живет в Тагиле.

Иван Михайлович с ласковым любопытством посмотрел на сестру.

— Любовь?

Маша отвела взгляд в сторону.

— Дети такие славные! Девочка Тоня от меня не отходит… — торопливо произнесла она.

— А как же наше дело? Отстраняешься?

— Ни за что! Но мне ведь, Ваня, уже двадцать пять. А тут я сразу — и жена, и мать… Детям-то мать нужна!

— Героизм — это, говорят, умение видеть мир таким, каким он есть, и любить его! — бросил Иван.

В воскресенье, когда охрипшие колокола сзывали людей в церковь, кружковцы, человек пять, отправились с гектографом в лес: нужно было печатать листовки. Пошла и Маша.

Голубой день подымался над землей. Низко висели облака, неподвижные, сверкающие. За мостом, по берегу Каквы, луга, пышные кустарники.

Кружковцы несли корзины с провизией, чайник.

Выбрали место, разостлали на траве скатерть; двое в кустах патрулировали. Текст листовки Малышев уже написал. Приготовились печатать.

Однако с другого конца поляны, за кустами, раздалась песня караульного:

Это было сигналом: чужие.

Гектограф и бумагу спрятали в кусты. На раскинутой скатерти — закуски, рюмки, бутылки с водкой.

А песня, уже с тревожными нотами, продолжала предостерегать:

На тропе показался верховой, за ним другой. Казаки из карательного отряда!

Маша налила два стакана водки, с усмешкой поднесла казакам. Те выпили. Им налили снова. Федя Смирнов подал им по огурцу. Один из карателей тут же сполз на растрепанную траву, уснул. Маша, смеясь, взобралась в освободившееся седло, тронула коня. Пьяный каратель поскакал за ней.

Под храп казака были напечатаны листовки.

Под храп его пели песни. Иван из озорства прочитал стихи:

Ночью листовки были разбросаны по заводу.

После работы на другой день, возвращаясь домой, Иван почувствовал: слежка. Свернул в переулок. А шаги, осторожные, крадущиеся, — за ним. У крыльца барака на плечо его легла тяжелая рука. Обернулся. Перед ним стоял тот самый казак, который вчера ускакал за Машей.

Увидев знакомого, казак сконфуженно улыбнулся:

— Так вот ты кто — Малышев? Ну уж нет! Уж я знаю, что листовки эти разбросал не ты… Уж я так им и скажу, что Малышев не виноват!

— Да разве я позволю, ваше благородие! Да ни в жизнь!

— Я им скажу… — стражник ушел.

Навстречу Ивану из барака на крыльцо вышел рабочий в заплатанном пиджаке. Дряблые старые веки нависли над глазами. Выражение лица было страдальческим.

Иван остановился.

— Что же ты, Степан, костюм себе получше не купишь?

— Не по карману, Ваня…

— Неужели уж на костюм не заработал? — с неожиданным пылом воскликнул тот. — Вот на мне костюм разве плох? А стоит восемнадцать рублей… В Верхотурье покупал.

Степан принялся разглядывать костюм — синий, в чуть заметную полоску.

— Неужели восемнадцать? А у нас в кооперации хуже этого — двадцать два!

Иван вздохнул:

— Наценку сделали, значит… чтобы рабочий человек не забывался.

Дома Киприян спросил, смеясь:

— На ходу агитируешь?

— На ходу…

— Не даешь ты людям покою, Иван!

— Нет, ты подумай, до чего обнаглели заводчики! Людям надо все объяснить! Нам бы с тобой еще к углежогам съездить, узнать, как там живут? Не заросли бы и там у людей глаза…

…Опять падал снег, подморозило землю. Началась зима одиннадцатого года, похожая на все зимы, какие помнил Иван, но, как всегда, он не переставал дивиться свежему морозцу, мягким хлопьям снега.

Выехали в курень углежогов уже в санях. Снег ярко скрипел под полозьями, ели застыли, опушенные куржаком, как белыми тенетами. Хотелось глядеть вокруг и глядеть…

В ряд стояли томильные кучи, как курганы. Всюду поленницы дров, прокопченные сажей. Пахло дымом. И люди, черные, пахнущие дымом, сновали от сарая к сараю.

Привязав лошадь к сосне и бросив перед ней охапку сена, приехавшие направились к кучам. Неожиданно Иван остановился, задержал товарища:

— Подожди!

Из-за кучи несся женский смех и мужской приглушенный голос:

— А что вы смеетесь? Верно я говорю: утекла водица, в ручей не воротится! Ох, и много я вашего брата прозевал! Глаза разбегались! Пока оглядывался, годы прошли!

Лицо Ивана светлело, расплывалось в улыбке.

— Что ты? — начиная улыбаться и сам, спросил Киприян.

— Подожди…

За кучей продолжали смеяться:

— Как же ты, Семен, без бабы-то обходишься?

— Так ведь как? Сирота и пуповину сам себе режет!

— Он. Большеголовый… Немцов! — сказал Иван.

— Какой Немцов?

Но Иван, не слыша вопроса, бросился вперед.

Девушки при виде незнакомого скрылись.

Заросший густой бородой, весь в угольной пыли, Немцов был неузнаваем. У него белели только глаза и зубы.

— А я по поговоркам тебя узнал! Никто их столько не рассыпает, как ты! — тряся друга за плечи, заглядывая ему в глаза, смеялся Иван. — Да как же ты сюда попал, ведь ты на Север удрал?

— Надоело, знаешь, там с солью возиться! В сердце и без того соль… Сам-то ты как здесь? Ведь тебя…

Иван приложил к губам палец.

Немцов поправился:

— Ведь тебя женить хотели!

— Невеста от меня отказалась…

— Ну, опять-таки, играешь с кошкой — терпи и царапины… А как там Стеша живет, не знаешь?

— Она все в той же церкви поет.

— Верная. А в семье как у тебя? Маша замуж не вышла?

— Выходит, но боится: братишка Миша у нее на руках!

Немцов понял. Значит, Миша — партийная кличка Ивана.

Оба рассмеялись.

— Маша летом ко мне приезжала, рассказывала, что в Верхотурье большая радость: царица Александра Федоровна в дар обители пожаловала для священников ризы, стихарь, подризник, пояса да набедренники, две пары поручей и воздухов на святые дары… И все это сделано из платья ее императорского величества, в котором она была одета в день коронования!

— Несешь опять?

Семен огляделся. Около них стоял Ермаков и весело смеялся. Немцов, обращаясь к нему, сказал:

— Так уж, видно, ему на роду написано: упал в воду, так дождя не бойся!

— Ну, а ты-то как… боишься дождя или не боишься? — Иван посерьезнел.

— Так ведь привык уж…

— Здесь как, часто мочит?

— Мало нас здесь. Прячемся, как кроты, за кучами-то… Дождик-то и не достанет…

— Яснее говорить нельзя?

— Идите к лошади. Я за вами, а то у нашего мастера одно ухо длинное…

Усевшись в сани и закрывшись шубами, все трое зашептались «яснее».

— Кооперация здесь есть?

— Мы все пайщики, — неожиданно раздражаясь, сообщил Немцов. — Ларек сюда выезжает два раза в неделю. Цены — не подступись!

— То-то и оно! Ну, ты с детства понятливый был, разберешься без нас, что делать. Гармонь-то с тобой?

— Она без меня — никуда!

— Помогает? Вот мы для нее тебе песен подбросим!

…Разговор о кооперативе в последние дни среди рабочих не прекращался. Особенно сердились женщины.

— Слышь, Лукьяновна! Что это ты от дочери из Перми сатинет ждешь? Разве здесь, в «трудовой»-то, не купишь?

— Да ведь здесь сатинет-то четыре гривны аршин, а в Перми — две гривны!

— А я башмаки здесь за три целковых купила. А послышу, в Екатеринбурге всего два целковых им цена! Вот тебе и «трудовая» кооперация!

— Обдирают нашего брата со всех сторон!

Рабочие негодовали уже открыто, требовали отчета, смены правления кооперации.

Сопротивляться этому администрации завода было невозможно: кооперация считалась рабочей.

Подпольщики старались не пропустить возможность легализовать свою работу.

В новое правление кооперации вошли они в большинстве. Иван Малышев был избран в ревизионную комиссию. Избрали до десятка уполномоченных.

В лавке с утра до ночи теперь толпился народ.

— Смотрите, бабы, жакетка-то всего пять рублей, а я, дура безмозглая, семь отдала, хоть реви! Целый год на нее копила!

— Ну, теперь цены божеские!

Иван, радуясь вместе со всеми, думал:

«Дали бы нам подольше поработать, тогда бы мы доказали, все поняли бы, как заводчики надувают рабочих».

Долго работать им в кооперации не дали.

В один из вечеров Иван разбирал литературу, полученную из Перми, и ждал Федю Смирнова, чтобы сдать ее для распространения по списку. Список на тонкой папиросной бумажке лежал перед ним. Услышав шаги, он спросил:

— Что долго, Федя?

Подняв голову, немедленно скомкал список и взял в рот: в комнату вошли два полицейских, стремительно подскочили к столу, начали разглядывать книги по корешкам:

— Так-так… Чернышевский… Герцен… Издания «Донской речи»… Взять! — и сшибли книги в мешок. Иван, стараясь проглотить список, с тоской думал: «Хоть бы Федя не приходил! Ах, хоть бы он не пришел сейчас!»

Федя пришел. Один из жандармов стал у дверей. Федя тяжело опустился на табурет. Иван одобряюще улыбнулся: у парня первый арест! Где-то в глубине заныло: «Хоть бы не в Николаевские роты!»

С улицы послышался грозный окрик:

— К кому?

И голос Киприяна:

— Монтер я… вызвали свет починить…

— Уходи, свет здесь горит!

Сердце облила радость: Киприян ушел, успеет предупредить товарищей.

Однако радость была преждевременной: все члены партийного комитета в эту ночь были арестованы и увезены в Нижний Тагил…