Кликун-Камень

XVII

Больше им ничего не мешало.

Ни сплетни досужих кумушек, ни их лукавый двусмысленный шепоток, даже слезы матери, которая прибегала теперь в кассу, чтобы увидеть дочь и внушить ей, что без венца… что проклянет… Ничего не было, ничего не мешало.

У Наташи появилась особая легкость в походке.

Жили они на Студеной улице[5], во флигеле в глубине двора. Флигель состоял из одной комнаты с маленькой нишей, в которой устроили кухню. В комнате стояла узкая деревянная кровать, покрытая полосатым байковым одеялом, стол да два табурета. Единственное окно, выходящее в сад, было до половины завалено книгами.

Вблизи, в том же квартале, — пивнуха, харчовка и публичный дом. Там частые драки, но сюда не доносился пьяный шум.

Жили они…

«Но живем ли мы вместе?» — спрашивала себя Наташа и грустно улыбалась.

Через неделю Иван исчез. Она знала: заметил слежку, ночует у товарищей. А вдруг арестован?

В окна били снежные хлопья, навевая тоску. Наташа думала:

«Замерзнет… И чего же я не проследила, надо бы ему шапку надеть».

Она не спала, металась по комнатке.

Чуть свет Наташа, скользя и падая, побежала к Вайнерам.

Навстречу неслышно шли с ночного дежурства в лазаретах послушницы в бархатных куколях.

Нужно было пройти почти весь город. Вайнеры жили через дом от кинематографа «Колизей»[6], в полутемной комнате, вход со двора, в который с улицы вела арка. В толстом кирпичном фундаменте — тайник. Наташа узнала о нем, принеся как-то Вайнеру литературу.

Когда она рассказала о своей тревоге, Леонид ласкающим шепотом произнес, не глядя на нее, как будто говорил с собою:

— Успокойся. Сейчас большевики стоят во главе всех легальных организаций Екатеринбурга. У нас создано уже семь больничных касс… а секретари в них — наши люди. А Миша, то есть Иван твой, и говорить трудно, сколько он работает!

— Мне страшно… Я жена его, он мой! Дома пусто…

— Ты заблуждаешься. Ты противопоставляешь себя, личное — общественному.

Елена Борисовна ворчала:

— Совсем испугал девочку.

— «Комитет помощи беженцам» целиком в наших руках. Его мы используем для укрытия бежавших из тюрем и ссылки товарищей. Под видом беженцев мы снабжаем паспортами бежавших политических.

— Для чего ты это говоришь? — перебила Леонида жена.

— Пусть знает, чем занят ее муж!

Сухой горячий блеск в глазах Вайнера смягчился. Но говорить он продолжал так же строго:

— Мы мечтаем создать Уральский областной комитет партии… Отвоевали у меньшевиков много легальных организаций: «Горно-заводский попечительный приказ», «Комитет помощи солдаткам и семьям погибших на войне».

Превратили их в опорные пункты нашей работы, использовали для пропаганды наших лозунгов, расширили связи с рабочими; мы предупреждаем всякие стихийные выступления, направляем людей на путь революционной борьбы за свержение самодержавия.

— Для чего ты ей все это говоришь? — опять спросила его жена.

— Пусть знает! — вскрикнул Леонид, досадуя, что ход мыслей его прервали. — Вот чем, Наташа, занимается твой муж. Он твой? Твой муж, и все-таки будет делать то, что должен. Для всех. Если ты хочешь сохранить эту дружбу — меряй свое чувство его чувством. Ты поймешь. Сейчас он в Ревде и сегодня вернется. Я не смог тебе сообщить раньше.

Леонид чувствовал себя лучше, был весел.

Вечером Вайнеры пришли к Наташе сами. Наташа сидела заплаканная. Окно было плотно занавешено одеялом. Подоконник погребен под книгами и газетами. Елена каждую книгу брала в руки и читала:

— Тимирязев «Жизнь растений»; Дарвин «Социальная жизнь животных»; Герцен, Конфуций, Лютер, Меттерних, Гарибальди! — то были книги, которыми Малышев успел окружить жену.

Вскоре вернулся и сам Иван, разрумяненный морозом, улыбчивый, оживленный.

— Ну вот, остановили в Ревде доменные печи. Нельзя было это пропустить… Пришлось помитинговать. Рабочие придумали новый вид забастовок: никаких требований не выдвигают, стачки не объявляют, а между собой договорились — до десятка человек ежедневно в цех не являются. Все военные заказы у хозяйчиков полетели! Уже семь тысяч рабочих на Урале бастуют! Здорово! На Невьянском заводе люди приходят на работу, встают на свои места и не работают. Тоже своеобразная забастовка.. Арестовано семнадцать человек, рассчитали семьдесят.. В Кунгурском уезде бунтуют крестьяне, не дают для войны продукты. Рожь и овес с подвод высыпали в снег. Растет народный гнев против войны. Здорово?!

Наташа вскипятила чайник. Елена принялась открывать принесенный с собой сверток. Здесь была солонка, чашка со стаканом, какой-то платок…

— Пригодится, Наташа. Ушла из дому ты в одном платье, ничего не взяла.

Чай пили в этот вечер Вайнеры из консервных банок, а молодые — торжественно — из первой в их семье настоящей посуды.

Иван смеялся:

— А я всю жизнь думал жить налегке.

Вместо чаю заварили сушеный лист брусники. Но даже и это служило причиной смеха и хорошего настроения.

Елена начала причесывать Наташу под молодушку. Иван кричал:

— Забирайте волосы вверх! Хорошо, когда лоб открыт.

Наташа трепала его кудри:

— А куда твои вихры убрать?

Вайнер требовал:

— Свадьба когда? Я хочу свадьбы.

— Мы тоже хотели, — смеялся Малышев, — но мы уже женились.

— Ах, вы отделываетесь от нас? Елена, дадим им отделаться от нас или нет?

— Нет, конечно!

— Но как же их женить? Поведем в церковь?

Малышев отшучивался:

— «Поведем!» Тоже мне! Да вас, несчастный народ, евреев, в нашу церковь не пустят!

Вайнеры весело смеялись:

— А мы в синагогу вас поведем.

— Шутки шутками, а давайте обсудим, каким будет брак, когда мы победим? Не пойдем же мы в самом деле в церковь! Каким будет брак?

— Крепким.

— Но ведь его нужно как-то закреплять?

— Любовью. Гражданский брак не запрещается.

— Да нет! Государство должно учитывать семьи. Государство-то должно? Это же будет нужно?

Закипел шумный веселый спор. От тревоги и обиды Наташи не осталось следа, она вся враз расцвела, исчезла застенчивость, скованность. Иван шумел:

— Моя «незаконная» жена! Подай мне галстук! — и тут же обращался к друзьям: — Смотрите, ведь подала! Жена да убоится своего мужа!

— Наташа, ты не подавай, ни за что не подавай, — шутила Елена. — Ты говори в таких случаях: «Возьми сам». Мы идем к равноправию.

— Что вы, Елена Борисовна, а если мне радостно подать ему галстук? Он и так не дает мне шелохнуться! — и с ужасом, с возмущением Наташа воскликнула: — Он даже постель заправляет сам!

— Так жена у меня неженка. Любит поваляться в постели с книжкой, — жаловался счастливый Иван. Но в голосе его вдруг зазвучали строгие нотки: — Ведь лежа ты уже отдыхаешь, а не работаешь… Так, Леонид?

— Да, да… В этом, Наталка, ты его послушай. Он знает.

— Послушаю, обязательно послушаю! — Наташа была полна жизнерадостности, дружелюбия, задора. Счастье светилось в улыбках, которыми они обменивались с Иваном, в том внимании, с каким они предупреждали желания друг друга.

Мирный веселый вечер прервался стуком в дверь.

— Полиция?!

— По стуку — не похоже.

То были родители Наташи. Они приехали на извозчике, нагрузив кошеву узлами. В открытые двери в облаке мороза полетели из сеней на середину комнаты подушки, матрац, узлы.

Наташа поднялась, оробевшая вдруг, смущенная:

— Мамочка…

Отец неприязненно произнес:

— Не разговаривай с ней, мать. Я сам скажу: мы, так и быть, не проклянем вас. Живите. Только, Наталья, не позорь нас! Венчайтесь. А то… прокляну.

— Мы не можем венчаться, папа, — тихо, но решительно объявила дочь. — Мы не верим.

— Мать, ты слышишь? Нет, ты слышишь? Прокляну ведь ндравную! — хриплый голос отца звучал так беспомощно, так слабо, что Наташа улыбнулась. Он снова восстал: — Ты видишь, мать? Она еще скалит зубы!

Малышев усадил отца, начал говорить что-то ласковое. И старик обмяк, глядя на зятя пристально, с любопытством.

— Ты, если вкрался ей в доверенность, побереги ее от худой славы…

— Да что вы, какая слава!

— Только — чудно́! Слыхал я, Иван Михайлович, ты всюду кричишь, что собственность — преступление! Собираешься перевернуть жизнь?.. Так зачем тебе жена, да еще моя дочь? — И тут же кричал: — Мать, Мария Михайловна, а он ведь — ничего… Он вроде ее не бросит!

Та, не слушая, развязывала узлы, ставила на стол какие-то кастрюли, бросала на кровать платья, гимназическую форму, варежки, обувь, подзоры с кружевами, скатерти.

— Мы не какие-нибудь обсевки… Мы дочь свою в одном платье не выпустим.

— Форму-то мне зачем? Оставь сестренкам, — вмешалась наконец Наташа.

— Ну, форму-то, и верно, я возьму. Новой не покупать.

— И вот это… — Наташа подала матери еще какое-то платье.

— Ну и это… Мало́ тебе. Возьму, — согласилась Мария Михайловна.

Вайнеры рассмеялись.

— А это что за люди? — строго спросил отец.

— Наши друзья.

— Такие же голодранцы, видать.

— Такие же! — в голос подтвердили Вайнеры.

Это старику понравилось. Он сел ближе к столу и потребовал:

— Налейте-ка и мне чаю.

— И зять ваш — голодранец, — продолжал Вайнер. — За это ему в его двадцать пять лет и имя с отчеством!

Наташа виновато вставила:

— Мы ведь, папа, бруснику завариваем, чаю-то нет…

— Удивила! Все теперь бруснику или кипяток пьют, — в быстром говорке отца было что-то лихорадочное: — Только — венчаться… Это ведь невиданно — не венчаться! — вскипев снова, он вскочил и, потрясая над головой руками, пошел к дверям, рассерженный. — Прокляну!

Мария Михайловна шепнула, уходя за ним:

— Не проклянет.

Леонид смеялся:

— Признали они зятя зятем, дочь дочерью!

Ночью Наташе не спалось. Она глядела на склоненную над столом фигуру мужа, молчала, чтоб не мешать. Наконец поднялась, накинула ему на плечи пиджак, заглянула в исписанный листок, вздохнула.

— Что с тобой?

— Не знаю, как сказать. Но ты не будешь смеяться надо мной? Скажи, правда, не будешь? Ты не качай головой, а скажи.

— Не буду.

— Вот… вижу я, что и без меня ты много делал… и больно мне, что без меня… И вообще, как это можно, чтобы без меня?!

— Понимаешь, девочка, некогда мне ждать тебя было…

Заводские гудки ревели протяжно. Густой, хриплый, непрерывный звук, казалось, выходил из недр и низко расстилался по земле. Начинался рабочий день.

Почтальон, далеко завидя Малышевых, махнул письмом.

Иван Михайлович тут же вскрыл конверт, весь светясь, сообщил жене:

— Киприян, дорогой друг Потапыч вспомнил.. В Питере он, мобилизован… Настроение в армии враждебное, «к свадьбе», это значит — к войне. Я обязательно использую это на собрании!

Неожиданно Иван Михайлович потребовал:

— Поздоровайся со мной, Натаха… Руку подай.

Та, не понимая, протянула руку. Он подал ей свою свернутую горсточкой ладонь.

— Что с тобой, Ванюша?

Тот взволнованно сказал:

— Вот так Киприян всегда здоровался — горсточкой… Письмо его я обязательно на собрании использую!

Вечером к Малышевым неожиданно собрались друзья.

Петр Ермаков кричал:

— Не сопротивляйся, Наталка. Мы решили все-таки вам свадьбу устроить.

Гости нанесли подарков: два стула, семилинейную лампу, посуду, продуктов. Елена Вайнер захлопотала около плиты. Леонид украшал стол букетом из пихты, вместо вазы — глиняная кринка. Петр чистил картошку.

— Где же Миша так долго? — звонко спросил Василий Ливадных.

Наташа, вся сияя, объявила:

— Сегодня приняли меня в партию.

— Ура!

— Нашего полку прибыло.

— Это мы сегодня отметим!

— Только живой работы мне на дают… Говорят, что зубы у меня шпикам приметные. Ваня их кремлевской стеной зовет!

Ливадных объявил:

— Слушайте, я на днях песню услышал. Мотив не уловил, а слова запомнил.

— Читай, Вася!

Тот начал:

И оглядел всех блестящими с хитринкой глазами. У него почти квадратное лицо. Густые темные волосы стоят ежиком, и Ливадных то и дело приглаживает их большущей ладонью.

Вайнер сказал:

— Вот вам народное творчество!

— Ну, стихи, скажем прямо, не очень… Однако же — настроение.

— Настроение народа.

— Нет, а какова у Василия память?

Наташа не слушала стихов, то и дело выходила из комнаты. Все понимали — тревожится за мужа.

Наконец явился Иван, удивленно оглядел друзей, узнал, что они пришли к ним «на свадьбу», застенчиво и виновато улыбнулся. Наташа, помогая ему снять пальто, шепотом спросила:

— Что-то случилось?

Он молча ее поцеловал и снова виновато улыбнулся. Наташа вздохнула. Стоит у окна степенный Рагозин. Ливадных оглядывает всех смеющимися глазами. Ермаков с Еленой Борисовной хлопочут о чае, Похалуев выжидательно следит за хозяином. Это — друзья. «В другое время Ваня весь бы загорелся от радости видеть их у себя!» Наташу томило предчувствие беды.

Когда уже все сидели за столом, Малышев посмотрел на часы и сказал:

— Мне пора, братцы…

— Куда же?

— Что это значит: жених убегает!

Глядя на Наташу, Малышев сообщил:

— Дело в том, что я получил повестку в армию. И явиться должен на пункт через час.

Наташа, потрясенная, опустила руки.

— Они нарочно тебя… Ты им мешаешь!

— Значит, за веру, царя и отечество!

Наташа собирала вещи, совала их в заплечный мешок. Ей помогала Елена. Малышев говорил:

— В армии я буду бороться против войны. Это просто хорошо, Наташа, что я буду в самой гуще событий! — Иван Михайлович забросил мешок на плечо. — Не провожайте меня… Не надо.

Судорожно обняла его Наташа.

За ним пошли мужчины. Когда утих скрип снега под их ногами, Елена сказала.

— Вот тебе и свадьба!