Кликун-Камень

XVI

Наташа прибежала в воскресенье в кассу, как только затрезвонили к обедне церкви Верх-Исетска.

Торжественно развернув книгу, Иван Михайлович уселся за стол рядом с девушкой.

— Читай сама, мне ты не поверишь.

Наташа перекрестилась, поймав его улыбку, недоверчиво сжалась.

— Ну что ж, начинай… Постарайся вдуматься в то, что читаешь. Нам нужно все понять, чтобы никакой тайны не осталось, тогда нам ни бог ни черт не страшны! Ведь люди боятся только того, чего не знают.

— От Луки. Глава двадцать вторая, — благоговейно начала Наташа. Голос ее, ровный, глуховатый, казалось, шел издалека, дрожал: — Весь народ приходил слушать Иисуса в храме… И искали первосвященники и книжники, как бы погубить его, потому что боялись народа.

Малышев, прервав чтение, уточнил:

— Значит, на стороне Иисуса был народ, а остальные хотели его гибели? Так?

Наташа, кивнув, продолжала:

— «Появился народ, а впереди его шел один из двенадцати, называемый Иудой, и он подошел к Иисусу, чтобы поцеловать его… Вся толпа схватила Иисуса и потащила к первосвященникам»..

Иван снова уточнил:

— Значит — сам народ его схватил?! А теперь прочитай вот здесь, у Пилата…

— «Весь народ стал кричать: «Смерть ему! Распни его!»

Иван в растерянности развел руками.

— Как же так? Накануне народ приходил в храм послушать Христа, а первосвященники с Иудой искали случая втихомолку, не при народе схватить его. А тут вдруг весь народ требует его казни?!

Тонкое лицо Наташи было сосредоточенно и строго.

Иван сдержанно комментировал. Его убежденность покоряла. Когда он говорил о противоречиях в Евангелии, Наташа читала эти места снова. Убедившись, огорченно клонила голову, будто ее глубоко и безнадежно обманули:

— Верно ведь!

Взгляд Ивана Михайловича, задумчивый и пытливый, волновал.

— А вот здесь Лука пишет, как Христос внушал своим ученикам послушание и сравнивал их с рабами. Он и мысли не допускал о том, что раб может не повиноваться! Слушай, что он говорил: «Кто из вас, имея раба, пашущего или пасущего, по возвращении его с поля скажет: «Пойди скорее садись за стол»? Напротив, не скажет ли ему: «Приготовь мне поужинать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить, а потом ешь и пей сам?» Станет ли он благодарить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю. Так и вы, когда исполните все поведенное вам, говорите: «Мы — рабы, ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать»… — Иван спросил, заглядывая в глаза девушки: — Это что же такое? Значит, Евангелие утешает народ, убеждает не волноваться, когда его грабят! Терпи! Терпи, когда тебя бьют! Не противься этому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую! Вот слушай, что пишет Матфей в главе пятой: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Почему? Кому это нужно? Не тем ли, кто эксплуатирует народ?

— Довольно, Иван Михайлович, не надо! — взмолилась Наташа. Плечи ее судорожно подергивались.

Малышев смолк. Чисто учительская привычка: пусть подумает сама. Он закрыл книгу.

Молчаливая, притихшая, Наташа поспешила уйти.

Иван долго сидел в бездействии. Нужно было писать докладную записку о деятельности больничной кассы завода, о помощи, которую получают рабочие, но мыслей не было. Никогда не случалось, чтобы он не мог заставить себя работать. Перед ним стояла Наташа, влажные губы ее вздрагивали. Он сегодня разрушил в ней целый мир, посеял сомнение. Что-то взойдет на месте утраченных иллюзий?

Целую неделю Наташа была подавлена, часто забывалась, сложив на столе руки, вперив в окно пустой взгляд.

Иван пожаловался товарищам:

— Потеряла веру, потеряла себя.

Как могли, все старались вывести девушку из этого состояния.

— Ходил я на вокзал… Ох, и беженцев там! С детьми женщины неделями сидят на узлах. А барыни ходят между этих узлов и людей, брезгливо платья приподнимают и суют беженцам по копейке… — рассказывал Похалуев, поглаживая косматую черную бороду и поглядывая на Наташу.

— Это они называют «благотворительностью». Нет, нам нужно вырвать беженцев из рук буржуазных дамочек, — произнес Иван, тоже кося глаза на Наташу.

Она по-прежнему молча смотрела в окно пустыми глазами.

Разговор прервала Люба Терина, одетая в подвенечное платье. Она вбежала в комнату, рухнула на табурет, сорвала с головы свадебный восковой венок и зарыдала.

— Что случилось?

Люба всхлипнула:

— Где мой Костя?

Иван ответил:

— Он уехал в Лысьву… Мы тут собрали денег… он их увез.

Люба почти с ненавистью взглянула на него.

— Вот вернется, я ему покажу «Лысьву»! Договорились. Я его с подружками в церкви Михаила святого жду. Его нет. Батюшка волнуется. Мне стыдоба! А его все нет. Батюшка уж приказал выйти, хотел церковь закрыть. А он, мой-то, явился, продышаться не может. Ну и ладно бы! Батюшка начал нас венчать. Так мой-то прервал службу… попросил: «Ты, отец Павел, покороче. Некогда, говорит, мне. Важное дело доверено». Да раз пять так-то. Батюшка еще «многие лета» не провозгласил, а мой-то уж был таков! От подружек стыдоба, от родни — еще больше. Я убежала. Ведь только кольцами обменялись! Ну скажите мне — вышла я замуж или нет?

— Ну-ка, плесните на нее водой, чтобы остыла!

Кружковцы еле сдерживали смех. Сначала хохотнул в кулак один, затем другой. И вот смех, оглушительный, как рокот, раздался из всех углов.

Наташа как бы очнулась, окинула всех гневным взглядом.

— И не стыдно смеяться! Это же горе навеки! Пойдем домой, Люба, я тебя провожу…

— Куда я пойду: жених из-под венца убежал! — Люба снова забилась в плаче, уронив растрепанную голову на стол.

Иван Михайлович ласково склонился над ней:

— Завтра Костя вернется. Не знал я, что у него сегодня такой день! Иди, Люба, к нему домой, Наташа проводит.

Наташа, уходя, не выдержала, рассмеялась сама:

— В воскресенье, Люба, приходи сюда поутру. Иван Михайлович обедню здесь не хуже любого священника отслужит. Он мне уж все грехи замолил.

…Однако заниматься в следующее воскресенье Наташа не захотела. Небрежно отодвинула Евангелие.

— Пойдемте лучше гулять, больше будет пользы!

Голубой газовый шарф подчеркивал голубизну ее глаз. Иван внимательно посмотрел на ее лицо, на пышные волосы, на ласковые задорные губы, с радостью и гордостью подумал: «Неужели это я… неужели мне довелось сделать другого человека счастливым».

Осень стояла сухая, мягкая.

В переулках ребятишки играли в бабки. На завалинах сидели старики, по площади у заводского магазина, обнявшись, шли под гармошку мобилизованные, пьяно горланили песни, орали угрозы немцам, с которыми завтра их погонят воевать.

Было бесконечно жаль парней: они идут воевать, не зная за что.

Миновали пустырь, отделявший поселок от города, пересекли плотину.

Вода в пруду сверкала, как огонь. Дремали извозчики, сидя на козлах своих экипажей.

На скамейке на Козьем бульваре[2], огражденном штакетником, сидели две гимназистки с невинными глазами.

Одна, следя за Малышевым, говорила томно:

— Запомни же наконец: белый цвет означает невинность, малиновый — поцелуй.

Иван и Наташа дружно рассмеялись.

— Серый — глупость, — подсказал Иван мимоходом.

Наташа засмеялась громче. Он отметил, что она стала проще, веселее.

— У нас в прогимназии так играли. Еще играли с мальчиками в фанты. Целовались — это как штраф. Ради штрафов и играли.

— И ты?

— Нет, я не любила так играть и… целоваться.

Иван перехватил ее лукавый взгляд и почувствовал, что они чем-то связаны друг с другом.

Человек в солдатской шинели ковылял на костылях, медленно и трудно.

Малышев, замедлив шаги, тихо спросил:

— Отвоевался, товарищ?

Инвалид злобно выругался.

Иван встревоженно взглянул на девушку и удивился: она не покраснела, не отпрянула.

Инвалид, заикаясь, бессвязно рассказывал:

— Зимусь эшелон мертвяков замороженных отправили с фронта… Головами и вниз, и вверх в теплушках поставили, чтобы больше ушло. Жили — не люди, умерли — не покойники. А я за что воевал — не знаю. Не знаю — и все. Я вот в деревню должен свои костыли везти… А как там жить? Меня ждут, работничка. А я — нероботь!..

Постукивая костылями, солдат пошел дальше.

— Давай считать, сколько калек нам встретится, — предложил Малышев. Девушка кивнула.

Инвалидов было особенно много у харчовок. Встретился молодой парень с пустым рукавом. А вот опять костыли.

Наташа считала.

— Пятый, шестой.

Иных Малышев останавливал, говорил с ними о войне. И опять не удивлялась Наташа, слыша его вопросы:

— Кому же нужна эта война? Богу? — И не бежала от ответной брани.

— Как на них слово «товарищ» действует, заметил? Магическое слово, — сказала она.

Иван следил за ее губами, видел настороженно сдвинутые брови. Слушал, с трудом веря тому, что она говорила, жмурился, словно поток света и тепла исходил от нее.

За двадцать минут они насчитали восемь инвалидов. Оба помрачнели, отводили глаза, точно в чем-то были виноваты друг перед другом. Молча повернули обратно.

Уктусская улица[3] с торговыми рядами, толчком, зеленым рынком пустынна в этот час. А на площади даже и по воскресным вечерам обучали новобранцев.

Иван как бы для себя отметил:

— Вместо винтовок — палки в руках. Стрельбе обучают солдат на палках. Довоевались. Оружия-то нет… — и замолчал, о чем-то думая.

Стемнело.

Дворники начали зажигать редкие фонари. Луна ныряла меж тучами.

— Мы все переделаем, — глухо произнес еще Иван.

— Я знаю, — отозвалась девушка.

«Что она может знать? Сидит в кассе, помалкивает. Кое-что она, наверное, и слышала от нас. Но занимаемся мы там по вечерам, когда ее нет…»

Наташа с лукавым сокрушением прошептала:

— Так мы Евангелие сегодня и не читали! Но будь спокоен: я за неделю его так вызубрила! Мать даже радовалась: как же, дочь целые ночи со святым писанием не расстается! Знала бы она! Я столько противоречий нашла! — девушка взглянула на Ивана: — Это ты мне помог.

— А ты мне хочешь помочь?

— В чем? — с радостной готовностью воскликнула она.

— Вот эту записку надо отнести Давыдову. Сейчас же…

— Отнесу.

— Но если попадешься в руки полицейских, ты записку съешь.

— Как — съешь?

— Как едят?

— Да если и не съем, пусть мне каленые иглы под ногти вкалывают, я ни за что тебя не выдам!

— Ну уж, сразу и «каленые иглы»! Я тебе верю, Наташа.

— И я тебе, знаешь, как верю?! И вижу, что бы ты ни делал, все ты делаешь не для себя, а для всех.

В записке стояли ничего не значащие слова: «Буду у тебя завтра». Ни обращения, ни подписи. Это была условленная с Давыдовым проверка девушки.

Уходя, Иван твердил себе, точно оправдываясь:

— Так надо… Так надо.

На следующий день Иван, узнав, что Наташа выполнила поручение, передал ей пачку книг, завернутых в газету.

— Сохрани у себя: ваш дом вне подозрений. Если хочешь, посмотри, почитай…

Теперь он все приносил и приносил ей книги.

— Спрячь.

— А почитать?

— Можешь.

С каждым днем он давал ей поручения посерьезнее: раздавать брошюры по списку в цехах или незаметно передавать листовки надежным людям.

— Только меньше улыбайся, а то у тебя зубы приметные. Не зубы, а кремлевская стена. А нам особых примет иметь нельзя.

Листовки появлялись всюду: в инструментальных ящиках рабочих, на письменном столе управляющего, в конторках бухгалтеров.

Видеть Наташу каждый день, разговаривать с ней стало для Ивана потребностью. Он пугался своего чувства: «Я обо всем забыл. Я же не могу… пока общая наша задача не выполнена!»

Никогда, казалось, он так много не пел. И даже не вслух, а про себя. Шел на собрание, на кружок, на работу, возвращался домой, а в нем все бродили какие-то напевы.

Наташа предложила снова встретиться.

— Наташа, дорогая, некогда, завтра! — удрученно ответил он.

Она обиделась:

— Все некогда и некогда!

«Я стал для нее необходимым! — с радостью отметил Иван. — Как и она для меня».

Но не мог же он ей сказать, что работает среди солдат, что возглавляет большевистскую организацию города.

Уже смелее он вводил ее в круг своих интересов. Случалось, что и во время работы говорил о том, что его занимало. Она удивлялась, как он мог читать, конспектировать среди шума, в присутствии посторонних.

Раз у Наташи вырвалось:

— Ну и мне ты давай какую-нибудь работу. Я хочу с тобой!

Он, обрадованный, рассмеялся:

— Ты уже работаешь. Разве ты не замечаешь, что ты давно работаешь?

Иван думал: «Я не должен жениться. Я не имею права жениться. Я должен жить для дела».

Иногда целыми днями они не разговаривали. Она приходила и уходила. Еще не затихали ее шаги, а волнение снова охватывало Ивана. Порой же, не выдержав, они бросались друг к другу. Понемногу он рассказал Наташе всю свою жизнь, тюрьмы, ссылку, встречи с товарищами.

— Я себе не принадлежу. Меня любить страшно.

Наташа слушала с улыбкой, ничего не подтверждая и не отрицая; но вот по лицу ее скользнуло гордое, смелое выражение:

— А мне не страшно любить! Это ты, а не я, боишься любить. Боишься, что испортишь кому-то жизнь.

Только у Вайнеров Малышев обретал покой. Дружелюбие этой семьи привлекало многих.

Вайнер готовил в городе пропагандистов. Он всегда сообщал что-нибудь интересное:

— В нашу группу прибыло еще несколько человек: журналист Лев Сосновский, Завьялова Клава. Она заведует биржей труда. Такая статная и строгая. Женщин у нас много: Ольга Мрачковская, моя Елена. Да всех и не перечислить. И все семейные. Один ты болтаешься холостой. «Ходит Ваня холостой».

— Перестань дурачиться, — отмахивался Малышев: — Я не имею права жениться.

— Что-о? Это почему? Ты слышишь, Елена, что он говорит!

Леонид сильно закашлялся. Его частый сухой кашель напомнил Ивану Евмения Кочева, Фоминку. Они с Еленой тревожно переглянулись.

— Простыл, вспышка опять, а не лечится! — пожаловалась она. — Мне надо только им заниматься, — она сделала ударение на слове «только», — насильно кормить, выводить гулять…

Вайнер возразил:

— И без меня дел много! — и в свою очередь пожаловался на жену: — Волосы сняла свои… Ах, какая была у нее коса! Обрезала! Говорит, некогда следить за ней!

Елена Борисовна слушала его с чуть заметной насмешкой:

— Глядите-ка, и что косу я сняла — заметил!

Вайнер продолжал задумчиво:

— Видимся мы случайно, дел на нас навалилось! О себе-то и забываем. Оглядишься порой и вдруг поймешь — да ведь это моя жена! Мой помощник во всем!

Иван знал, что Елена Борисовна ведет большую партийную работу, учитывает беженцев, устраивает их жизнь, возглавляет лавочную комиссию кооперативного потребительского общества. Помогает солдаткам письма на фронт писать. В каждый конверт сует листовку, призывающую превратить империалистическую войну в гражданскую…

Иван мечтательно проговорил:

— Объединим партийную работу, создадим единый руководящий центр и обязательно отправим тебя лечиться, Леонид. Столько работаешь! Одна связь с Невьянском, с Мотовилихой, с Челябинском сколько сил берет!

От кашля на лице Вайнера выступила мелкая испарина. Он устало прилег. Елена Борисовна прикрыла ему ноги платком, села рядом, поглаживая его руку.

— Помолчи, отдохни…

Идя по ночному зимнему городу к своей квартире, Малышев с болью думал: «Много работает Леонид. Но разве его остановишь? Борьба. Питание плохое. Цены на продукты с каждым днем растут. А ему необходимо питание. На собрания Леонида по возможности не пускать! Мы с товарищами можем взять их на себя. Собрания надо проводить стремительно, чтобы не схватили! А он закашляется и обессилеет… Раньше он хорошо держался! Собрания, собрания, лозунги «Прекратить войну!». Решаются такие вопросы, а я думаю о девушке!» Глаза Наташи то и дело возникали перед ним, смотрели с упреком, с восхищением, большие, открытые, с голубизной.

Утром, войдя в больничную кассу, он усилием воли заставил себя не взглянуть на девушку.

«Пусть так и будет! Пусть так!» — говорил он себе.

Приходили товарищи. Неожиданно вернулся из армии Парамонов. «Не прошел испытаний в военное училище!» — хитровато улыбаясь, сообщил он.

— Ну что ж! У нас ты все испытания прошел! — смеясь, приветствовал его Иван. — Нам каждый нужен!

Они создавали организацию. В кружках необходимо в короткий срок подготовить пропагандистов, агитаторов, организаторов…

Наташи уже не боялись, считали ее своей. Поглядывая на нее, Давыдов восхищенно говорил:

— Женщины очень помогают… Елена Борисовна Вайнер, моя крестная, кружок — ох, как хорошо ведет!

— И мой крестный многому меня научил, — задумчиво подхватил Малышев. — Дядя Миша… повесили его. Пытки научил молча терпеть… Думать, учиться… А ты знаешь, что такое Николаевские роты?

— Не хвастай. Я знаю, что это такое.

Наташа, побледнев, следила за ними. Теплая волна счастья прихлынула к сердцу Ивана.

Как всегда, и в этот вечер Иван уходил из кассы последним. У крыльца его ждала Наташа, ежась от холода в легком черном пальто. Пуховый платок не спасал от холода.

Иван молча взял ее под руку.

Падал синий теплый снег. Ветер морщил на пруду серую воду.

К церквям собирались люди на вечернюю службу. Подъезжали экипажи, мельтешили старухи в длинных салопах.

Под фонарем шуршала полуоборванная афиша, кричащая о том, что в ресторане «Поле-Рояль» на Главном проспекте[4] устраивается маскарад в пользу раненых воинов.

— Барыньки потешаются.

Тихий смех девушки отдался в ушах.

— Выручат за пляску, выдадут по три рубля безногим-безруким: живи, солдат! — эти слова были те самые, которые она должна была сказать.

Иван положил руку ей на плечо. И обругал себя: «Откуда у меня такая робость?»

Тяжело хлопали на пруду волны, шипели, разбиваясь о сваи. Волновался темный пруд. Во дворах плескалось на веревках белье.

Подгулявший встречный, проходя мимо, громко пропел:

— Ну-ка, Наташа, запомни частушку.

Они вместе повторяли ее и смеялись; смеялись без причины, когда прочитали на углу название улицы:

— Заречная… да ведь мы одну Заречную прошли, сколько же их?

— А у нас Заречных много. Опалих больше десяти Ключевских — тоже.

— На другие названия фантазии у градоначальников не хватило?

Наташа радостно невпопад рассказывала:

— Я много теперь читаю! Так много! Толстого, Герцена, Чернышевского.

— А для чего?

— Что для чего? — в голосе Наташи неподдельное удивление.

— Читаешь для чего? — повторил Иван. Он не терпел неправды, как бы ни маскировалась она, и теперь упрямо доискивался, подняв на девушку сощуренные глаза: Для чего?

Наташа сквозь смех спросила:

— Неужели не понимаешь — для чего?

«Вот она сейчас скажет, что готовит себя для борьбы…»

Но Наташа, не дождавшись ответа, закончила.

— Чтобы догнать тебя… Чтобы быть тебе всегда интересной.

— И только? — Малышев остановился, повернул за плечи девушку к себе лицом и повторил: — И только?

Уже серьезно она ответила:

— Нет, не только. Чтобы быть в борьбе с тобой вместе!

— Ради меня или ради борьбы?

Оба притихли, встревоженные, понимая, что от ответа теперь зависит многое.

Тихо прошелестел голос девушки:

— Ради борьбы, — но она все-таки добавила с гордым вызовом: — Вместе. Чтобы леса и небо, и земли — все передать народу. Вместе.

— Вместе! — как клятву, подтвердил Малышев, страстно и радостно.