Кликун-Камень

XXVI

У заборов толпы людей. Читали листовки:

В толпе говорили:

— Что толковать? Надо! А то ведь расшатают Советы-то!

— Раз наша революция в опасности, все пойдем в ряды Красной Армии!

— Красная Армия теперь из народа, и командиры свои…

Разбитые, но недобитые белоказачьи отряды Дутова, вновь собрав силы, появились в районе Верхне-Уральска и Троицка, создавая угрозу Челябинску.

Большевики начали формировать особую молодежную сотню.

— Что только делается! Ребята наши целыми организациями вливаются в красногвардейские отряды! Мартеновцы всем цехом требуют включить их в отряд… — сообщил Ивану Похалуев.

— Нет, нет… Уговорить их надо. Иначе завод остановится! — Малышев немедленно направился на Верх-Исетский завод.

Снова по улицам города маршировали рабочие дружины: члены Союза молодежи обучались военному делу.

Шапки у парней решительно надвинуты на уши, за плечами торчат винтовки, серые холщовые сумки поверх рабочих пиджаков.

Ребята жили в восторженном полусне.

На пустыре бравый Петр Ермаков упругой походкой расхаживал перед рядами своей сотни. Завидя Малышева, весело крикнул:

— За комиссаром дело у нас!

— Будет комиссар! — ответил тот, невольно поддаваясь общему возбуждению.

Пожилой рабочий с черными повисшими усами спросил:

— Как, Захарыч, поступите с теми, кто в хулиганку в походе ударится или воровать научится?

В рядах бойцов гневно загудели.

— За кого нас принимаете?

— Мы сами таких расстреляем!

Люба Вычугова в сером клетчатом платке схватила мужа за полы пальто и на всю площадь закричала:

— Не пущу на Дутова! Хоть бей — не пущу! Куда я без тебя с дитем?

Костя с багровым от стыда лицом отмахивался от нее и хмуро твердил:

— Отцепись, репейно семечко! Не позорь, говорю, отстань!

Светлана Смолина пробиралась вперед, сильными плечами раздвигая ряды.

— Запишите и меня в дружину! Любого парня заменю.

Сбоку на Малышева напирал старик. Глаза слезились, сердитая борода топорщилась.

— Как хоть, а записывай меня!

— Да куда ты, дедушка? — оттягивал его назад молодой паренек. — И без тебя оружия, слышь, мало.

— Внучек выискался! Да тебе еще у мамкиной сиськи сидеть! — Руки старика, оплетенные вздувшимися синими венами, угрожающе поднялись: — Да у меня на царской войне двух сынов убили, как две руки отсекли, а я теперь сиди?!

Светлану, видимо, уполномоченные записали, и теперь она, успокоенная, стояла рядом с Михаилом Лукониным. В стороне плакала Вера Краснова, ей отказали: мала ростом и силой. Мимо группой прошли работницы.

— Девчата, вы от какого завода?? — спросил один из парней, туго подпоясываясь полученным желтым ремнем и прицепляя сумку с патронами.

— С злоказовской фабрики.

— А у вас все такие?

— Через одну, — лукаво бросила через плечо маленькая девушка с угловатым смуглым лицом.

— Ишь ведь! Остра! Как хоть звать-то тебя?

— Шура Лошагина.

Малышев вышел вперед, взмахнул листком. Гул голосов потух. В тишине кто-то без нужды крикнул:

— Тихо! Малышев обязательно читать будет.

— За уход с поста, мародерство, воровство, пьянство и прочие поступки… — читал Иван, все повышая голос и все более волнуясь, — порочащие звание солдата пролетарской армии, — расстрел…»

Одобрительно зашумели в рядах:

— Трибунал надо выбрать!..

— Сейчас же! Пусть строго судят..

— Синяева выбрать надо!

— Василия Ливадных!

— Орешкова!

В партийном комитете тоже шумно и тесно. На лестнице, в комнатах — на окнах, на полу, на стульях — сидели люди.

Хохряков пожаловался Ивану:

— Оружия мало… А то бы всех взял. Придавили бы Дутова, как гниду, в один день.

В коридоре Светлана, стоя на коленях перед Шурой Лошагиной, подрезала шинель. Та поворачивалась, то и дело посматривала на подол.

Светлана весело кричала кому-то:

— Книг с собой не берите, я захвачу на всех! Мы там еще над мировоззрением поработаем!

Высокий паренек, подмигивая, играя саблей, лукаво произнес:

— Я зарок себе дал мировоззрения не иметь. Сабелька — вот мое мировоззрение!

Сабли были у многих. Паренек то доставал, то вкладывал саблю в ножны. Почти на всех девушках кожаные куртки, белые повязки с красным крестом, санитарные сумки.

В комитете собрались члены бюро. Вайнер смотрел на всех выжидающе. Мрачковский что-то бубнил Давыдову. Улыбался Толмачев.

— А где же Сыромолотов?

— В типографии.

— Крестинский?

— Дежурит в Совете.

— Жаль, — протянул Иван. — Так вот, товарищи, прошу отпустить меня с верх-исетской первой сотней комиссаром!

— Ты не сошел с ума? — привстал с места Вайнер. — Смотри, и голос каким задорным стал!

Смело и радостно глядел Малышев в глаза товарищам.

— Нет, не сошел, Леонид. Не могу я остаться в городе. Что скажут рабочие и их жены, если я каждый день агитирую на митингах, призываю вступать в рабочие дружины, а потом они пойдут на фронт, а я буду отсиживаться в тылу?

— Город нельзя оголять… Мало нас! Толмачев едет комиссаром алапаевской дружины. Мрачковского отпускаем, да еще ты!

— И все-таки вы меня на этот раз отпустите! На фронте я нужнее.

Удивилась и испугалась Наташа, увидев мужа в шинели. Грудь перекрещивали скрипучие ремни, на голове серая смушковая шапка. Наташа стала сразу будто меньше ростом, сосредоточеннее.

Иван поглядывал на ее обезображенную фигуру, на лицо, неузнаваемо измененное беременностью. Только глаза остались те же.

— Ты только обязательно гуляй, больше гуляй! Я думаю, что мы недолго.

— Я хотела бы с тобой, Ванюша!

— Мыслимо ли? Помоги собраться. Через час ехать.

Площадь перед вокзалом и перрон заполнены народом: заводы провожали свои дружины. Реяли знамена, стоял веселый гомон, смех, песни.

Дружинники, завидя Малышева, закричали:

— Иван Михайлович, к нам!

— Вон Малышев, ребята!

У передних вагонов плясал Миша Луконин, с прибаутками подбрасывался, ухал:

— Эх, жизнь звонкая!

Около Петра Ермакова стояла чернобровая его жена. Они ненасытно глядели друг на друга.

Наташа невольно подумала:

«А в кружке на Верх-Исетском парням жениться не советовал. Верь ему. Глаз от жены не отведет».

Гармошка, ликуя, играла «Комаринского». Вокруг Миши вилась Светлана, мелко и часто семеня ногами, подкатывалась к нему, вьюном выскальзывала из-под рук.

Малышев почувствовал какое-то беспокойство и не мог понять, откуда оно.

Матери и жены, сгорбись, стояли вокруг. Зажав в глазах слезы, какая-то маленькая высохшая бабенка лихорадочно говорила мужу:

— Будто у тебя три жизни в кармане. Разум-то заячий! А дома — ребятишки…

Рядом обнимались старик с воспаленными глазами и молодой безусый паренек. У старика редкие, как у китайца, усы в уголках губ. Он хрипел:

— Сам бы пошел, да ноги плохо слушают… длинны дороги стали!

— Я этому Дутову мозги выгрызу! — твердил парень.

Костя Вычугов хмуро наказывал Любе:

— Себя соблюдай!

Кто-то из товарищей его утешил:

— Ты не бойся, Костя, мы всем заводом ее караулить будем.

Плеск веселья, смех, хлопки, шутки.

— Не горюй. Я скоро обратно тебе свое сердце привезу…

— Что ты уставилась на меня, как на архангела!..

Беспокойство в сердце Малышева нарастало. Он уже не мог поддерживать разговора с женой, резко обернулся, поймал взгляд Кобякова. Тот ринулся к нему с распростертыми объятиями. Иван, как бы не видя его, повел Наташу в сторону.

— Послушай, как поют! Ах, как поют!

Лицо Наташи будто задымилось. Малышев целовал его, приговаривая:

— Вызови маму. Береги себя. Ой, наверное, и во сне я тебя видеть буду!

— Ты слишком мало спишь, чтобы увидеть меня во сне, — произнесла Наташа, пряча свою боль за улыбкой.

Тихонько посмеялись. Оба взглянули на небо. Оно было полно сверкающих белых барашков.

— По вагонам! — крикнул высокий и бравый Колмогоров, командир сотни.

Миша Луконин, раскрасневшись от пляски, подошел к Малышевым, приподнял шапку и, переполненный радостью и воодушевлением, сказал:

— Извиняюсь. Я ведь, Иван Михайлович, как увидел, что ты с нами, обрадовался: с тобой ведь всяк себя человеком чувствует. Извиняюсь! — Миша ушел.

Иван Михайлович снова посмотрел на жену. Пройдет еще несколько минут, и они расстанутся. Сказал шепотом:

— Видишь? Нельзя мне было оставаться!