Кликун-Камень

XXVII

Поезд отбросил город назад. Дым от паровоза плыл, цепляясь за кусты, беспомощно клонясь к земле.

На каждой остановке, а они были часты, Иван Михайлович шел из вагона в вагон. В теплушках разучивали революционные песни.

В одном из вагонов появился подросток, одетый в лохмотья.

Его изумленно разглядывали.

— Откуда ты вылез?

— Из-под нар… Хоть что делайте… Можете даже расстрелять, а в тылу я не останусь. Я только Ивана Михайловича ждал.

— Чей ты?

— Верх-исетский! — с вызовом ответил парнишка. — Я храбрый!

Его звали Ленька. Ленька Пузанов — один сын у матери-вдовы.

— Да как ты это пальтишко-то надеваешь? Наверное, путаешься в лохмотьях? — спросил Малышев.

— А я нарочно такое надел, чтобы шинель скорее выдали, — искательно глядя на комиссара, заявил парнишка. — И саблю с наганом! — нетерпеливо и восторженно напомнил он.

Неудержимый смех сопровождал каждое его слово.

— Вишь ведь, и губа желобком!

— Да в нагане-то ведь — смерть…

— Так ведь не нам смерть-то, а Дутову!

— Разбирается!

Бойцы начали доставать для парнишки из своих мешков кто белье, кто рубаху, кто штаны.

Парнишка покрякивал от удовольствия.

— Только я вот слышал, что ты, Ленька Пузанов, в партии меньшевиков состоишь, верно ли? — спросил Малышев.

Люди шумно задышали, сдерживая смех. Ленька оторопело посмотрел на всех и протянул:

— Не-ет… Я с Иваном Михайловичем…

На одном полустанке поезд, казалось, увяз. Малышев обошел несколько вагонов.

В углу Миша Луконин, сидя рядом со Светланой, говорил вкрадчиво:

— Мы с тобой отлично в одной упряжке пойдем…

— Спасибо за доверие.

Иван напомнил:

— У девушек есть свой вагон. Здесь тебе, Света, не место.

Та послушно поднялась.

— Пели здесь. Да и Миша звал. Меня на песню потянуло, Иван Михайлович.

Когда девушка вышла, Иван спросил, обращаясь к Михаилу:

— А ты зачем ее все обхаживаешь: не время и не место…

— Знаю, Иван Михайлович. Но ведь надо же и мне кого-то на сердце положить. Ознобила она меня совсем.

В следующем вагоне пожилой рабочий с красными обветренными руками приговаривал, обжигаясь картошкой:

— У меня тело большое, его надо накормить! Садись, Иван Михайлович, с нами поешь.

Рядом сидели Мрачковский и Толмачев, тоже ели картошку.

Малышев присел на полено к печурке.

— Костя, вставай, все комиссары у нас собрались. Чего ты лежишь, корни пускаешь! — глядя с улыбкой на Малышева, рабочий пояснил:

— Курить любит этот Костя! Сунь ему сонному папироску — сосать будет.

Костя Вычугов, поднявшись с нар, тоже подсел к печке.

— Хочу узнать поподробнее, товарищи комиссары, кто такой этот Дутов? Откуда взялся?

— Дай ты людям поесть. Говори сам. Чем больше говоришь, тем меньше есть будешь, — заворчал рабочий с черными руками, утаивая усмешку.

— Ну, что о Дутове рассказать? Кто же он? Избран наказным атаманом Оренбургского войска, — поблескивая очками, начал Толмачев. — В августе участвовал в корниловском заговоре. Временное правительство назначило его особоуполномоченным по заготовке продовольствия в Оренбургской губернии. Заготовку он срывал.

А после Октября поднял кулацкое восстание.

— Так, что, он сам по себе? Захотел и восстание поднял?

— Нет… Еще в ноябре кадеты и эсеры в Оренбурге образовали контрреволюционную организацию. «Комитет спасения Родины и революции» называется. Захватили власть. Работников Советов арестовали. Вот Дутов и кричит, что это созданное им правительство — единственная законная власть по всему оренбургскому казачьему войску, армию создает из казачества и белогвардейцев.

— Ну, мы ему покажем «Комитет спасения России!» Спаситель выискался!

…На остановке из открытой двери одной теплушки кто-то палил из винтовки по соснам, кричал на присмиревших в стороне, у вокзала, женщин.

Подходя, Малышев спросил:

— Что здесь происходит?

— Стреляем! — отозвался хмурый паренек с туповатым плоским лицом.

— Отставить! Встать по форме! — прикрикнул комиссар. — Фамилия?

— Щукин. Верх-исетский я…

— Староста!

В проеме дверей вырос долговязый, без пояса, парень, в папахе, сломанной налево.

— Разоружить Щукина! Внушить, что пугать жителей нам не к лицу И кроме того — патроны надо беречь.

— Есть, товарищ комиссар!

Около вагонов девушек крутились парни, перебрасываясь шутками. Девушки учились накладывать бинт.

— Как настроение? — спросил Иван Михайлович.

— Хорошее!

— Ребята не обижают?

— Нет, они от наших песен ошалели.

Иван поднялся в вагон. В дверь заглянул паренек с наивными голубыми глазами на рыхлом веснушчатом лице:

— Вот поют, Иван Михайлович. Тетерин слушать без слез не может. Вы им прикажите только плясовую петь. Такими голосами только плясовую бы! Тетерин плясовую тоже любит.

— А кто такой Тетерин?

— Да я же, Тетерин-то! Как запоют, волком бы выл!

Девушки хохотали:

— Это он о себе так: Тетерину раз плюнуть, и Дутова нет.

— А не кажется ли Тетерину, что ему в своем вагоне надо быть!

— Не-е, не кажется.

Малышев выпрямился.

— Товарищ Тетерин. Марш в свой вагон!

— Так ведь, Иван Михайлович…

— Товарищ комиссар, а не Иван Михайлович.

Озадаченность парня рассмешила девушек, но они сдержались: так ново, что Иван Михайлович недоволен обычным обращением к нему.

Малышев спросил строго:

— Повторить?

Тетерин скрылся.

На путях Иван встретил Ермакова.

— Надо признать, Захарыч, что наши бойцы приказы выполнять не умеют.

— Научим! В этот вагон не ходи, там сказки рассказывают! — посоветовал Ермаков уже издалека.

«Сказки? Вот как раз я сюда-то и зайду. Любопытно!»

Только комиссар влез в вагон, поезд тронулся. Он рассмеялся:

— Так и ехать теперь мне с вами.

— Садись, Иван Михайлович!

— Сяду и мешать не буду.

— А ты нам никогда не помешаешь. — Саша Медведев освободил для него место. — Ну, так слушайте дальше: положил солдат грош на божницу, полежал, опять спрашивает: «Спишь ли, батюшка?» — «Отлепись ты! Сплю давно. Чего ты опять?» — «Хоть сшивай глаза, не спится: все за грош свой боюсь. Вдруг воры придут!» — И опять думает: «Кокнуть бы тебя, долгогривого. Концы в воду и пузыри вверх». — «Вот прилип! — ворчит поп. — Кому твой грош богатство принесет? У меня вон в кринке на полке на сотни золота лежит — не боюсь. А ты! Еще солдат!»

Саша рассказывал в лицах: надувался, басил — за попа и прищуривался хитренько, повышал голос — за солдата. Бойцы дружно хохотали.

— Поутру проснулся поп — в избе ни солдата, ни золота, а в кринке на донышке солдатский грошик поблескивает, да записка накарябана: «Спасибо, мол, за золото. За двадцать пять лет я его честно заслужил. А ты, поп, еще нахватаешь. Царь-батюшка тебя не оставит!» — Попа чуть кондрашка не хватила. Ударился он в рев. Попадье кричит: «Иди, матушка, с побором: за крестины, за упокой собирай требу». А солдатик пришел в деревню, золото меж бедняками разделил и стал жить-поживать, ума наживать. Ума ему много требуется. Все надо обмозговать: и как на свете жить, как свою власть утвердить, и как Дутова победить».

Иван одобрительно выслушал сказку, долго молчал, а дружинники, как нарочно, смотрели на него, ждали.

— И не только об этом думал солдат, — бросил раздумчиво комиссар.

— А еще о чем?

— Он думал, как военную тайну сохранить, как Красную Армию не опозорить! Мы выиграем, если у нас будет железная дисциплина! — Малышев оглядел всех придирчиво: — А что? У кого дисциплина, тот уж хулиганить, пьянствовать, дебоширить и военную тайну выдавать не будет!

— Ясно. Не беспокойтесь, Иван Михайлович. Военную тайну не выдадим… — заверили ребята в голос.

— Да и голова своя мало кому лишней кажется, — эти слова были встречены одобрительным смехом.

— Я и мокрого в рот не возьму.

— И нельзя: по нашему поведению люди о Советской власти судить будут.

За вагоном раздались выстрелы, впереди поезда, с боков. Поезд остановился.

— Это за мной. Я говорю, пули за мной следом летают… — пошутил кто-то.

На этот раз никто не рассмеялся. Но шутка разрядила наступившее напряжение.

— В чем дело?

Малышев оттянул двери, выпрыгнул в снег. Откуда-то появился Савва Белых.

— Что за стрельба?

— Дутовская конница обстреляла эшелон и скрылась.

Медленно ползет по путям состав. На частых остановках бойцы вступали в разговор с жителями, всем докладывали, что они красные дружинники.

Малышев снова прошел по вагонам, провел беседы о революционной бдительности.

Где помогала сказка, где песня, где просто он говорил о том, как их встретят в станицах и как они должны будут держаться.

— За продукты платить, быть вежливыми, не болтать ни с кем о нашем задании.

В Троицке в штабной вагон пришел высокий казак. Малышев невольно залюбовался им: черные брови вразлет, смоляной чуб свисал из-под серой мерлушковой шапки. Нос прямой, тонкий. Нервные наливные губы под черными усами приветливо улыбались.

— Просим в город дорогих защитников. Я член Совета рабочих и казачьих депутатов. Ильиных моя фамилия. Квартиры мы вам выделили самые лучшие. Только вначале вы нам расскажите, что делается на белом свете. Люд на площади собрался, ждет.

До города три версты шли пешком, таща на себе оружие и снаряжение.

На площади качалась толпа горожан. Из одного двора выкатили телегу вместо трибуны.

Ильиных легко вспрыгнул на нее и громко сказал.

— Товарищи! Сейчас комиссар из Екатеринбурга Иван Михайлович Малышев скажет речь.

Раздались редкие возгласы:

— Послушать желательно..

— Пусть скажет, может, мы не все знаем.

Малышев тоже легко поднялся на телегу. В устремленных на него глазах разные чувства — дружелюбие и надежда, пытливость, а то и ненависть. Привычно рассказал Малышев о событиях в стране, о двух революциях, о борьбе партий. Когда заговорил о Дутове, толпа колыхнулась. Комиссар понял, что в ней есть и дутовцы.

Ильиных стоял на телеге рядом. Умные глаза его пробегали по толпе.

— Я так думаю, граждане-товарищи, нам нечего бояться. Надо вступать в ряды Красной гвардии, чтобы этого атамана скорее выгнать из наших степей.

Ермакова окружила молодежь: он начал запись в боевые отряды.

Вокруг города поставили заслоны. У железнодорожного моста показался казачий разъезд. Боясь, что взорвут мост, Малышев направил туда молодежную сотню. Дутовцы не приняли бой, рассеялись.

Комиссары и начальники дружно сидели над планом действий, тут же создали центральный штаб отряда, старшим комиссаром которого назначили Малышева.

Ночью поймали диверсанта. Он хотел взорвать вагон Военного совета, оставленный на путях. Пленный дрожал и ничего не мог сказать, кроме того, что он дутовец.

Одет он был в добротный полушубок, в папаху, обут в высокие валенки. Видимо, имел задание на длительное время, в одну ночь не удастся, удастся в другую.

— К членам Военного совета у них особенное внимание, — шутил Малышев.

Вышли из Троицка рано утром. Скрипел под ногами синий снег. Скрипели полозья саней обоза. Молодые бойцы тихо переговаривались, мечтали о боевых трофеях. Слышался возбужденный смешок.

В станицу Берлинскую вошли без единого выстрела. Улицы словно вымерли. Дома наглухо закрыты. Только лениво тявкали собаки.

Так же без боя были заняты еще две станицы.

Несколько бойцов, увидя Малышева, враз закричали:

— Товарищ комиссар, мы решили домой ехать. Что же мы идем-идем уж сколько времени, боев все нет, а дома дел по горло!

— Неужели уедете домой? — спросил Иван. — Вы не понимаете, что Дутов решил силы наши помотать?

Видимо, никому не пришло в голову так объяснить положение. Успокоенные, бойцы замолчали.

Станицы следовали одна за другой. В каждой красногвардейцы-большевики рассыпались по улочкам, входили в дома, агитировали, проводили митинги, помогли выбрать поселковые Советы из казачьей бедноты.