Клыки Доброй Матери

Глава 14. Ночь

Великий Гончар залил лампу водой, и ранний вечер опустился на город. Вокруг будто развесили сырое бельё; звуки стали глуше, и воздух напитался влагой. Пахло мокрым деревом, глиной и прибитой пылью.

Мараму стоял, опершись на низкий забор, и чесал шею пакари. Лёжа в его руках кверху брюхом, тот перебирал лапами, жмурился и показывал жёлтые зубы, раскрыв рот. Едва гадальщик убирал пальцы, Мшума тянулся к мальчику, водил носом, повизгивал — хотел бобов, а мальчик посмеивался, но не делился.

Мимо двора неспешно шёл человек, заложив руки за спину, и поглядывал по сторонам. Взгляд его ощупал всех, но ни на ком не задержался — неприветливый, цепкий взгляд.

— Я договорилась, — сказала Нуру, подойдя. — Ночь в этом доме обойдётся нам в пять медных ногтей.

Мараму поднял бровь.

— Ты умеешь торговаться, сестрёнка.

— Мне и не пришлось, хозяйка добра. А видел ли ты, братец, людей на улицах, которые что-то высматривают? Мне не нравятся их взгляды.

— Это люди наместника, — сказал мальчик, хотя спросили не его. — Что-то случилось, а что — не говорят. Великая тайна! Только вот Кеки не вернулся домой, а он сторожит колодец, где держат злых людей, и трое, что работали с ним в тот день, тоже не вернулись, и в городе кого-то ищут. Что бы могло случиться? А, да кто ж догадается!

— Может, только самые умные, — улыбнулся Мараму.

В дальнем доме и правда давно не жили. Всё вынесли, остались только стены и утоптанный земляной пол. Здесь разбили горшок или миску — черепки ещё валялись, — а после хранили плоды и не убрали те, что подгнили и высохли. Что ж, ночевать пустили едва ли не даром — Нуру могла убрать и сама!

Она занесла старухе плату. Хозяйка сидела, раскачиваясь и бормоча, и будто ничего не слышала. Нуру оставила медь рядом с нею на сундуке и о метле не спросила, решила искать сама. Найдя её во дворе, в закутке у печи, она подивилась, как ещё двор и другой дом остаются чисты: метла давно лежала без дела и сама обросла грязью.

Мараму, бросив сумки, ушёл за водой. Пакари остался. Пока Нуру мела, он гнался за черепками, собирал их, прижимая к груди, и нёс в угол. После набросился на метлу, вцепился в прут: видно, решил делать гнездо.

— Уйди, глупый! — прикрикнула Нуру, толкая его ногой, но пакари всё-таки выдернул ветку зубами и потащил к черепкам.

Мальчик смотрел и смеялся. Вышла на порог и старуха.

— Давно этот двор не видел радости, — сказала она, качая головой, и всё улыбалась, но ушла в дом, едва Мараму показался вдали. Раз уж в семье не осталось взрослых мужчин, выходить к незнакомцу она не хотела, пусть годы и не те, чтобы бояться людского суда.

Гадальщик встал у двери, глядя, как Нуру метёт.

— Уже хорошо, — сказал он. — Красиво. Скоро нам принесут еду. Смоем с себя пыль, пока ждём?

— Красиво, скажешь тоже!

Нуру утёрла пот со лба и поглядела в тёмное небо, где Великий Гончар разложил всю глину, сколько было, и залил водой. Лишняя уже капала — здесь, там.

— Не так, — усмехнулся Мараму. — Идём на озеро.

Нуру хотела возразить. К чему ходить, если скоро польёт стеной? Но он добавил:

— Когда ещё получится? Я устал от мутных обмелевших рек. Там, где я вырос, реки глубоки, и мне не хватает этой свободы. Не хочешь, пойду один.

— Там, где я выросла, было море! — сказала Нуру. — Идём.

К озеру вела узкая тропа. Поднимались навстречу рыбаки с уловом, бежали домой заигравшиеся дети, кто-то нёс корзины с бельём. Люди спешили в город, укрыться от близкого дождя, и с любопытством смотрели на двоих, что спускались к берегу. Больше в ту сторону никто не шёл.

Видно, даже Великий Гончар захотел поглядеть, кто в эту пору собрался к воде. Он не сдержал дыхания — зашумели кустарники, ветви вцепились в одежду. Ветер толкнул — Нуру едва устояла. Мараму обнял, и вместе, смеясь, они побежали вниз.

Впереди не осталось людей, лишь деревья плясали под ветром, клонились в страхе. Они росли так тесно, что переплелись ветвями, стали стенами и крышей. Здесь, под зелёной аркой, Нуру остановилась, раскинув руки.

— Что ты? — спросил Мараму.

— Как хорошо! — воскликнула она с улыбкой, трогая листья. — Как легко здесь дышится! Правда, что на твоих берегах есть места, где деревьев так много, что можно даже заблудиться?

— Я рос в таком месте.

— Ты счастливый! Если останусь жить в Фаникии, стану ходить сюда каждый день.

— Что же, ты больше не мечтаешь о других берегах? — улыбнулся гадальщик.

— Видно, не все мечты сбываются. Так что ж! Довольно жить мечтами.

Тут веселье её пропало, и Нуру нахмурилась, глядя на серую воду.

— Это тоже мечты, — сказала она. — Я не знаю, что будет завтра. В последние дни мне кажется, что нужно бежать — всё время нужно бежать, и что-то идёт по пятам. Как хочется жить без страха!

— О, — протянул Мараму, — мне знаком этот страх. Плохо жить с ним. Я сделал так: пошёл ему навстречу. Это трудный путь, и если на нём есть радость, самая малая, лучше её не терять. Вот озеро, а потом у нас будет ужин, и дом на эту ночь. Это радость. Упустишь её, останется только страх.

— Ладно, — кивнула Нуру. — Отвернись!

Сбросив одежду под деревьями, она пробежала по узкой полоске песка, рыжего, исколотого каплями. Озёрная вода была холодна, и так же холоден дождь. Зайдя поглубже, Нуру обернулась: гадальщик, стоя к ней спиной, снимал подвески и бусы, стягивал браслеты.

— Теперь ты отвернись! — крикнул он сквозь дождь.

Вдали качалась одинокая лодка. Видно, рыбак задержался. Ещё какой-то бедняк стирал бельё, топтался в неглубокой яме, вырытой у берега, а больше никого.

Великий Гончар передвинул чан с водой, тот загромыхал, полный до краёв, и вода пролилась.

— Поплывём? — раздался голос, едва слышный за шумом дождя.

Мараму подошёл близко, чтобы перекричать ветер и дождь, и взял её за плечо. Он был настоящим теперь — без краски на лице, со светлыми волосами, прилипшими к щекам. Нуру вспомнила вдруг, что между ним и ею только вода, — и вода оказалась не так холодна, чтобы остудить жар.

— Поплыли! — воскликнула она и оттолкнулась от илистого дна.

В какую сторону плыть, она не спросила. Озеро стало чёрным, и вода лилась так густо, что трудно было дышать. Дальний берег в одно мгновение скрылся из глаз.

Нуру остановилась, закружилась на месте, боясь, что совсем заблудится — а ноги никак не нащупывали дно, и Мараму пропал. Его больше не было рядом, и куда бы ни смотрела Нуру, моргая от дождя, — его не было. Она осталась одна.

— Эй! — закричала она, ещё без страха. — Где ты? Эй!

Но Мараму не откликался. Над тёмной вскипевшей водой не показывалась светлая голова, а дождь так шумел, что Нуру не слышала собственного голоса. Дождь лился стеной — все по домам, не дозовёшься, никто не придёт! Нужно искать в одиночку, не думать, не думать, что он отыщется чужим и холодным…

Он вынырнул рядом, отплёвываясь, и хотел сказать что-то весёлое, но вмиг передумал, увидев её лицо.

— Что ты? — спросил он. — Что случилось?

— Ты напугал меня! Где ты был? Ты сказал, поплывём — и пропал! Я думала, ты утонул!

— Прости, — сказал Мараму виновато. — Я не хотел тебя пугать. Там, где я жил, дети учились держаться под водой, сколько хватит сил. Я забыл, что так не везде. Пойдём домой?

— Пойдём! — воскликнула Нуру. — Хватит с меня купания, вот так радость! Лучше бы я её упустила. Отвернись, я выйду!

Она поспешила на берег, дрожа от холода и испуга. Одежда липла к телу и волосам, её никак не удавалось надеть. Запутавшись в рубахе, Нуру задыхалась от стыда, думала, что так и умрёт, и лишь надеялась, что Мараму не смотрит. Она убежала в рощу, на зелёную дорогу, и ждала там, слушая, как вода колотит по листьям, а гадальщик всё не шёл.

— Идём, — сказал он, подойдя неслышно, тронул за плечо, и Нуру вздрогнула.

— А сейчас-то ты где был? — сердито спросила она. — Плавал на тот берег?

— Ты не звала, и я не знал, можно ли обернуться. Я ждал. Потом окликал. Ты не слышала?

— Ох! Я тоже окликала, когда ты уплыл. Но что расслышишь в такой дождь? Идём!

Размокшая тропка плыла под ногами, как бельё в глинистой яме, когда стираешь. Они поднимались, держась друг за друга. Гадальщик взмахнул руками, едва устоял, и Нуру помимо воли рассмеялась. Таким нелепым стало его лицо! В следующий миг она сама поехала вниз, и если бы не Мараму, упала бы на колени.

— Держись, сестрёнка! — со смехом воскликнул он.

— Это ты меня потянул! — ответила она. — Всё из-за тебя!

В доме они развернули циновку, всё ещё веселясь, и стало почти уютно.

Пока их не было, Мшума разворошил сумку, утащил полотно, чтобы сделать гнездо, и забрал остатки еды. Теперь он скалился из угла, не зная, отнимут у него жёлтые плоды или нет. Видно, чтобы не отняли, откусил от каждого.

Дверь осталась открытой. За нею был мокрый вечер, и рыжий забор, и крыши чужих домов — и Мараму, заметив что-то, торопливо вышел под дождь и вернулся с широким блюдом, укрытым миской от дождя. Он поднял миску, и Нуру сглотнула, увидев курицу, запечённую с бобами, зелень и хлеб.

— Ты что! — сказала она. — Не знал, на что потратить серебро?

— Знал. Я устал от рыбы. Подожди, верну миску — я за неё не платил.

Он вышел опять, а Нуру смотрела на блюдо и боялась тронуть.

— Ешь, — сказал Мараму, вернувшись, и притворил дверь. — Не знаю, что будет дальше. Когда ещё вкусно поем? Потратил серебро и не жалею.

Опустившись рядом, он взял кусок, и, сунув за щёку, потянулся к другому.

— Что? — спросил он, подняв глаза. — Ты как будто огорчилась.

— Ничего.

— Нет, говори. Я сказал, у нас хорошее время: озеро, и ужин, и сон. Озеро тебя не порадовало. Ужин тоже плох? Скажи.

— Он хорош, а можно… — начала она нерешительно, устыдилась и докончила почти шёпотом, указывая рукой:

— Можно мне её хвост? Если только ты не хочешь…

Мараму взглянул на кусок, который держал в пальцах, и протянул ей.

— Положи на блюдо, — сказала она. — Я возьму сама.

— Не хочешь брать из моих рук?

— Не хочу. Нет, подожди, я не брезгую — это обычай!

Гадальщик ждал и смотрел без улыбки, и Нуру, смутившись ещё сильнее, продолжила:

— Разве вы с этой женщиной, с Марифой, не делили еду после того, как вернулись из храма?

— Мы вышли из храма, и я пошёл своей дорогой, а она своей.

— Что ж, может, на Ломаном берегу свои обычаи, а у нас устраивают пир. Выносят блюдо с жареными бобами, мясом и хлебом, и двое кормят друг друга, а люди смотрят. Если любишь, лучшие куски даёшь другому, а если нет, стараешься дать ему что похуже, чтобы больше мяса досталось тебе. Люди всё подмечают и судят. Ты правда отдашь мне самый лакомый кусок?

— Любопытный обычай, — сказал Мараму, прищурившись. — Но у нас не пир. Бери.

Он протягивал мясо, и Нуру пришлось взять из его руки.

— И хорошо, что не пир! — ответила она. — Ведь только говорится, что каждый даёт другому лучшие куски, а так все знают: женщина должна отдать лучшее мужчине, а не то он её побьёт. Ей достанутся бобы и хлеб с запахом мяса, довольно и того. Тебе правда не жаль?

Мараму покачал головой.

Когда блюдо почти опустело и Нуру сыто глядела на оставшийся хлеб, она, припомнив, спросила:

— Так что же с твоим пророчеством, как его толковать? Ты обещал рассказать!

— Обещал, — согласился гадальщик. — Только начну с другого.

Он вздохнул и отвёл взгляд. Взглянул на свои ладони, только что вымытые, потёр их друг о дружку, переплёл пальцы и сказал виновато:

— Боюсь, что испорчу тебе и сон. Я плохой человек. Слабый.

Отодвинув блюдо, он сел ближе, посмотрел наконец в глаза и продолжил:

— У каждого есть дорога, чтобы идти вперёд, а я бегу назад. Когда Марифа послала меня в Сердце Земель, я всё медлил, а пока мы шли, боялся и думал только о своём. Скажи, что ты станешь делать, сестрёнка? Я привёл тебя сюда, я тебя оставлю — что ты станешь делать? Где друг, к которому ты шла?

— В Доме Песка и Золота. Если найду работу, если меня туда возьмут, я его найду! За меня не бойся.

— Я привёл тебя в плохое место. Скоро здесь будут кочевники. Ты помнишь рисунки на их телах, на груди и спине?

— Помню: дитя. Подожди, я угадаю! Твоё видение, оно о кочевниках? Светлоликий Фарух примет их в этом городе, и выйдет беда? Об этом ты хочешь ему сказать? Что ж, о том говорят все вокруг, а он не послушает, если уж так решил! Ты шёл зря.

Мараму покачал головой.

— Всё много хуже, — сказал он. — Ты знаешь, почему дитя? Кочевники поклоняются двоим. Двое всегда с ними, девочка и мальчик, едва рождённые, но не живые, не мёртвые. Есть пророчество: когда дети проснутся, они даруют кочевникам вечность, и земли, и золото. Вся Сайриланга склонится перед ними, наместники падут, старые храмы разрушатся. Придут новые боги, кровавые боги. Тем, кто хранил им верность, они дадут всё. Для остальных настанет время слёз.

— Ты видел этих детей? — спросила Нуру, подавшись к гадальщику. — Они на Ломаном берегу? Каковы они? Расскажи!

— Дети проснулись. Много жизней спали они, и время не трогало их — но вот проснулись, и время пошло. Они больше не дети, но кочевники прячут их, и даже Марифа не знает, где. Не знала она и того, что дети уже не спят. Моё видение рассказало ей.

Мараму покачал головой.

— Знаю одно: они не боги, а зло. Говорят, это дети Доброй Матери. Говорят, Добрая Мать ищет их. Я не знаю, что задумали кочевники, но когда они придут, город ждёт беда. У тебя есть день, может, два. Отыщи друга и уходите. Не успеешь, уходи одна. Я мало думал о тебе, пока мы шли. Если можешь, прости. Ты мечтала остаться в Фаникии, но это не сбудется.

Нуру молчала, и Мараму взял её ладони в свои.

— Я буду тебя просить, — сказал он. — Забери Мшуму, позаботься о нём или выпусти там, где он найдёт пропитание. Я отдам тебе всё, что у меня есть — серебро и медь, кольца и браслеты. Я оставлю тебе дудочку. Если не вернусь, забери всё, возьми быка. Если ты не отыщешь друга и некуда будет ехать, ищи Марифу на Ломаном берегу, за холмистой грядой. Она добра и приютит тебя. Отдашь ей пчелу, скажешь, я боялся и медлил, но сделал, что должен. Попроси за меня прощения.

— А! — воскликнула Нуру, отстраняясь. — Говоришь, ты не думал обо мне, но уже приготовил столько поручений. Ты думал!

— Я думал о себе, — повинился гадальщик, не отпуская её рук. — О себе и о своём. Ты можешь сердиться. Я взял тебя, потому что мне так лучше. Я рад, что не один. Ты можешь быть не рада, но я оставлю тебе серебро…

— Что мне твоё серебро? — вскричала Нуру. — Я сделаю, как ты просишь, но не ради серебра, а потому, что в такой час — если ты не лжёшь, если правда такова — глупо думать об обидах! И я сама хотела в Фаникию. Но мне больно, что ты рассказал лишь теперь. Думал, я испугаюсь и не поеду с тобой? Ты говоришь, видишь больше, но нет, ничего ты не видишь!

— Прости, — сказал Мараму.

— А другое, то, что ты обещал рассказать, помнишь? Что тебе открылось, когда ты играл на дудочке у дома быков и телег?

— Это? Это ничего. Даже глупо о том говорить.

— Лишь бы однажды не вышло глупо, что я не знала! Ты обещал, и ты солгал. Вот как!

Отодвинувшись, Нуру села, обхватив руками колени, и из глаз её покатились слёзы. А сумерки всё сгущались, и Мараму, уронивший лицо в ладони, всё отдалялся — казалось, во тьме он совсем растает, навсегда исчезнет.

Великий Гончар не спал. Он тяжело ворочал глину, мял, и вода текла на город, шумела по крышам, журчала, пролагая пути. Казалось, будто сотни жуков-келеле, сотканных из воды, машут мокрыми крыльями. Воздух промок. Холодный и сырой, он наполнил дом, и в непросохшей одежде стало неуютно, но другой не было.

Мараму встал, притворил дверь, закрыл окно. Деревянная створка скрипнула, и стало совсем темно. Стало тихо. Нуру не слышала шагов и думала, он ещё стоит у окна, но тут рука легла ей на плечо.

— Давай ложиться, — прошептал Мараму. — Когда Великий Гончар растопит печь, я уйду. Может, и тебе придётся идти. Это спокойная ночь, нужно спать.

Поправив подушки, он лёг, притянул её к себе, обнял, погладил по волосам.

— Рассказать тебе сказку? — спросил он негромко.

— Расскажи, — согласилась Нуру.

— Что же… Всё началось много жизней назад. Братья Великого Гончара сделали людям подарок. Они думали, для добра. Но люди понимали добро по-своему и разгневали богов. Раудуру грозила беда, и каждый встретил её как умел. Одни искали виновных, другие — забвения…

— Я знаю эту сказку. Вы прогневили своих богов, а гнев дошёл и до нас! Море вышло из берегов, и ущелье обрушилось — некуда было бежать, негде искать спасения! Это случилось давно, но у нас помнят и теперь. Кто хотел уйти по морю, погибли, их лодки разбило. Кто бежал через ущелье, тех настигли камни. И были те, кто укрылся в храме, моля Великого Гончара о защите — и он защитил! Камни не докатились до них, и вода не дошла. Когда буря затихла, они вышли, спасённые, но потерявшие всё, и им пришлось хоронить тех, кого любили, и возводить поселение на руинах старого! Знают об этом на ваших берегах?

— Я слышал, — ответил Мараму, — но сказка не о том.

— Это не сказка! — возразила Нуру. — Был голод, и тяжкий труд, и слёзы. Мой дед был тогда ещё мальчиком. Он знал времена, когда ели один только суп из варёной рыбьей чешуи, потому что рыба шла на обмен — день за днём, день за днём! За что страдали люди наших земель?

— Мне жаль их, но всё могло кончиться хуже. Слышала ты о троих, которые всех спасли?

— Слышала, и только их мне жаль, ведь им пришлось расплатиться за чужие грехи. Боги взяли их жизни взамен остальных, и, говорят, эти трое страдали за каждого и вынесли такие муки, что страшно и думать о том. Из уважения к жертве, я слышала, примирились наместники ваших земель.

Гадальщик тихо рассмеялся.

— Было не так, — сказал он. — Я расскажу тебе. Трое пошли: дочь вождя — много жизней назад её предки дали клятву богам и получили дар. Музыкант — он украл этот дар, не зная, что вора ждёт проклятие. Третьего же вели не клятва и не проклятие, а дружба и любовь. Трое были готовы принять смерть или то, что страшнее смерти, но боги пощадили их. Может, богам нужна не жертва, а лишь готовность её принести? Кто знает…

— Ты думаешь о себе? — спросила Нуру, догадавшись. — О том, что поплатишься жизнью за дурные вести?

— Думаю, — сознался Мараму. — И надеюсь, что боги защитят. Я не готов жертвовать собой. Боюсь, оттого они и возьмут полную цену.

— Вот о чём стоило просить в храме — о помощи! Что же ты раньше не сказал? Если те, кого ты боишься, рождены злом и несут зло, Великий Гончар поможет!

— Об этом я и просил.

— Так эти трое остались живы? Откуда ты знаешь о том?

— То были мои бабка и дед. А третий… Это он говорит со мной, когда я играю на дудочке.

— Правда? — воскликнула Нуру, приподнимаясь на локте. — Неужто правда? Вот так сказка!

— Как ты сказала, это не сказка.

— Не могу поверить! А ты не лжёшь?

— Не лгу.

— Тогда знаешь… Знаешь, кто мой друг? Каменный человек! За ним я сюда и пришла. Его увезли, чтобы продать наместнику.

Нуру ждала, гадальщик спросит о чём-то, но он молчал.

— Ты ведь знаешь о каменных людях? — спросила она.

— Слышал. Я вспомнил, ты рассказывала, твой друг не говорил с тобой. Просто камень. Его увезли, и теперь ты хочешь вернуть этот камень? Пойдёшь работать в Дом Песка и Золота, а дальше? Как ты надеешься вынести его наружу?

— Ох, ты думаешь, я так глупа? Он не просто камень. Однажды он встал и говорил со мной, и заговорит опять! Если захочет, он выйдет сам. Может, он тебе поможет, если попросим!

— Может. А может, и нет. Ты говорила, твой друг знает, что ты жива. Говорила, он знает, где ты. Но он к тебе не пришёл.

— Он не пришёл — значит, приду сама. И пока он не скажет, что я не нужна ему, буду верить в иное. Не стану его винить.

— Как знаешь, — сказал гадальщик.

Они умолкли, лёжа плечом к плечу. Сон не шёл. Нуру слышала, как пальцы Мараму стучат по циновке, выбивая мотив.

— Ты рассказывал этой женщине, Марифе, кто ты? — спросила Нуру. — Называл ей своё настоящее имя, говорил о тех троих?

— Говорил. Марифа всё обо мне знает — всё, а может, и больше.

Они замолчали опять.

— Тот, кто живёт долго, становится равнодушен ко всему, — сказал Мараму. — Ты думаешь, каменный человек — твой друг, но он может думать иначе.

— В ущелье он спас мне жизнь! Он не хотел мне зла.

— Этого мало для дружбы.

— Откуда тебе знать!

— Я лишь хочу, чтобы тебе не было больно, если ошибёшься.

— Я не ошибусь!

И опять настало молчание.

Нуру шевельнула рукой, едва-едва, так, чтобы это можно было выдать за случайность, и рука Мараму двинулась ей навстречу. Они коснулись друг друга, их пальцы сплелись. Нуру сжала свои.

— Ты жалеешь, что рядом с тобой не Марифа? — спросила она, решившись. Голос звучал незнакомо, как чужой. Хрипло, как будто её измучила жажда.

— Я жалею, что Марифа не рядом, — ответил Мараму, поворачиваясь к ней. — Но не сейчас. Сейчас не жалею.

Он погладил её по щеке, медленно, осторожно. Коснулся дыханием, и губы тронули щеку, висок, помедлили на подбородке. Нуру, не выдержав, сама нашла его губы своими.

Он был нежен и терпелив. Одежда, ещё не просохшая после дождя, смялась в ногах. Ладони касались плеч — тёплые пальцы, холодные кольца. Подвески и бусы качались, легко звеня. Нуру нащупала ту, что с пчелой, стянула и отложила в сторону.

— Было разное, — прошептал Мараму, склонившись к её лицу, — но я не любил других. Не давал обещаний. Я никому не лгу.

— Не говори о других, я не хочу знать! Лучше скажи обо мне.

— Ты, — ответил он с улыбкой в голосе, ласково провёл по щеке, — ты радуешь моё сердце. Обними меня крепче, вот так. Не бойся.

— Я не боюсь, — прошептала она. — Только — что будет завтра?

— Увидим завтра.

Он прижимал её к себе, целовал в губы, в глаза, снова в губы, шептал на своём языке — Нуру не знала слов. Нежность сменилась жаром. Тела сплелись, как сырая глина, а дождь за стенами шумел, и город спал.

— По своей воле я тебя не оставлю, — сказал он потом, не спеша её отпускать. — Всё будет хорошо.

Прижавшись к его груди, Нуру играла с подвесками и слушала, как бьётся сердце, а он обнимал горячей рукой — новый, таким она его не знала, — и накручивал пряди её волос на пальцы, думая о чём-то своём.

— Всё будет хорошо, — откликнулась она. — Я верю в это. За спиной у тебя Великий Гончар, твои боги и правда. И ещё я, если я хоть что-то могу…

— О, — сказал он. — Я собирался лежать без сна. Плохие мысли, плохая ночь, и боги не делали ничего, чтобы она стала лучше. Ты сделала. Иди сюда…

Они уснули, обнявшись тесно, когда лишились сил. Их разбудил утренний холод, и оказалось, что пакари утащил всю одежду для своего гнезда.

Мараму, опустившись на колени, тянул украденное к себе. Мшума верещал и цеплялся лапами. Нуру, прикрывшись подушками, старалась не глядеть. Ночью всё было другим, и они были другими — лишь голосами во мраке, только теплом, неутолённой жаждой. Сейчас, в сером свете, пробивающемся сквозь щели ставен, всё стало прежним, и мысли о том, что они делили одно дыхание на двоих, вызывали жар на щеках.

Мараму ничуть не смущался. Он бросил одежду, измятую и высохшую так, на их холодную постель, и потянулся к Нуру.

— Теперь я сознаюсь, что видел тогда, у дома быков и телег, — негромко сказал он с улыбкой. — Ты танцевала в лёгком золотом наряде. Ткань развернулась, и ты осталась почти ни в чём — но я не успел досмотреть. Ты спросила, что мне открылось, но раньше я не мог сказать. Теперь могу. Теперь могу и смотреть…

И отнял подушку, и развёл её руки, и принялся целовать, ничего не стыдясь.

— Что за глупое видение! — задыхаясь, воскликнула Нуру. — Значит, дудочка показывает тебе женщин! И многих ты видел — так?

— Тебя одну. Может, дудочка хотела о чём-то сказать. Может, шутила. А может, это ещё случится, и зря я боялся, что не вижу свой путь.

— Такого не случится. Я не стану для тебя танцевать, это стыдно!

— Однажды ты танцевала, — напомнил он. — И видел только я.

— Да, но не этот танец! Ты глупый…

Подняв тёмные глаза, он посмотрел на неё, улыбаясь, и сказал:

— Увидим.

Дальше они обходились без слов. Он вёл, а Нуру повиновалась, удивляясь, как вышло, что он знал её лучше, чем она знала сама — знал и теперь показывал ей, и улыбался, и наблюдал, так легко пробуждая в ней жажду и так полно утоляя её. Всё это значило больше, чем смогли бы вместить слова — улыбка и взгляд, короткий вздох и сомкнутые ресницы. Руки его были сильны и нежны, и губы горячи.

Когда он выпустил её, притихшую, и, не отводя взгляда, начал одеваться, Нуру с тревогой спросила:

— Ты уже уходишь?

Разделиться теперь казалось невыносимым. От мысли, что он может уйти и не вернуться, делалось больно.

— Чего ждать? Дождусь, что в город придут кочевники. Останься здесь. Если не приду до темноты… Значит, не приду. Тогда поступай, как решишь, а лучше уходи. Помни, Марифа тебя приютит и не даст в обиду.

— Мы пойдём вместе, — твёрдо сказала Нуру и потянулась к одежде. — Вместе, и не спорь. Я буду держаться в стороне. Если обойдётся, вернёмся вместе. Если… Если что-то пойдёт не так, я поступлю, как ты велел. Не бойся!

Мараму развёл краску и нанёс не глядя — видно, так привык, что обходился без зеркала и без отражения в воде. Легко провёл по щекам, чтобы спрятать пятна, гуще — от висков к носу, и добавил по три полосы сверху вниз одним движением. Закончив со щеками, выкрасил веки и приложил к носу палец, оставив след от кончика до бровей.

Они заперли дом. Нуру хотела предупредить, что они уходят — может, и заплатить наперёд, — но хозяйка, видно, ещё спала, и мальчика не было во дворе.

День начинался светло. Великий Гончар уже сел за работу, и работа спорилась — разошлась почти вся глина, кружился синий гончарный круг, топилась печь. Город ещё не просох, он дышал прохладой и был по-утреннему тих. Рыжие стены окраин сменились белыми — но на широкой улице побелка облупилась, непрестанно задеваемая колёсами, тюками путников и корзинами разносчиков, показала жёлтое нутро.

Дома поднимались по широкому холму, и выше других стоял Дом Песка и Золота, опершись на колонны. Вровень с крышей раскинулись кроны деревьев паа, похожих на гнёзда на тонких ногах, зелёные и широкие.

— Может, этих детей и вовсе нет, раз уж никто их не видел? — спросила Нуру, едва поспевая за широким шагом гадальщика. — Может, кочевники лгут?

Мараму покачал головой.

— Я думал о том, — ответил он. — Марифа сказала, не лгут. Когда-то женщины приглядывали за детьми, качали колыбель. Её выносили наружу в те дни, когда мальчик племени становился мужчиной. Он должен был напоить детей собственной кровью… Потом кочевникам предрекли, женщина их погубит. Детей увезли, но женщины помнят.

Он вздохнул и опять покачал головой.

— Кочевники придут, и будет беда. Марифа велела идти и не задерживаться, а я сидел в доме забав. Был один человек, он мог передать весть, но струсил. Я надеялся на него, всё ждал. Видишь, пошёл сам, только когда оставаться было нельзя.

— Человек? У тебя есть друг?

Мараму обнял её, склонился к уху, мешая шёпот с тихими словами:

— О таком не говорят на улицах. Ведь ты знаешь о Творцах и Подмастерьях?

— Как я могу не знать? — ответила Нуру, думая теперь только о его руках и о том, что губы его касаются её щеки.

— Раньше люди только спорили о том, что угодно Великому Гончару, — продолжил Мараму. — Каждый мог верить во что хочет. Теперь, если веришь не так, как надо, поплатишься жизнью. Имара была с Творцами. По своей воле или потому, что они платили щедро, не знаю. Ничего не делала, только помогала людям встретиться и передавала вести. К ней заезжал торговец, один из тех. Сперва обещал, что поедет в Фаникию, взял золото и тянул. Потом сказал, что задумал жениться и не хочет умирать. Я сам виноват. Это было моё дело, не его.

— Вот как! — сказала Нуру. — А золото вернул?

— Нет. Он знал, что я ничего не сделаю. На такое не жалуются городскому главе. Он отказался и перестал бывать у Имары, а я и тогда не спешил в путь. Может, и к лучшему. Если бы уехал, не встретил бы тебя.

Нуру прижалась к его плечу.

— Я рада, что ты задержался, — сказала она. — Рада, что ты отчего-то решил мне помочь. Я сказала столько глупых слов, и поступала не лучше!..

— Ничего. Кто не ошибается?

— Так ты на стороне Творцов?

— Тише! Нет. Я скрывался. Не мне разъезжать из города в город. Я держался в стороне от всего… сколько мог.

— Вот как! А если тебя выслушают и отпустят, что ты станешь делать дальше?

— Мы решим вместе, — улыбнувшись, ответил он.

У Дома Песка и Золота им пришлось разделиться. Мараму сказал: никто не должен понять, что они заодно, иначе спросят с него — значит, спросят и с Нуру. Между бровей его опять появилась морщинка, и Нуру кивнула, не споря.

Во двор она пришла второй. Люди уже собирались на суд, ждали, кто стоя на коленях, кто сидя — всё равно Светлоликий Фарух ещё не вышел, — и Мараму сидел впереди. Нуру нашла себе место в конце двора, опустила взгляд и принялась просить Великого Гончара о милости. Дом его наместника — всё равно что храм. Великий Гончар должен хорошо слышать все мольбы, что здесь звучат, и судить справедливо.

— Ты с какой просьбой? — спросила женщина рядом. — Что-то я тебя не припомню!

— Я приехала вчера. Хочу просить о работе в Доме Песка и Золота.

Женщина окинула её неодобрительным взглядом, оценила всю, от лица до босых ног, и решила, что цена невелика.

— Да тебя не возьмут! — сказала она, кривя губы. — Приехала, и сразу в Дом Песка и Золота, ишь чего! Тут даже к выгребным ямам приставлен человек, которому должность перешла от отца, а тому — от его отца. Ишь, приехала и думает, её ждут!

— Я только спрошу, — ответила Нуру, отводя глаза. — Откажут — что ж, поищу другое место.

— Лучше возвращайся туда, откуда родом, а чужой хлеб не отнимай! Едут, и едут, и едут — кто вам сказал, что тут житьё легче? Конечно, куда-то тебя возьмут с охотой — а как же, молодые глаза, молодые руки, да ещё можно много не платить — ты видала, небось, один только суп из рыбьей чешуи, тут и объедкам порадуешься. А что делать таким, как я, если нас приезжими заменят? А, скажи? Просить на коленях, чтобы кто подал кусок?

Нуру промолчала, опустив голову.

— И кто за тебя поручится, а? Что ж ты пришла одна, без мужа, без брата?

— Мой брат задерживается, — сказала Нуру. — Он ещё придёт.

— Вот, двое нахлебников! Дома им не сиделось…

Нуру не стала спорить и постаралась не слушать. Соседка скоро затихла.

Ждать пришлось долго. Уже и печь растопилась, и подсохли следы ночного дождя, и опять Великий Гончар забросил работу. Глина принялась копиться, темнеть — не стало видно гончарного круга. Плохой знак. Если Великий Гончар рассердится, станет ли он прислушиваться к людям, станет ли помогать?..

Во дворе зашумели. Все встали на колени и склонили головы, и Нуру тоже. Она успела заметить, как из Дома Песка и Золота вышел человек в красных одеждах, высокий, чернобородый, с головой, обмотанной платком — может быть, сам наместник. С ним вышли другие. Двое остались на ступенях, развернув полотна: на одном Антилопа, справедливая помощница в простых делах и спорах, на втором Пёс — жёлтый пёс раранги, покровитель битвы. Он помогал выносить суровые приговоры, скалил клыки, жаждая крови.

Поставили кресло, и человек в красных одеждах медленно опустился в него. Другие встали за его спиной и по сторонам, кто-то прошёл и во двор, видно, следя за тем, чтобы соблюдался порядок. У четверых к поясам подвязаны были кривые мечи. Нуру старалась не поднимать глаз, но как удержать любопытство, впервые оказавшись в Доме Песка и Золота?

Людям приказали говорить.

Беседу вёл человек, что стоял по правую руку от кресла. Он выслушивал и выносил решения, то и дело спрашивая взглядом, верно ли поступает. Тот, что сидел в кресле, едва заметно кивал, опуская веки. Порой он морщился от громких голосов, и смуглая рука его поднималась, будто хотела коснуться лба, но он останавливал это движение и опять застывал, величественный и прямой.

Пятеро явились с жалобой на торговца пряностями за то, что обвешивал, а порошок из толчёной коры мешал с глиной. Принесли миску, порошок развели, посмотрели на цвет, попробовали на вкус, и вина подтвердилась. За торговцем послали людей.

Двое соседей повздорили из-за забора, разбитого телегой. Один говорил, его сосед неумело правил, вот и сломал забор. Тот возражал и утверждал, что забор возвели наспех — и сам бы упал, да ещё залезли в его двор, вот телега и не проехала. Им велели идти, и с ними пошёл человек — проверить, кто прав.

Привели торговца пряностями. Он плакал и кричал, но и в доме его нашёлся порошок, смешанный с глиной.

— Ты крадёшь у людей, — сказал ему тот, кто судил. — С тобой поступят, как с вором.

Торговца увели, и следующим заговорил Мараму.

— Я хочу говорить со Светлоликим Фарухом, — сказал он.

Человек в алом оторвал руку от подлокотника, одним жестом заставил других умолкнуть и ответил ему сам:

— Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара, отец Тёмных Долин и Цветных Песков, Жёлтого берега и Сердца Земель, сегодня не выйдет. Я, Бахари, здесь вместо него, и моя воля всё равно что воля Светлоликого, а его устами говорит Великий Гончар. С чем ты пришёл? Я слушаю!

— В городе ждут кочевников, — начал Мараму. — Я музыкант, хожу там и здесь. Я услышал…

— Смуту наводишь? — воскликнул Бахари, возвышая голос. — Увести его!

— Фаникию ждёт беда! — выкрикнул гадальщик, поднимаясь с колен. — Кочевники идут не с добром! Они хотят править всей Сайрилангой…

Его ударили — ударили подло, сзади, — сбили с ног, и что было дальше, Нуру не видела за людскими спинами. Она вскрикнула, прижав к губам ладонь, забыв, что может выдать себя. Но ахнули все, и все подняли головы.

— На колени, — велел Бахари, — и смотрите вниз! Каждый, кто не уважает Пса и Антилопу, помогающих вынести верное решение, будет наказан. С кочевниками у нас договор, бояться нечего, и нечего слушать лжецов. Такие, как он, сеют раздор, а из раздора вырастает вражда, льётся кровь и плачут невинные! То будет ваша кровь, и ваши слёзы.

Ненадолго подняв глаза, Нуру увидела, как он прохаживается, высокий, красный — а Мараму волокут по ступеням, безвольного, с опущенной головой. Его платок едва держался, и вот упал. Один из людей наместника тут же окликнул Бахари.

— Вот и знак! — сказал тот, приглядевшись. — Честные люди не прячут лицо и волосы. Это не честный человек, не один из нас — он заслан, чтобы пускать лживые слухи! Может, люди Равдура хотят прийти и отнять наши земли? Может, этот червь заодно с Творцами? Те, кто послал его, ждут, что мы начнём враждовать друг с другом, ослабнем — и подло ударят в спину! Запомните, что видели, и расскажите всем: сегодня Великий Гончар помог нам узнать предателя! Мы не станем слушать ложь. И пусть отныне в Дом Песка и Золота ведут каждого музыканта, который осмелится появиться в Фаникии! Это уже второй, от которого мы терпим зло, и я это так не спущу. Кто приведёт, получит награду — три серебряных фаланги!

Дальше Нуру слушать не стала.

— Что, уходишь? — ехидно спросила соседка. — Как же работа?

— Брата всё нет. Лучше я пойду.

— Иди, да не останавливайся до самого дома!

Уходили и другие — те пятеро, что жаловались на торговца, и ещё кто-то. Видно, спешили разнести сплетни, даже махнули рукой на свои дела. Склонившись низко, чтобы не оскорбить Светлоликого Фаруха, Антилопу и Пса, они вышли со двора спинами вперёд, а там разошлись кто куда. Пошла и Нуру.

Белый город дрожал. Всё казалось кривым — улицы, дома и люди. Нуру смахнула слезу и вскинула голову.

Она знала: нужно вернуться к старухе. Но что дальше? Неужели уйти, бросить Мараму здесь? Что ещё с ним сделают…

Нуру шла, торопясь, и не знала, куда торопится. Сама не заметила, как дорога свернула к озеру, а окраины остались за спиной. Впору поверить, что слова, брошенные злой женщиной, сбываются — вот, пропустила знакомый двор…

Нуру повернула обратно. Шла не спеша, искала — нет двора! Вот уже и рынок с колодцем. У стены играют дети, бросают камешки, и внук хозяйки с ними.

— Прошу, отведи меня к бабушке, — сказала Нуру, подойдя. — Я останусь ещё на одну ночь, но не могу найти ваш дом.

Мальчик посмотрел удивлённо, и другие дети, забыв игру, тоже уставились на неё.

— Нет у меня бабушки. Ты, должно быть, с кем-то спутала!

— Должно быть, спутала, — пробормотала Нуру. — Прости.

— А у кого жила? Ты расскажи, какой дом, а мы тебя проведём, если дашь каждому по медному ногтю!

— Я найду сама, — сказала она. — Вот ещё, давать ногти таким хитрецам!

— У-у! — воскликнули дети ей вслед. — Жадная! Если вернёшься за помощью, возьмём вдвое больше!

Нуру шла, уже сердясь. Как не узнать место? Стыдно! Двор был здесь, вот тут, где уже нет домов, где стоит густой кустарник, а под ним виднеются остатки глиняной ограды.

Она огляделась — рядом никого, — и, решившись, подняла колючие ветви и пробралась во двор. Почёсывая голову — дёрнула волосы, больно! — уставилась на упавший навес. Он лежал так уже давно, и травы его оплели, проросли сквозь раскатившиеся прутья.

Вот печь — она провалилась, наполнилась грязью, а рядом метла. Вот дом хозяйки, растрескавшийся, со сломанной ставней — она теперь лежит под окном, и ковёр, что висел над дверью, упал. Это было много дождей назад. Вот то, что осталось от ложа, а вот сундук с треснувшей крышкой, и на ней — пять медных ногтей.

Попятившись, Нуру бросилась ко второму дому. Тот остался таким, как она и помнила, а когда открыла, Мшума бросился под ноги, визжа. И внутри всё осталось прежним — циновка, подушки и блюдо, и сумки, — всё как они оставили, уходя.

Подтянув к себе сумку, Нуру принялась рыться в ней, отбрасывая кольца и браслеты, подвески и бусы — Мараму ничего не взял. Ножи оставил тоже, и белую дудочку — она и нужна. У кого ещё спросить совета?

Пакари вертелся, лез под руку, тыкался мокрым носом в лицо. Нуру его отстранила, села, поднесла дудочку к губам. Дунула — и выронила, вскрикнув.

На мгновение ей почудился человек, чужак с других берегов. Не старый, не молодой, волосы светлы, хоть и темнее, чем у Мараму, а взгляд плутовской, хитрый. И всё звенели в ушах его слова:

«Давно я не слыхал этакой дрянной игры!»