Клыки Доброй Матери

Глава 18. Отъезд

Фаникия шумела. На каждом углу спорили и кричали, ругали кочевников и тут же шипели, прикладывая пальцы к губам, и озирались. Казалось, сегодня ни у кого нет дела, кроме как чесать языками.

Поно вернулся в заброшенный дом с пустыми руками. Пакари тут же бросился к нему и обнюхал, повизгивая и дрожа от нетерпения.

— Где же еда? — спросил наместник. — Отчего ты её не купил? Я голоден!

— Да все голодны, только в Доме Песка и Золота нынче пир. Торговцам велели идти к воротам и стоять там. Может, гостям не хватит еды, тогда их кликнут, возьмут их товар…

— Это правильно, — сказал Фарух и тут же спросил растерянно: — Но где брать еду остальным?

— Не знаю! У каждого есть какие-то припасы. Ещё у соседей можно занять…

— Так что же ты стоишь? Поищи, что здесь есть, или займи!

Поно хмыкнул, складывая руки на груди.

— Сам поищи! Что, не видишь, тут не жил никто и запасов не делал. И люди эти мне не соседи, они не знают меня и ничего давать не станут. Это вот ты их сосед. Пойди да сам займи!

Наместник поглядел на него с гневом.

Он проспал половину дня и встал недавно, но уже надоел жалобами. Начал с того, что спина болит от жёсткого ложа, что озяб, что грязен — а от Поно нет толка! Припомнил, что в Доме Песка и Золота у него был человек, чтобы носить еду, и человек, чтобы носить питьё, и двое, чтобы мыть волосы, и ещё один, чтобы умащивать тело

Осмотревшись, сказал, что дом этот плох и пуст. Где мягкие ковры, зеркала и гребни? Где жаровни, чтобы согреть в холодный вечер, где одеяла, где серебряные блюда для омовения рук? Здесь только ведро… Узнав, что в ведре вода для питья, Светлоликий долго не верил. Потом спросил, где кубок, и узнал, что кубка нет, нет даже кружки — черпай ладонями да пей, — и опять не поверил, разгневался.

Он всё обнюхивал пальцы, всё их рассматривал — запах масел почти исчез, под ногтями земля. Он ощупывал волосы — спутаны, грязны, — всё чесал голову, выискивал сор. Проводил ладонью по одеждам, ещё вчера пурпурным с золотом, а теперь порыжевшим. Тонкая ткань надорвалась. Разве те, кто её ткал, и те, кто шил наряд, могли подумать, что Светлоликому доведётся лезть через забор? И разве сандалии с золотыми шнурками делались для того, чтобы бежать, спотыкаясь, по узким улочкам? Наряд предназначался для другого, и Светлоликий создан был для другого, а теперь по виду и не скажешь.

Поно не шёл бы на рынок. Уж он-то мог просидеть день без еды, да и что без нужды соваться наружу, где можно попасться стражам на глаза, а стражи, может, помнят в лицо. Но нужда была: хоть ненадолго уйти от Фаруха и его причитаний.

Теперь он вернулся, и вернулся с пустыми руками. Наместник разгневался, поглядел недобро, но и Поно ответил таким же взглядом: не станет терпеть! Светлоликий сделал движение, будто хотел обернуться и кликнуть кого-то — уж наверное, того, кто накажет наглеца! — но вспомнил, что звать некого, и в лице его мелькнула растерянность, как накануне, когда проиграл в драке. Губы его задрожали.

Он примолк и принялся грызть пальцы. Пакари заспешил к нему, чтобы узнать, что за еда и вкусна ли она, и наместник его оттолкнул.

— Скорей бы вернулась твоя сестра! — воскликнул он. — Я надеюсь, она придёт не с пустыми руками.

— Я надеюсь, она придёт, — сурово сказал Поно. — Ты понимаешь хоть, что ей грозит? Лучше бы я пошёл! Скорей бы она вернулась. Я увезу её и запру, а потом найду ей хорошего мужа…

— Мне всё равно, как вы решите жить, — перебил его Фарух. — Зачем ты говоришь мне о том? Может быть, хочешь, чтобы я помог найти ей мужа? Что ж, если она приведёт каменного человека, если я верну своё, то позабочусь о ней. Но мужа выберу не из своих работников — я не хочу видеть тебя в Фаникии и не хочу даже знать, что ты рядом! Отошлю вас…

С улицы донёсся голос, протяжный и громкий. Поно, вскинув руку, отвернулся, и Светлоликий зашипел ему в спину:

— Не смей так делать! Ты мне не равный, чтобы прерывать, и никому не дозволено отворачиваться в моём присутствии. Даже Бахари поплатился бы за такое. Когда я говорю, другие молчат…

Поно не стал дослушивать. Выйдя во двор, под серое небо, прошёл, согнувшись, и сел под кустом у разбитого забора. Голос летел, тягучий и ровный — нет, не тревога. О чём-то вещают. О чём?

— Возрадуйтесь! В дивные живём времена… Великие Брат и Сестра сошли к нам — первые дети, рождённые Великим Гончаром для радости, вечно юные! Убаюканные в золотой колыбели, спали они, чтобы проснуться, когда отец одряхлеет, и помочь ему в старости. Будет земля цвести и родить, и стада умножатся. Счастливые годы ждут Сайрилангу…

Осторожно раздвинув ветви, Поно выглянул. По улице шли храмовники, обритые наголо. Уже охрипли, пока дошли до окраин, хотя и кричали по очереди.

— Великие Брат и Сестра пробудили каменного человека! Кто способен на это, кроме истинных детей Великого Гончара?.. Они пришли вовремя: Творцы проникли в Дом Песка и Золота, отравили наместника…

Храмовники, видно, устали, повторяя одно и то же, и не взялись перечислять все имена Светлоликого.

— Не бойтесь, люди! Злодеи пойманы, Великие Брат и Сестра обличили их. Творцы не сумели посеять вражду, хотя и пытались. Не верьте лживым наветам, кочевники нам не враги! Кочевники — избранный народ, отмеченный милостью Брата и Сестры…

Храмовники повернули назад. Их голоса начали затихать, и тогда заговорили люди.

— Новые боги! А как же Великий Гончар? Как это — одряхлел, разве может такое быть?

— Кочевники, значит, нам не враги! А кто поселения жёг? Будто мы не знаем, как они убивали…

— Так говорят, это и не они, а Творцы злодействовали. Рядились кочевниками, вот мы на них и думали.

— Ты рожи-то их видел? Может, и Творцы чинили зло под чужими личинами, но никогда я не поверю, что кочевники невинны!

— Небось и боги их таковы…

Говоривший плюнул. Поно не стал дослушивать. Он поднялся и только теперь заметил Фаруха: тот сидел рядом, хмурясь.

— Что ещё за боги? — спросил негромко. — Я не могу понять…

— А что ты можешь? — раздражённо ответил Поно, упирая руки в бока. — Плохие боги, кровавые боги — музыкант шёл предупредить, чтобы никто не верил кочевникам, а Бахари его не послушал. Теперь поздно, теперь и не знаю, что будет!

— Откуда ты это знаешь?

— А, да все знают! — воскликнул Поно, умолчав, что сам услышал это от Нуру лишь накануне. — Что же делать? Видно, каменный человек не поможет нам, а моя сестра… Ты, живо говори, к кому ещё можно пойти за помощью! Есть в Фаникии хоть кто-то, в ком ты уверен? Хоть кто-то! Ведь есть у тебя работники, советники…

— Не кричи, услышат! — сказал Фарух, и в непочтении в этот раз винить не стал. — Будем ждать. Если твоя сестра не вернулась, это ещё не значит, что у неё не вышло задуманное. Может, она выжидает, когда настанет подходящее время. Ты ей только помешаешь, если попадёшься в руки Бахари!

— Ладно, — согласился Поно. — Подождём, но не слишком долго. Только одну ночь!

Они сидели в доме и молчали. Фарух всё грыз пальцы, и Поно заметил, что тоже кусает свои, и с досадой отвёл руку. Раздобыть еды так и не вышло, осталась только вода, и они пили по очереди и слушали, как поют пустые животы.

Пакари визжал и скрёбся. Поно ходил с ним во двор, и пакари едва не сбежал, так что больше его не пускали.

День всё тянулся, долгий и пустой, пока не угас.

— Она не вернулась, — сказал наконец Поно.

— Может, нарочно дожидалась ночи. Я тоже досадую на её промедление, но прощу его, если твоя сестра приведёт каменного человека, как обещала…

— Простишь? Ты — простишь? — закричал Поно, толкая Фаруха. Тревога копилась и теперь нашла выход. — Ты — простишь? Может, её уже схватили и кто знает, что сделали, а ты умостил зад на подушку и только и думаешь, что о себе! И все вокруг должны о тебе думать, да? Так вот что: не должны! Ещё хоть слово скажи, и я тебя так отделаю, что тебя и Бахари не узнает!

— Только посмей, и гнев мой будет ужасен! Вчера ты взял верх лишь потому, что я ранен — видишь, разрезал ладонь, чтобы говорить с каменным человеком.

— Ха! Да я сам весь избит — мне досталось в твоём дворе, и меня бросили в колодец, я спину чуть не сломал, так и что? Кто сильный, тот побеждает, а кто слабый, тот ищет отговорки, почему не победил!

Пакари втиснулся между ними и завизжал так, что хоть затыкай уши. Поно выдохнул сердито и отвернулся.

Темнело быстро. Скоро уже стало не различить, где стоит ведро с водой; угол, где лежали мешки, заволокло мраком, и пакари, невидимый, бродил, пофыркивая. Только лицо Фаруха, угрюмое, с выпяченной губой, ещё чуть проступало из черноты, но стоило бросить взгляд на бледное окно, и всё делалось чёрным. Оставались только звуки.

Великий Гончар дышал тяжело, и ветви били по стене, скребли, как звериные лапы. Ветер шептал. Ветер смеялся над Поно: «Трус, трус! Слаб, слаб…», и холод сковывал тело.

Поднявшись рывком, Поно закрыл окно, чтобы не слышать ветра, но темнота осталась, запертая в доме вместе с ним.

— Что ты так сопишь? — с подозрением спросил Фарух. — Плачешь?

— Гляди сам не заплачь! Дай мне подушку, я буду спать.

Сунув подушку за спину, Поно привалился к стене.

Страх отступил, когда нужно было бежать. Темнота даже радовала, когда укрывала от погони. Но то была другая темнота, не злая. Она не душила… Может, так плохо только в доме?

Поднявшись, Поно толкнул дверь и встал на пороге. Тьма коснулась его холодными мёртвыми пальцами.

— Куда ты? — с испугом спросил Фарух.

— Просто. Чего раскричался — что, темноты боишься?

— Разве я дитя, чтобы бояться? И с чего ты заговорил об этом? Может, сам боишься?

— Ха! Я-то? Давай рассказывать страшные сказки! Посмотрим, кто испугается первым.

Затворив дверь, Поно вернулся и сел. Он слышал, как тяжело дышит Фарух, и мстительно начал:

— Слышал ты о Чёрной Кифо? Так слушай: она всё ходит по земле и ищет пропащих людей. Если вору отрубят руку, Чёрная Кифо непременно её возьмёт.

— Зачем ей рука? — спросил Фарух. Слышно было, как он садится, подбирая ноги под себя.

— Для детей! У Чёрной Кифо пустая грудь и в каждой руке по младенцу. Зубы у них остры, а глаза красны и горят, как уголья…

Ветер зашептал, задувая в щель, и Поно поёжился.

— Что, это и всё? — сказал Фарух с коротким смехом. — И это тебе кажется страшным?

Голос его дрогнул.

— Это не всё! — воскликнул Поно. — Слушай: Чёрная Кифо собирает отрубленные руки, чтобы дети забавлялись, а если плоть им понравится на вкус, Чёрная Кифо отыщет вора, где бы он ни был. Она вот так посмотрит, и он уже не двинется. Будет лежать и только глазами моргать, а дети к нему подползут и вопьются в тело. Станут поедать его плоть, рвать на куски, а он и крикнуть не сможет! Только чувствовать будет, как они обгладывают ноги до костей, поднимаются выше, выше, возятся у него в животе…

— Ну и скука, — прервал его Фарух и притворно зевнул.

— Да ты испугался!

— Чего мне бояться? Сам говоришь, они охотятся за ворами, за такими, как ты. Сам и бойся, а мне бояться нечего!

— Нечего? А вот растолкуй мне, в чём отличие: вор берёт чужое без спроса, и наместник берёт чужое без спроса. Отчего один виноват, а второй — нет?

— Оттого, что для наместника нет чужого! Всё, что есть в его землях, принадлежит ему.

— Тогда, выходит, все люди вокруг — воры? Едят его хлеб, закалывают его быков, носят его штаны…

— Ты глуп, что с тобой толковать! — с досадой сказал Фарух. — Давай теперь я расскажу. Слушай: ты умрёшь, и Великий Гончар заберёт тебя, чтобы вылепить заново из старой глины. Он поднимет тебя, сожмёт, и твои рёбра лопнут и изо рта хлынет кровь. Тогда он сдавит тебе ноги, и ты услышишь, как трещат кости, и закричишь, но выйдет только хрип…

— Ты лжёшь! — вскричал Поно. — Как ты смеешь? Великий Гончар добр, он никогда не станет мучить людей! Никогда! Смерть похожа на сон. Великий Гончар вылепит новую жизнь, а тогда и разбудит!

— Откуда ты знаешь? — возразил Фарух со злостью.

— Знаю! И в храмах говорят…

— В храмах лгут. То, что Великий Гончар лепит достойную жизнь, если в этой ты трудишься — ложь. Это придумал один из прежних наместников, чтобы бедняки меньше роптали, и храмовники доносят людям выдумки. Может, выдумали и не только это!

Поно умолк, тяжело дыша, а потом сказал убеждённо:

— Он добр! Я просто знаю, слышишь ты? — знаю, и всё! Мне всё равно, во что верят другие. Знаешь, сколько раз он меня спасал, как удивительно всё устроил? Он и дальше поможет.

— С чего ему тебе помогать? Ты никто!

— Не тебе решать, а ему! Если б я был для него никем, меня бы и на свете не было! Просто нужно что-то делать. Если делаешь, он помогает, а если так сидишь, ну, тогда ты и вправду никто!

Они ещё помолчали. Потом Фарух сказал:

— Ты собирался спать, вот и спи.

Поно закрыл глаза, и тьма склонилась над ним, заглянула в лицо. Он лёг, отвернувшись к стене, но чуял, как кто-то с беззвучным смехом лёг за спиной, провёл пальцами, лишь едва не касаясь плеча. Обернувшись, Поно со злостью ударил рукой по пустой циновке.

— Что такое? — с испугом спросил Фарух.

— Ох, да лёг поудобнее, вот и всё! «Что, что»… — передразнил Поно, потирая занывший локоть, и отгородился от тьмы подушкой.

Он прислушался: Фарух тоже не спал, а сидел, сглатывая слюну и иногда чуть покашливая, и скрёб ногтями глиняный пол.

— А, сам не спишь, боишься! — торжествуя, сказал Поно. — А говорил, моя сказка не страшная.

— Рядом с таким, как ты, мне мерзко спать!

— Так иди в другой дом, в тот, что рядом! Или я сам уйду.

Он поднялся, тут же разозлившись на себя: уйдёт, и разве станет легче? Но отступать было поздно. Нащупав дверь, Поно вышел.

Небо просветлело. Ночная лампа стояла высоко, заливая бледным светом двор и крыши домов поодаль, и на озеро сыпались белые искры. Ветер облетел вокруг, зашумел ветвями кустарников и далёких деревьев. Что-то заскреблось за стеной, вот-вот выйдет из-за угла… Вздрогнув, Поно зашагал через двор.

Он ругал себя: и зачем ушёл? Тут и сесть негде. От ложа остались изломанные жерди, плетёная середина оборвалась. Окно не закрыть, и дверь не закрыть, и пол давно не мели…

Примостившись на сундуке в углу, он старался не думать о том, что сейчас, может быть, кто-то сюда проберётся. Вползёт младенец и рассмеётся зубастым ртом, облизываясь, а следом войдёт Чёрная Кифо. Чего ещё ждать трусу вроде него? И хоть он говорил, что не вор, а всё-таки чуть не украл, и если бы не Нуру…

— Первый лежит у разлива реки, — затянул Поно, не заботясь о том, хорошо ли звучит песня — лишь бы погромче. — Над ним то вода, то пески! Если отправишься ты за вторым…

Что-то зашумело снаружи — может быть, ветер.

— Ищи у зелёной горы! — упрямо допел Поно, и голос подвёл, сорвался, потому что кто-то и вправду был у двери.

Кто-то вполз на четвереньках — не иначе, дитя, а следом шагнула женщина, и Поно закричал, и женщина закричала, и дитя закричало голосом зверя пакари.

— Да развалится твой дом! — завопил Поно, узнав в женщине Фаруха в накидке. — Что ты кричишь?

— Как смеешь ты пугать меня? — завопил тот в ответ. — Ты, ты, как смеешь?

Он топал ногой, рассерженный, и пакари забился в угол, и Поно, ещё дрожа от пережитого страха, рассмеялся. Он смеялся, пока не начал икать и пока на глазах не выступили слёзы, а Фарух стоял в дверях тёмной злой фигурой, глядя исподлобья.

— Замолчи! — потребовал он. — Если бы мог, я приказал бы, чтоб тебя высекли. Ты мешаешь мне спать своим воем. Что это за песня?

Поно взглянул на него, посмеиваясь, и ничего не ответил.

— Отвечай, когда я велю! — сказал Фарух сердито.

— А, я думал, ты велел молчать.

— Я припомню этот твой смех, а теперь пой!

— Может, ещё и сплясать? Я тебе в работники не нанимался, это ты ко мне привязался. Давай-ка ты и споёшь. Пой, пой, не то прогоню тебя, и справляйся как знаешь!

Фарух примолк. Поно не видел его лица во тьме, но был уверен, что тот глядит со злобой, оттого удивился, услышав молящий голос:

— Ты не понимаешь! Я думал, мне приснилась эта песня. Мне как будто пели её, но давно. Спой — может, я вспомню. Спой же!

— Ха! — сказал Поно. Он думал посмеяться, но понял, что ему не хочется. — Ладно.

И запел.

Фарух слушал, опершись о стену, а дослушав, помолчал и сказал:

— Последние слова должны быть другие. «Бродит по свету, их ищет седьмой — ты ему песню пропой».

— С чего бы другие, какой тогда смысл? Это же про Пчелу!

— Мне её пели так. Ведь точно, пели, и то был не сон! Тогда я был мал…

Поно подвинулся и хлопнул по сундуку. Фарух подошёл и сел рядом.

— Ты должен знать, — сказал он. — Моя мать была родом из Тёмных Долин. Отец взял её в жёны, чтобы объединить земли, но она тосковала по дому. Ей не нравилась жизнь, и Великий Гончар забрал её, чтобы вылепить другую… В ночь, когда она уходила, за мной недоглядели. Я вышел во двор, и дверь заперли. Помню, что замёрз и плакал. Тогда я добрёл до колодца. Внизу сидела старуха, она взялась меня утешать.

Поно затаил дыхание.

— Она пела мне эту песню, — задумчиво продолжил Фарух. — Ещё, помню, она просила меня быть осторожным, чтобы я не упал. Я обещал, что освобожу её. Утром меня нашли спящим на камне, что прикрывал колодец — я правда едва не упал. Бахари сказал, мне всё приснилось. Ещё позже он сказал, мне приснилось и то, что я выходил из дома. Женщин, приставленных ко мне, он заменил. Всем было не до моих рассказов, да и мне стало не до того. Мать умерла, а я и не понимал, что к этому шло. Я горевал и забыл о старухе. Она говорила мне имя: Чинья.

— Не может быть! — воскликнул Поно. — Ты слышал имя от меня, а ещё прежде знал о той, что помогала твоему деду, вот у тебя в голове всё и спуталось!

— Не спуталось! Бахари лгал уже тогда, скрывал, что она жива. Какие тайны она ведала? Я обещал, что освобожу её, и забыл!

Хрустнув пальцами, он забормотал:

— Она знала о каменных людях, знала многое… Она бы мне помогла! Как я мог забыть? Теперь так ясно помню, а прежде не вспоминал… Она не стала помогать Бахари, а мне бы помогла. Ты сидел с ней — о чём она говорила, какими тайнами делилась?

— Да она даже песни этой не знала, — сказал Поно. — Сама просила спеть. Сказала, что кончается нескладно, и всё. А у нас так поют!

— Песня… Может быть, песня что-то значит?

— Ещё бы, она ведь о храмах. Чинья ждала, пока не стало совсем поздно, Бахари приходил и мучил её, а она верила, что ты поможешь — а ты и теперь думаешь только о себе! Что ты хочешь от каменного человека? Ну, говори!

Сжав кулак, он развернулся к Фаруху. Тот отшатнулся, белый в свете ночной лампы, и торопливо проговорил:

— Вечную жизнь! Тебе не понять… Он знает, где источник: выпьешь из него и будешь жить вечно, как каменные люди. Я должен жить вечно!

— Тогда ты глуп! Ты слаб и труслив, и на свете нет ни одного человека, которому ты нужен. И ты хочешь этого на целую вечность?

— Ты… — тяжело проговорил Фарух. — Ты…

Он ещё посидел, глядя перед собой и скрестив руки на груди, а после встал и ушёл, и зверь пакари, выбравшись из-под сломанного ложа, заспешил за ним. Поно остался один.

— Ничего ты не помнишь! — сказал он с обидой неясно кому. — Не могла она петь тебе песню. Что же, она мне солгала? И зачем переделала слова? И кто она такая, если жила так долго?

Так и не найдя ответа, Поно уснул, примостившись на сундуке. От обиды забыл бояться. Он проснулся от того, что наместник трепал его по плечу.

— Тихо! — прошептал он, едва Поно раскрыл глаза. — Выйди и посмотри, только берегись, чтобы тебя не увидели!

Теперь стало слышно: шли люди, много людей. Они гомонили, ахали, смеялись. Ступали быки по подсохшей дороге, поскрипывали колёса.

— Чудо явлено вам! — летел над этим шумом протяжный голос. — Великие Брат и Сестра пробудили каменного человека! Возрадуйтесь, возблагодарите их! Просите о счастье, и они дадут! Светлоликий болен, но они исцелят его…

— Иди же, смотри, — с гневом велел Фарух, но гневался не на Поно. — Смотри, пока не поздно!

Поно вышел за ним во двор. Подобравшись к дороге, затаился за упавшим забором, под кустом, и отодвинул ветку. За нею мелькали ноги, и узловатые бычьи колени, спицы колёс — и снова ноги. Тогда он привстал, чтобы увидеть больше.

Шли кочевники. Ехала повозка с каменным человеком. Тот смотрел устало — если б не моргал, и не понять, что живой, — и горожане шли за ним, ахали, прикрывая рты, но близко не подходили.

Следом, окружённая стражей, двигалась вторая повозка. В этой сидел Бахари, а с ним темноволосый юноша с золотым обручем на голове. Он прятал лицо за краем тонкого полотна.

— Он выдаёт себя за меня, — со злостью прошептал наместник, тоже наклонившись к прорехе меж листвы и указывая пальцем. — А я ничего не могу сделать!

Поно его не слушал. Он заметил третью повозку, где сидели двое в золотых нарядах. Улыбаясь, они протягивали руки, и люди толкались, чтобы коснуться их, и отходили, счастливые, и глядели вслед. Меж этих двоих сидела Нуру, бледная, со сжатыми губами.

— Выйдем на дорогу! — зашептал Поно, хватая Фаруха за край одежды. — Выйдем, покажемся, откроем их обман!

— Кто нам поверит? — зашипел тот, отрывая от себя его пальцы. — Бахари скажет, я самозванец. Храмовники подтвердят. Уж они-то знают меня в лицо, они видят, что в повозке не я — значит, они заодно с Бахари. Здесь и другие мои советники… о, я запомню каждого, и они пожалеют! Предатели, паршивые псы!

— Как же они пожалеют, если ты прячешься, трус?

— Мы пойдём за ними, — сказал Фарух, глядя на дорогу и зло дёргая лист, но тот всё не обрывался. — Мы пойдём за ними… Посмотри: эти люди ходили ко мне на суд, видели меня, а им подсунули ряженую куклу с раскрашенным лицом, и никто не усомнился, что это я! Все они пожалеют… И что за урода нашёл Бахари: глаза на носу, а нос как крюк!

— Прямо как ты, вот его и приняли за тебя…

— Я запомню каждое твоё слово, каждое, и не думай, что спущу! Но сейчас мы нужны друг другу. Ты хочешь спасти сестру, а я не могу упустить Бахари. Он идёт к источнику. Идти должен я, а не он! Мы пойдём за ними, и мы что-то придумаем.

А быки всё шли, качая головами, и люди шли. Кто-то уже отставал: провёл уходящих до окраин, и довольно. Гончарный круг завертелся, глина расползлась, и небо, недавно чистое, быстро заволокло.

— Великие Брат и Сестра понесут счастье в другие земли! — летел напевный голос храмовника над всеми голосами. — Светлоликий Фарух, отец Тёмных Долин и Цветных Песков, Жёлтого берега и Сердца Земель, пойдёт с ними, чтобы исцелиться в пути. В его отсутствие Фаникией правит совет. Каждый, кто нуждается в справедливом суде, получит его…

— Отчего назвали не все мои имена? — спросил Фарух. — Пропустили всё, что о Великом Гончаре и Печи. Неужели и правда взамен него пришли новые боги? Если так, они не всемогущи. Они не сумели меня найти.

— Или ты им и даром не нужен, — сказал Поно.

Фарух с силой наступил ему на ногу. Поно, едва не вскрикнув, оттолкнул его и поморщился.

— Хочешь, чтобы нас заметили? — прошипел он сердито, потёр ступню и вновь раздвинул ветви, чтобы глядеть.

Последняя из повозок проехала мимо. Нуру бросила взгляд, только взгляд, даже головы не повернула, и Поно закусил губы.

— Зачем она им? — прошептал Фарух над ухом. — Что в ней такого? Везут без почёта — смотри, как одеты сами, а она как работница. Наряд испачкан кровью, сменить не дали. Усадили меж собой — много чести! Нет, они её стерегут. Стерегут, а зачем?

— Может, это не они пробудили каменного человека, — зашептал Поно в ответ, — а она? Тогда она им нужна.

— Тогда они не боги! Кочевники обманули всех. Теперь они пойдут к источнику… О, Бахари, глупец, что ты наделал! Кто испьёт из источника? Что будет дальше?

Поно молчал, не зная, что ответить. Повозки проехали. Кто-то ещё глядел им вслед, прочие же расходились, переговариваясь. В голосах звучала радость — оттого ли, что грела вера в обещанное счастье, оттого ли, что кочевники так скоро уехали, — а Великий Гончар отгородился, разбросал мокрую глину и всё перемешивал, всё подливал воды. До того, что творилось внизу, ему и дела не было.

— Бахари взял с собой только двоих, — задумчиво сказал Фарух. — Отчего?

— Как же — двоих? С ним шли и работники, и воины — несколько десятков!

— Это разве люди? Это никто. При нём всегда были четверо, но сегодня я не видел Хатари и Нибу. Может, он послал их другой дорогой?..

— Может, велел им тебя искать? Ведь это дело поручишь не всякому!

— Возможно…

Наместник задумался, поглаживая подбородок длинными пальцами.

Затоптанные цветы остались на дороге, белые и розовые. Даже здесь, в Фаникии, не знавшей нужды в воде, цветы были роскошью. Работники бросали их из широких корзин, чтобы почтить богов и наместника, а теперь это великолепие погибло под ногами.

Их запрещали поднимать, стражи следили за этим. Но уж наверное, во многих домах сегодня будут плавать в глиняных мисках цветы, розовые и белые, в память об этом дне.

— Один из нас выдаст себя за музыканта, другой — за его спутника, — сказал Фарух. — Идём, соберёшь вещи! Музыкантом буду я.

— Ты? Этот зверь оставлен моей сестре, а ты кривишься, когда он проходит рядом. Он не станет тебя слушать, и никто не поверит, что это ты раздобыл пакари!

— А ты слышал ли, как поёшь? Тебя побьют камнями за то, что посмел выдать себя за музыканта!

— А ты даже так не умеешь! — сердито сказал Поно.

— Не умею? Меня учили всякому. Уж спеть я смогу, и даже сыграть, если дадут вайату, — сказал Фарух заносчиво. — Что до зверя, он послушает меня. Вот, он уже ходит за мной.

Пакари, похрюкивая, вскинул морду и принялся водить носом.

— Ну и что ж! — сказал Поно. — Ну и ладно! Управляйся с ним, как знаешь, и вещи сам неси. Раз ты музыкант, то это всё твоё!

Наместник молча ушёл в дом. Скрестив руки на груди, Поно смотрел через приоткрытую дверь, как он обвешивается бусами и подвесками, примеряет чужие браслеты и кольца. Потом, обернувшись, Фарух потребовал:

— Теперь иди сюда! Помоги мне сменить одежду.

— Ещё чего, — хмыкнул Поно. — Думал, назовёшься музыкантом, и можно быть бесполезным, как прежде? Уж одеваются они сами!

— Вот как? У меня было пять человек, чтобы помочь мне одеться, и они почитали это за честь! Не каждому дозволялось коснуться меня. Ты, ты настолько дик, что даже не понимаешь, какой милости удостоился!

— А вот скажи, был у тебя такой человек, чтобы снимать штаны, когда ты идёшь в отхожее место? Может, и не один? Ну-ка, скажи, сколько нужно работников для этого важного дела!

Фарух выпятил подбородок, упёр руки в бока и сказал, прищурясь:

— А, вот какая работа тебе интересна. Ты управишься и один. Хочешь наняться?

— Будто тебе есть чем платить! — сказал Поно. — Сам управишься. А может, и нет.

С этими словами он отошёл, предоставив Фаруху самому надевать серую одежду, взятую у работника.

Он постоял во дворе, насвистывая. Поглядел на тёмное небо, на туман над озером, прислушался к далёким голосам. Устав дожидаться, вошёл в другой дом, чтобы проверить, нет ли чего в сундуке.

Убрав с треснувшей крышки пять медных ногтей, Поно откинул её.

Сперва подумал, тут свалены палки и тряпьё. Потом заметил высохшую тыкву, на которой кто-то вырезал лицо и даже воткнул жидкую бороду из тёмного волоса — на настоящую не особенно похожа, но держится крепко. Может, когда тыква ещё не высохла… или это дерево?

Зачем вырезать такое, Поно не знал, но мастер потрудился: сделал даже ресницы на глазах. И как раз когда Поно трогал ресницы, он понял, что это не поделка.

Отпрянув, он застыл на месте, не веря в то, что видит. Да, вот шея, плечи, руки… Человек, нет, двое, двое в сундуке, на котором он провёл ночь! Они прятались и не сумели выбраться, или кто-то сокрыл здесь мёртвые тела?..

— Ты должен помочь мне развести краску, — с досадой сказал Фарух, появляясь на пороге. — Что там такое, что ты нашёл?

И, подойдя, он посмотрел тоже и тоже коснулся рукой.

— Это люди, — хрипло сказал Поно. — Настоящие. Были…

Наместник, сглотнув, промолчал. Он отступил на шаг, утирая руку об одежду, но после вернулся и склонился над сундуком.

— Это мои стражи, — сказал он бесцветным голосом. — Стерегли колодец.

Он вышел быстрым шагом, а Поно ещё присмотрелся — и узнал того, с кем столкнулся, убегая. Вот, в бороде ещё крошки от яйца…

Он выбежал из дома. Услышал, как Фарух за углом выкашливает пустой живот, и самого замутило. Стражи были сильные, крепкие — как с ними сделалось такое?

Наместник вышел из-за дома, бледный, и сказал, опираясь на стену и кривя лицо:

— Уйдём. Это дурное место.

Поно взял пакари поперёк живота — тот вертелся и верещал, скаля жёлтые зубы, — Фарух подхватил сумки, почти пустые теперь, когда всё добро он навесил на себя, и они сошли к озеру. Там долго мыли руки, протирали глиной и полоскали в воде.

— Ты видел их живыми, когда бежал? — спросил Фарух в который раз. — Они пошли за тобой к берегу? Что было потом?

— Говорю же, я не смотрел! Спешил убраться подальше. Мне дела не было, куда они пойдут, лишь бы не за мной.

— Их заманили сюда и убили. Этот дом проклят! Не зря твоя сестра говорила, что видела тут странные вещи. Но с ней ничего не случилось, и с нами тоже. Как это понять?

Поно не знал и думать о том не хотел.

Он развёл белую краску и раскрасил Фаруху лицо, как тот и просил. Навёл круги вокруг глаз, нарисовал злые брови. Подумав, прибавил усы и бороду.

— Ты смеёшься? — с подозрением спросил тот. — Что ты там рисуешь?

— Узоры, — сказал Поно, закусывая губу.

— К чему мне узор вокруг рта? Ты точно не смеёшься?

— Я стараюсь! Не мешай. Ты ведь хочешь, чтобы было красиво?

Светлоликий притих. Потом он погляделся в воду, но вода была неспокойна и мутна, и он ничего не понял.

Пройдя берегом озера, двое вышли к пастбищу. Поно вконец запыхался: пакари вертелся на руках, не сидел спокойно, а когда его отпускали, не шёл.

— Нёс бы сам! — с досадой сказал Поно, удерживая зверя на плече и морщась, когда тот тянулся к лицу. Уже и плечи исцарапаны, и руки…

— Я понесу потом, — отмахнулся Фарух. — Дальше, там, где смогут увидеть, нести зверя придётся мне одному, а пока ты его неси.

Поно взглянул, как он вскидывает нарисованные белые брови и каким глупым кажется его высокомерное лицо, и немного развеселился.

Они нашли пастуха. Тот стоял, прислонясь к кривому дереву с жидкой и тусклой, будто запылённой листвой, сам узловатый, тёмный и грязный. Неровно срезанные волосы обрамляли лицо с запавшими щеками, бедная одежда едва прикрывала тело. Обернувшись на звук шагов, пастух оглядел Фаруха и растянул было рот в улыбке, обнажив щербатые зубы, но тут же заметил пакари и встревожился. Так и застыл с приоткрытым ртом.

— Здесь был музыкант, — сказал Поно. — С девушкой, которую он называл сестрой. Музыкант оставил быка, чёрного, не похожего на других…

Сказал и огляделся. Много быков, но чёрного не видно.

— Может, и проходил такой, а может, и нет, — сказал пастух осторожно.

— У девушки были глаза, как у меня, — сказал Поно, — и с ними был зверь, вот этот.

Он сунул пакари в руки наместнику, вспомнив, что тот выдаёт себя за музыканта. Пакари взвизгнул, затрепыхался и завертел хвостом. Фарух поморщился, отстраняя зверя от себя.

— Музыкант оставил быка, — повторил Поно. — Мы хотим его забрать, он позволил.

Пастух поёжился и так и застыл, подняв плечи, одно выше другого.

— Как смеешь ты молчать, когда тебя спрашивают? — разгневался Фарух. — Дай нам быка!

— Так… нет его.

— Как это — нет? Если не уследил, ответишь головой!

— Вы-то кто такие, чтобы мне грозить? — спросил пастух. — Кто оставил быка, тот его и забрал. Мне нечего больше сказать. Ступайте себе!

— Ты лжёшь! — воскликнул Поно. — Кто оставил, тот забрать не мог. Его, может, и в живых-то нет!

— Молчи, молчи! — вскричал пастух и потёр землю пяткой, как делают, когда хотят растоптать дурные слова и мысли, чтобы не сбылись.

— Куда ты дел быка? А ну, сознавайся!

— Нечего мне сказать, нечего! Идите прочь!

Пастух отступил на шаг, бросив испуганный взгляд в сторону. Казалось, если бы не стадо, он бы сбежал. Поно растерялся: не драться же с ним! А быка, видно было, они не получат.

Но вперёд вышел Фарух.

— Значит, так ты говоришь с наместником! — сказал он, раздувая ноздри. — Глядишь дерзко и отвечаешь без почтения. Не думай, что тебе это спустят.

— С каким ещё наместником? — опешил пастух. — Он ведь уехал — во всей Фаникии не сыскать того, кто бы о том не знал. Да стал бы наместник ходить здесь в таком виде! И он, говорят, отравлен, на ногах не стоит.

— А всё-таки приглядись, — зашипел Фарух, подступая, и пакари в его руках тоже зашипел и оскалился. — Ты Дани, и ты приходил к Дому Песка и Золота трижды. Первое — тебя обвинили в том, что бык охромел. Тогда я узнал быка: он был мой, один из тех, которых водят в храм на праздники. Я подарил его одному из советников как раз потому, что бык повредил колено и стал плох. Советник продал его, и бык сменил трёх хозяев, прежде чем попал к человеку, который решил тебя обвинить. Тогда ты клялся, что будешь вечно мне благодарен, Дани. Второе…

Пастух отступил на шаг, глядя с недоверием и удивлением.

— Второе, ты уснул, и быки ушли в поля. Это тяжкий проступок, но тебя наказали не сильно, чтобы ты мог выплачивать долг. Ты ещё благодарил меня за милость.

— Да как же! — воскликнул пастух. — Так избили, что и не встать, вот уж милость!.. Да кто ты такой? Быть не может, чтобы наместник!

— А ты погляди лучше, — сказал Фарух, вскинув голову.

Пастух вгляделся в его лицо, перевёл взгляд на руки, не знавшие труда, затем на ноги. Охнув, упал на колени и распростёрся на земле.

— Не гневайся, о Светлоликий! — взмолился он. — Разве же я мог знать, разве мог поверить? В твоём дворе и глаз нельзя поднять. Я знаю, какова там земля, и помню лавку, на которой лежал, когда меня били палками — а твоего лица не запомнил… Не гневайся!

Фарух глядел свысока, сощурясь, и губы его чуть подрагивали в торжествующей улыбке. Он, казалось, забыл, что стоит не на белых ступенях Дома Песка и Золота, а на жидком ковре иссушенных зноем трав, и перед ним клонят головы только быки да бедный юноша, приставленный следить за ними.

— Встань! — обратился Поно к пастуху, но тот не посмел двинуться.

— Говори, где бык, — велел наместник. — Кому ты его отдал?

— Вчера, когда день близился к вечеру, музыкант явился сюда, — забормотал пастух. — Я слышал от людей, его бросили в колодец — должно быть, ты его отпустил, о мудрейший из мудрых?..

— Я спросил тебя и жду ответа, а ты смеешь задавать вопросы?

— Позволь ему встать! — вмешался Поно. — Ты не позволяешь людям глядеть на твоё лицо, а потом дивишься, что тебя не узнают. Пусть он встанет. Может, ты привык толковать с чужими спинами, а я не привык!

Фарух замолчал, только сощурился сильнее и раздул ноздри. Помолчав, кивнул:

— Встань, Дани, и отвечай: что было вечером?

Пастух, дрожа, поднялся. Он отводил взгляд и всё подгибал колени, будто собирался вновь упасть, и был так несчастен, что Поно пожалел о своей просьбе.

— Музыкант явился, — повторил пастух. — От озера полз туман, я и не видел, откуда он… Вот будто никого, я только на миг отвернулся — мой пёс завыл, и он… Белый, весь белый, как туман, а на груди след от ножа, вот тут, против сердца, и одежды в крови. И глядит так печально, что у меня слёзы на глаза навернулись, а потом стало мне страшно, так страшно! И пёс убежал!..

— Успокойся, — сказал ему Фарух. — И говори, что дальше.

— Я спросил, что случилось, а он не ответил. Только сказал: если кто придёт за быком, пусть знают, он просит прощения. Ещё сказал, чтобы я дал тому человеку другого быка взамен. Я на миг отвернулся, взглянул на стадо, сказал: и какого быка я дам, если все чужие, — а их уже нет, ни музыканта, ни его быка. Ладно он-то, а бык чёрный, большой, такого и в тумане не вдруг потеряешь! Неладное дело, неладное… Неужто мертвец приходил?

— Вот как! — воскликнул Поно, упирая руки в бока. — За ним пошли, чтобы выручить, а он сбежал, как трусливый пёс… Прощения смеет просить. Не будет ему прощения!

И он указал пальцем.

— Мы возьмём вон того быка, серого, с пятнами. Это Вахи, я приехал на нём в город.

— Ты? — спросил пастух с любопытством, на миг позабыв о страхе, но тут же отвёл глаза. — Не смею спрашивать, не гневайтесь! Быка привели стражи, велели стеречь до суда, пока разбираются. Один торговец сказал, то его бык… Но если тебе, о Светлоликий, угодно его взять, кто я таков, чтобы спорить!

— Мы возьмём его, — кивнул Фарух.

Поно подошёл к быку.

— Помнишь меня, Вахи? — спросил он, и бык, качнув головой, тепло дохнул ему в ухо, тронул мягкими губами. — Идём, Вахи, идём! Давай, давай!

— Нам нужна и повозка, — сказал Фарух.

— Какая ещё повозка? Садись, да поедем.

— Ты хочешь, чтобы я упал и сломал шею? Добудь мне крытую повозку, или я с места не сойду!

— Ну и не сходи, а я еду за сестрой.

Пастух глядел, расширив глаза, и Фарух гневно велел, указав на землю:

— Подставь мне спину! Что глазеешь?

Тот поспешил исполнить приказ. Светлоликий привстал было, сжимая пакари, но тут же пошатнулся и спрыгнул на землю. Пакари завизжал, выворачиваясь, и Поно протянул руки, чтобы его забрать.

Фарух попытался влезть в другой раз. Покачиваясь на спине пастуха, он всё примерялся, примерялся и воскликнул с досадой:

— Как же сесть, если не за что держаться? Как ехать на этой кривой спине?

— Так я сяду первый, возьмёшься за меня, — сказал ему Поно. — Только не знаю, как держать ещё и зверя…

— Музыкант возил его в сумке, — с трудом, задыхаясь под весом наместника, проговорил пастух.

Поно так и поступил. Он сел, и тогда Фарух кое-как умостился позади, вцепился в него и тут же начал тянуть то влево, то вправо.

— Сиди ровно! — велел Поно. — У Вахи спина широка, хоть спи — стыдно с неё падать. Только попробуй меня уронить, я тогда уеду один.

— Ладно же, — сказал Фарух. — А теперь слушай, Дани. Мы не договорили. Я помню, с чем тебя привели в третий раз: опять не уследил за быками.

Он умолк и молчал достаточно долго, чтобы пастух понял, что от него ждут ответа.

— Так меня ведь избили, — с обидой и болью сказал он тогда. — Я и стоять не мог, не то что глядеть за стадом, а отлежаться не дали. Иди, говорят, работай, а каков из меня работник? Вот и не уследил. Всё отняли в уплату долга, и того мало: отдавать до конца дней. Вот она, моя жизнь, вся уж отдана! Ничего в ней больше не будет — ни дома, ни жены, только голод да труд. О чём мечтал, ничего не исполнится. Вот она, твоя милость, вот она, милость Великого Гончара!

Поно ждал, пастуху достанется за дерзость, ведь не только Светлоликого упрекнул, а и самого Великого Гончара! Но Фарух неожиданно сказал:

— Я прощаю твой долг. Прощаю за то, что помог нам, и дом тебе вернут, но не теперь, а когда я возвращусь. Держи пока.

Стянув ожерелье с серебряными пальцами и медными ногтями, он бросил его на землю. Пастух, опешив, стоял, а затем поклонился, прижимая руки к груди, и воскликнул:

— Да будет лёгким ваш путь, да убережёт вас Великий Гончар!

— Да будет он добр и к тебе, — откликнулся Поно.

Он хлопнул быка по шее, и тот пошёл, ступая неторопливо. Поно ещё оглядывался раз или два — пастух всё стоял, глядя им вслед, и серебро так и лежало в пыли у его ног.