Клыки Доброй Матери

Глава 22. Танец

Нуру лежала на полу и всхлипывала без слёз, царапая шершавую глину, истёртую до соломы. Её втолкнули в комнату грубо, так, что не удержалась на ногах. Так она и лежала.

От гнева и страха била дрожь. Нелегко решиться на смерть, даже если жизнь не мила, даже если говоришь себе: это ради других, ради многих невинных, ради их счастья.

— А моё счастье? — прошептала Нуру. — Разве я не заслужила? Разве не заслужила?..

Готовиться к смерти — всё равно что умирать снова и снова, а если так, она умирала не раз.

Кое-как Нуру поднялась, но тесная комната с одним высоким окном, неровно проделанным в глине, с кривой решёткой из толстых веток напомнила ей о другом ночлеге. Тогда она пела, а Мараму смеялся — они смеялись вместе. Она стерегла его сон. Он был близко, так близко, он всегда о ней заботился, с первого дня, а она не замечала. Не дал ей сбиться с пути. И оставил одну, едва она поняла, как он ей нужен, оставил с невыносимой виной — что ей делать теперь?

— Глупый каменный человек, — прошептала Нуру, приникнув к стене, и закрыла глаза. — Я… Лучше бы ты…

Она сползла на пол и заплакала, уткнувшись в колени, а когда выплакала все слёзы, уснула.

Её разбудил стук. Дверь отворилась, и вошёл чужак, русоволосый, уже знакомый ей. Он протянул руку. Он смотрел и ждал, и Нуру подала свою — и вышла за ним наружу.

День ясный. Под ногами не глиняный пол, а доски — палуба корабля, и волны с плеском разбиваются о борта. Осколки света пляшут на воде, слепят глаза. Мореходы заняты делом: кто сворачивает канаты, кто таскает ящики. Только один стоит, сложив руки на груди, высокий, широкоплечий — могучая спина, чёрные волосы с проседью. Он не оборачивается, и лица не видно.

— Найди его, — сказал ей спутник, указывая рукой, и волна толкнула, качнула корабль. Нуру дёрнулась, пытаясь устоять — и проснулась.

Дверь отворилась, точно как во сне, но в этот раз вошёл Бахари. Нуру глядела, широко раскрыв глаза, и едва могла разглядеть его во мраке. Света он не жёг.

Бахари, опустившись рядом, помолчал. Он смотрел задумчиво и спокойно, как если бы друг пришёл навестить, но другом он не был.

— Поговорим, — сказал он наконец. — Вы, Творцы, хотите сговориться со Светлоликим, ищете его поддержки? Думаете, если он спасён вами, то из благодарности сделает всё, о чём его просят? Может, и так, но, понадеявшись на него, вы просчитаетесь. Он только фигура. За каждым решением наместника стоял я, ещё при его отце…

Бахари помолчал, оглаживая бороду, и продолжил:

— Я много думал. За Творцами стоят чужаки с Равдура, не так ли? Недаром музыкант был оттуда родом. Ты из наших земель. Разве думаешь, чужаки принесут нам добро?

Нуру молчала.

— Они, верно, думают, Фарух и при них будет только фигурой. Но кого поставят за ним? Это я, я объединял земли! Я устроил союз, чтобы и Тёмные Долины стали нашими. И я знаю: в этих землях нет того, кто стал бы мне достойным преемником, — а в чужих краях его нет и подавно. Чего же хотят Творцы? Не разумнее ли нам заключить союз?

— Лишь недавно ты грозился убить каждого прислужника Творцов, чьё имя я назову, — усмехнулась Нуру. — И вот переменился. Говоришь со мною, женщиной, как с равной.

— Может, я ошибался, считая нас врагами. Может быть, наши стремления одни и те же. Земли…

— Земли, и власть, и вечная жизнь — этого ты хочешь? Ты пытался служить новым богам, но понял, что ты им не по нраву. У тебя было всё, но ты захотел больше — и всё потеряешь!

Нуру ждала, он рассердится — и пусть рассердится, пусть уйдёт! — но Бахари стерпел.

— Я делал, как лучше для наших земель… — начал он.

— Как лучше для тебя!

— Что ж, пока оставим этот разговор. Ты устала и голодна — вот, я принёс лепёшку, а больше не мог. Я рискую, придя сюда, и нарушаю ещё один запрет, принося еду. Надеюсь, ты это оценишь.

Нуру не брала, и он вложил лепёшку ей в руки, свежую, ещё не остывшую, а может, согретую теплом его тела.

— Ты не такова, как другие женщины, — сказал Бахари. — Ты смела и умна. Как же тебе удалось связать себя с каменным человеком? Тебе одной — не умудрённым мужам и не тем, кто силён, а той, что подобна едва раскрывшемуся цветку? Видно, мудрость и юность порою ходят рука об руку…

— Не трудись, — усмехнулась Нуру. — Я прошла хорошую науку и всё знаю о лести. Для тех, кто не знает, она ценна — а для знающих ничего не стоит.

— Ты умна, и в этом я не лгу. Вот ещё одна правда: мне жаль, что так случилось с музыкантом. Если бы я знал, если бы только вы поговорили со мною прежде…

— Но он и пришёл говорить! — негромко и горько воскликнула Нуру. — Он пришёл, а ты… Стал ты его слушать?

Бахари взял её руки в свои и склонился ближе.

— Моя вина велика, — сказал он, — но не по злу, а лишь по незнанию…

— Слушай! — прервала его Нуру.

Ей хотелось, чтобы он ушёл, оставил её. Ей было дурно от его соседства, от прикосновений, от голоса.

— Слушай же! Я не скажу того, о чём ты пытался вызнать, но скажу другое. То, о чём он хотел предупредить. Возьми кровь — всё равно, чью, — и пролей под чьей-нибудь дверью. А после спрячься и смотри. Если всё выйдет, ты узнаешь, каким богам поклонился. Увидишь, во что поверил. Иди же! Больше я ничего не скажу.

Бахари ещё посмотрел на неё, но ни о чём не спросил, и, медленно кивнув, поднялся. Когда он ушёл, Нуру хотела бросить лепёшку в окно, уже даже примерилась — и остановилась. Запах дразнил ноздри, и пустой живот напомнил о себе. Кому она сделает хуже, если останется голодна? Никому до этого нет дела, даже Бахари. Он принёс еду, а окажется она под окном или где, всё равно.

Нуру отёрла лепёшку краем одежды, разломила и съела. Ни крошки не оставила, только всё думала о своём. Спроси её кто, вкусна ли еда, не смогла бы сказать.

Она вспоминала сон. На кого указал ей чужак? Не иначе сюда прибыл Чёрный Коготок, наместник из чужих земель. Может, решил примириться с Мараму, да поздно… Вот только — как его найти? Глупая дудочка не сказала, а Сайриланга велика. К разным её концам плывут корабли, заходят не в одно поселение — как найти? Хоть сказать ему, что случилось. Да как ещё отсюда уйдёшь…

Дождь хлестал, и ветер, поднявшись, горстями забрасывал воду в окно. Нуру ушла к другой стене, легла, завернувшись в накидку, подумала о Мараму и уснула в слезах. В тёмном сне она всё видела его смерть — закричала, но не успела, побежала к нему, но не успела, — ноги вязли в песке, и никто, никто не слышал её крика, никто не обернулся. Ей было так больно, будто это её ударили ножом, и она, упав на колени, беззвучно кричала — и кто-то был рядом, всё хотел поднять её, увести, но она вырывалась. Зачем ей теперь жить, зачем уходить?

Кто-то другой закричал рядом. Слов не разобрать, но от них на сердце так тяжело, тяжело…

— Мор!..

Что-то заскрежетало громко и протяжно, и Нуру приподнялась в испуге, огляделась. Дверь распахнулась от грубого толчка. Уту шагнул и дёрнул за руку вверх, выволок наружу.

Нуру только ахнула. Сон ещё не прошёл, не оставил её, и она стояла, моргая, и глядела вниз, на двор.

— Ты заигралась, — прошипел Уту за плечом, прижимая её к себе, притискивая к перилам. — Этого я не прощу.

Внизу шумели кочевники — сразу и не понять, что случилось. Глядели на одного, держались от него в стороне, теснились.

— Да какой ещё мор? — кричал он сердито. Шагнул вперёд, и все отошли.

— Чади, ты бел, как мука! — донеслось из толпы.

— Кто, я бел? Ты лжёшь!

Нуру вздрогнула, припомнив, о чём говорила с Бахари.

— Я не покидала комнаты, — сказала она, глядя перед собой.

Нуру не знала кочевника, которому нынче не повезло. Она и не запоминала их, кроме Йовы — все одинаковы. Этот был ещё молод. В волосах, свалянных в жгуты, ни колец, ни бусин, но это ничего не значит: все они убийцы, у каждого руки в крови. Довольно вспомнить Таону. Если одного не станет, то и не жаль.

Он подбоченился, раздетый до пояса — как спал, так и вышел, — и было видно, что и на спине у него наколото дитя, такое же, как на груди. Один рисунок, должно быть, означал Уту, а другой Хасиру.

— Так что ж, что не выходила. Это не оправдание, — негромко возразил Уту. В голосе его, обычно холодном, клокотала ярость. — Сделала всё чужими руками? Тем хуже. Теперь не отойдёшь от меня и на шаг…

Тем временем Йова, протолкавшись вперёд, оглядел своих людей.

— Тихо! — прикрикнул он, и шум немного смолк. — Вы трое, я велел вам сидеть во дворе. Что вы видели? Может, девка явилась и отравила его?

Те, кого он спросил, молчали.

— Что вы смотрите друг на друга! — сердито воскликнул Йова. — Ясно, перепились и спали, вы, паршивые псы. А ты что скажешь, Пори? Ты сторожил её комнату.

Кочевник, худой, плутоватый, пожал плечами. Глаза его всё убегали, убегали от взгляда Йовы, но вот попались.

— А что сторожить? — проблеял он. — Ящиком дверь припёр, и довольно. Со двора-то ей всё одно не уйти…

— Да что вы всё мелете: мор, мор? — воскликнул тот, кого обвинили в хвори. — У наместника есть целитель, пусть осмотрит меня! Уту, подтверди: вы бережёте нас… Это не мор! А ну, поборемся, я крепок…

— Стой на месте! — закричали на него. — Только сунься ближе.

— А что бледен, так я перепил…

— Убейте его, пока зараза не перешла на других, — холодно сказал Уту.

Чади не понимал, к чему идёт. Не верил, и говорил с усмешкой — так, пустяк! Кто же боится мора, когда за ним приглядывают боги? Но вот веселье сменилось растерянностью. Он обернулся, ища поддержки — у Йовы, у братьев, у богов, — и в каждом лице увидел смерть.

— Я не болен, не болен! Мор не трогает нас. Все знают, мор нас обходит! Я крепок, я могу идти, а что бледен, так это ничего…

Голос срывался. Слова торопились и налетали друг на друга.

— Мы скоро придём к источнику, я исцелюсь, я исцелюсь! Мы все будем жить вечно! Уту, ведь ты обещал, ты обещал…

— Йова, — только и сказал Уту мёртвым, недобрым голосом.

— Слышали? — спросил Йова. — Ты и ты, выполняйте. Тело сжечь.

— Нет, нет! — взмолился несчастный. — Прошу, не надо… Мы же братья! Это не мор! Я дойду до источника… Нет! Убейте девку, это её вина! Уту, ты же бог — исцели меня, исцели!..

Йова дал знак, и двое подступили ближе.

— Да чтоб вы все сдохли, чтоб вам не дойти!.. — разнёсся над двором последний крик, и быки испуганно замычали. Первый нож ударил в спину, второй — в грудь, и все смотрели, не отводя глаз. Смотрела и Нуру, едва дыша.

Месть была как вчерашняя лепёшка: съедена, а вкуса нет. Тяжестью застыла внутри. Отвернуться бы, не глядеть, да Уту держит, не отпускает, что-то говорит… Что?

— Ночью, когда никто не будет смотреть — о, ночью я заставлю тебя пожалеть о своей дерзости.

Голос упал до шёпота, такого липкого, что он, казалось, пачкает ухо, и пальцы стиснули локоть Нуру.

— Я подумаю, как поступить — выбор так сладок! — а ты бойся и жди. Предвкушение порой даже прекраснее, чем само дело… Теперь пойдём.

Он провёл её мимо двери, где у порога на рыжем глиняном полу темнели пятна. Вино и кровь. Кто не знает, подумает, только вино… Уту взглянул тоже, больнее сжал руку.

Пока они спускались, Нуру всё не могла отвести взгляд от тела, лежащего на песке. Только вечером тут жгли костры, пили, смеялись — и этот кочевник смеялся, ещё не зная, что принесёт ему утро.

Смотрел и Йова. Уже и люди его разошлись, уже поднялись негромкие разговоры, а он всё стоял не двигаясь. Двое, что выполнили приказ, мылись у колодца, натирались песком, другие таскали вещи, укладывали на телеги — Йова стоял, а после, медленно подойдя, присел и провёл ладонью, опуская мёртвые веки.

Тело обложили сухими ветвями — всем, что осталось под навесом, и всем, что нашли снаружи, устроили высокую постель. Йова поднёс огонь.

— Прости, брат, — сказал он глухо. — Дурная смерть. Зря я сказал про костёр, ты и умер без надежды.

— Да он бы и сам понял, что сожгут, — сказал другой кочевник. — Где мор, там огонь.

Пламя затрещало, охватывая ветви, облизывая ткань, которой накрыли мертвеца. Йова развернулся и пошёл прочь. Уту следил за ним пристально, не моргая, а после направился следом, крепко держа Нуру под руку.

Они поравнялись с повозкой, где уже сидела Хасира, и та потянулась к брату с улыбкой, разнеженная, довольная. Так плавны были её движения, так красива она была этим утром, что и Нуру нехотя залюбовалась. Но Уту не стал садиться. Он протянул обрывок ткани, золотой ткани, что сжимал в кулаке, и Хасира, взяв его и рассмотрев, изменилась в лице.

— Присмотри за девкой, — велел ей Уту, а больше ничего не сказал, отошёл.

Нуру села. Скоро они тронулись, оставив позади опустевший двор. Дым, как белый зверь с серым брюхом, вползал на крышу, привставал, тянулся к небу. Бык не спешил. Уту дал знак погонщику, и повозка отстала от других, едва только нагнала Йову. Тот шагал, стискивая зубы.

— Ты недоволен? — спросил Уту, поравнявшись с ним. — Может, хочешь меня обвинить? Вижу по твоему лицу. Ну же, скажи!

— Что говорить? — огрызнулся кочевник. — Разве слова что-то изменят? Чади был верный человек. Я обещал ему вечную жизнь, но он не получит ничего, не останется даже глины, из которой Великий Гончар сможет лепить! Лучше б издох этот льстивый пёс, Бахари, или его щенок — что они тащатся за нами? Ты дашь и им вечную жизнь, Уту? Может, думаешь, они послужат тебе лучше, чем мой народ? Я бы сжёг щенка, не будь он наместником! Он хворый, не от него ли пошло…

— Ты верно сказал: он наместник. Под ним едва ли не все земли Сайриланги! А ещё он слаб и глуп. Щенок будет полезен нам.

— А пёс?

— Пёс себе на уме. Он вертит хвостом и лижет нам ноги, но это старый и хитрый пёс. Его не выйдет воспитать, как щенка. Пёс издохнет.

Йова молча шагал, глядя перед собой, и Уту сказал ему, хлопнув по плечу:

— Мор больше никого не тронет. Обещаю, за этим я прослежу. Вернусь к сестре. Эй, стой!

Повозка остановилась, и Уту направился к ней, а Йова всё шёл, тяжело дыша, и на лице его, обычно насмешливом и надменном, теперь проступала боль.

Уту нарочно сел так, чтобы Нуру оказалась между ним и сестрой. Хасира всё ловила его взгляд, подавшись вперёд — ей было неудобно, телега тряслась, — а он избегал на неё смотреть. Не так, будто боится встретиться глазами, а так, будто и смотреть не на что. Пустое место.

— Брат мой! — воскликнула она сердито, не выдержав. — Довольно молчать. Разве моя вина…

— Кричи громче! — откликнулся он немедленно, кивнув на возницу. Перегнувшись через Нуру, поймал и сжал руки сестры, а затем зашептал сердито: — Кричи громче, пусть они все услышат. Кто-то уже знает, так пусть узнают все!

— Уту, брат мой, ведь ты обещал…

— Я велел тебе ждать, и что ты делаешь? Может, мне связать тебя, Хасира, и везти связанной? Я велел ждать!

— Я говорила, что больше не могу! Ты знал, что я такова. Хочешь, избей меня, только не нужно молчания. Сядь со мной рядом!

— Храни достоинство, — велел он холодно, выпуская её руки, и добавил очень тихо: — У людей есть глаза и уши. Пока они верят, что видят богов, мы боги.

— Ты сам говорил: они нелегко расстаются с верой. Я могу делать что хочу — они сами придумают, как это объяснить…

— Я сказал, довольно! Всему есть предел, и ты, сестра моя, будто ищешь его. Есть предел и моему терпению. Ты найдёшь, и тебе не понравится.

Хасира примолкла. Она сидела, вскинув голову, и только бросала взгляды.

Тёмное небо легло на бледную землю, ещё не просохшую от ночного дождя. Вода готовилась излиться снова. Ветер налетал порывами — Нуру ёжилась под накидкой, а двое, окутанные тонкими золотыми тканями, словно не мёрзли.

По левую руку тянулась равнина. По правую бугрились холмы, будто четыре быка легли отдохнуть, да так и застыли, горбатые спины поросли кустарником. Трава, когда-то зелёная, давно выгорела от печного жара, лишь широкие кроны редко стоящих деревьев паа сохранили прежний цвет. Небо всё темнело, темнело, вот уже и деревья слились с ним и стали не видны, но Великий Гончар молчал. Там, наверху, он затаил дыхание, и всё притихло, лишь брызгала грязь из-под копыт да скрипуче пели телеги.

Вдруг мир вспыхнул. Великий Гончар опрокинул тяжёлый стол — всё, что было, раскатилось, — так близко, прямо над головой, так громко, что Нуру вскрикнула от страха и не услышала собственного голоса.

Великий Гончар всё гремел, всё топтал ногами свои труды, и вода полилась, сперва медленно, а там всё быстрее, быстрее. Рыжая дорога текла, пенясь, и телеги плыли по ней, и брели, пугаясь грохота, быки. Люди их подгоняли. Кто-то проскакал вдоль ряда повозок, крича:

— Сворачивай! В сторону, в сторону!.. К холмам!..

Телеги, раскачиваясь, пробирались по жёсткой траве, а вода хлестала и била. Кое-как укрывшись под мокрой накидкой, Нуру дрожала. Всё посерело; даже бык, что их вёз, был виден едва — он шагал тяжело, упрямо пригибая голову, — а дальше будто и вовсе ничего не было, кроме дождя.

Они остановились. Нуру видела, как люди мелькают в дожде — вгоняют в землю прутья, связывают, укрепляют камнями, бросают циновки и шкуры поверх. Наравне с остальными работал и Йова. Едва было готово укрытие, его отдали Хасире и Уту, и Нуру пришлось идти с ними. Но ей уже так хотелось просохнуть и согреться, что она почти не боялась. Впрочем, страх рассеялся быстро: в этом доме дверей не запрёшь, и повсюду люди — Уту не осмелился бы её тронуть.

Нуру нашла себе место и села, но тут же пожалела о том. Уту подошёл близко и опустился рядом, касаясь коленями её коленей — не отойти, не двинуться! Он вынул нож, нож Мараму — так и носил с собой, одел в кожаные ножны, — и принялся вертеть в пальцах.

Было темно, и шумела вода. В этом шуме Нуру не слышала дыхания Уту, во мраке не видела его лица, лишь порою тускло поблёскивал клинок.

— Меня почитают, как бога, а растили, как мужчину, — сказал Уту, склоняясь ближе. — Хороший нож. Я мог бы метнуть его и попасть в тебя с двадцати шагов, но эта забава слишком груба. Лучше я покажу тебе, как человек может жить без кожи… Хасира! Куда ты идёшь? Сядь.

Сестра его застыла у выхода.

— Разве тебе есть дело до меня? — с досадой спросила она. — С того дня, как мы отправились в путь, всё изменилось. Ты изменился. Мы близки к цели, как никогда, но я вижу, это не сплотило нас, а разъединило!

Уту со вздохом поднялся и убрал нож.

— О, Хасира, — сказал он недобро, качая головой. — Ты как дитя. Не умеешь терпеть…

— Разве я не терплю? — воскликнула она. — Теперь ты почти не говоришь со мной. Ты не заботишься обо мне, а потом винишь, но разве это не твоя вина? Эти черви твердят, я только женщина — и ты позволяешь им! Наша мать была женщиной и сумела то, чего не смогли мужчины. Разве я хуже неё?

Уту шагнул вперёд, и ладони его легли на хрупкие плечи сестры.

— Наша мать была умна, — прошипел он, стискивая пальцы, — и умела ждать. О, она умела! А что делаешь ты? Хоть один свой шаг ты просчитала наперёд?

— Ты хочешь позабавиться, но даже не спросил, что понравилось бы мне! Прежде мы решили бы это вместе…

— Молчи! — перебил её Уту, вглядываясь в серый дождливый сумрак. — Сюда идут. Прежде! Прежде ты слушала меня и не смела перечить.

Он посторонился и заставил сестру отойти, потянув за собой. Вошёл кочевник с тюком, и, поставив его, отряхнулся, как пёс.

— Ваши пожитки…

Следом вошёл и второй, сгибаясь под тяжестью груза, а за ним третий, с пустыми руками. Найдя место для поклажи, они не спешили уйти, и в шатре стало тесно.

— Это всё? — спросил Уту, сужая глаза. — Оставьте нас.

— Йова велел приглядеть. Он сказал, старый пёс забеспокоился. Как бы чего не вышло…

— Меня не тревожит пёс. Думаешь, я так слаб, что не одолею его?

Другой кочевник, прокашлявшись, сказал:

— А нам куда велишь, под дождь? Все теснятся. Боги, люди — в дороге все равны.

— Ладно же, — помолчав, решил Уту. — Сидите. Дорога нелегка, но не ропщите, а помните: это испытание. Лишь сильнейшие достойны награды. Сегодня ничего не бойтесь. Здесь, рядом со мной, мор вас не тронет. Если дождь утихнет к вечеру, скажу Йове, чтобы дал всем вина. Легче будет идти. В горах ни к чему лишняя поклажа, а мы заслужили весёлую ночь.

Последние слова он произнёс, глядя на Нуру, и кочевники тоже поглядели на неё, усмехаясь.

— И девку дашь? — спросил один, скаля подпиленные зубы, и протянул руку. — А ну, иди сюда!

Нуру закаменела, вскинув голову.

— Девка не для вас, — сказал Уту. — Не смей тянуть к ней руки, если не хочешь их лишиться.

Кочевник неохотно послушал.

Поверх циновки, уже промокшей, раскатали узорный ковёр, то ли синий, то ли багровый — во тьме не разглядеть. Бросили длинные подушки: всем по одной, только Нуру не досталось. Она была довольна и тем, что пока не трогают, и, сидя в самом тёмном углу, надеялась, что у Великого Гончара хватит воды, чтобы лить до утра. Остро пахло мокрой шерстью — видно, от ковра. Нуру припомнила, что у матери была накидка, серая накидка из самых простых, и она, просыхая в пору дождей, пахла так же — а ещё припомнила, что с матерью им больше не увидеться никогда, никогда. Хотелось плакать, но она сдержала слёзы.

Уту отдал свою подушку сестре, а сам лёг ей на колени. Хасира, взяв золотой гребень, чесала его волосы, перебирала тонкими пальцами. Кочевники смотрели на них равнодушно, а на Нуру недобро, но молчали. Только один, что сидел ближе к выходу, всё сплёвывал наружу, будто так избавлялся от слов, что кололи ему язык.

— Скука… — наконец протянул один из кочевников.

— А что ж ты хочешь? Ну, поспи, — откликнулся другой.

— Да мне одно покоя не даёт, — сказал первый, закладывая руки за голову и глядя на Нуру. — Пророчество, что нашему народу будто бы грозит несчастье от бабы. Уж не от этой ли?

— Боишься этой девки? — спросил Уту насмешливо, поглядев на кочевника. — Было время, твой народ был другим, Итше. Я помню мужчин, которые не устрашились и Доброй Матери, пошли против неё… О Доброй Матери остались только сказки, но люди и теперь дрожат, пересказывая их. А смог бы ты убить её, Итше? Они смогли. Они смогли, а ты боишься девки, которая и ножа в руках не удержит — да, прежде кочевники были другими. Жаль, что я не пробудился раньше!

— Я разве боюсь? Ты знаешь меня, Уту, видел в деле. Но это девка Творцов, и мне не нравится, что ты не дал её расспросить. Кто знает, какую хитрость она готовит!

Уту повернулся так, чтобы видеть Нуру. Гончарный круг раскололся, вспыхнув, и на миг озарил насмешливое надменное лицо — половина бела, половина черна. Вдали зарокотало долго и раскатисто, и вода полилась сильнее, зашумела вокруг.

— Все её хитрости мне ведомы, — лениво протянул Уту. — Мне не по душе только одно: если не слежу за ней сам, она тут же оказывается там, где не следует. Как же с этим быть?

— Да выколи ей глаза!

— Этого мало! — вмешалась Хасира. — Как дождь утихнет, разведём огонь. Пусть пляшет на углях, пока не упадёт! Потом ноги не понесут её, куда не велено.

Кочевники хрипло захохотали.

— Привяжем к телеге, — предложил другой, — и пусть бежит. А не успеет за быками, так и ничего, земля размокла, не помрёт. Может, только грязи нахлебается! Пусть бежит, как мы бежали из Таоны, и хорошо бы ещё кто-то пускал стрелы ей в спину — веселее будет!

Нуру стиснула край накидки. Пальцы дрожали, и ничего не помогло — задрожали и руки. Одна надежда, что во тьме не видно.

— Почему не отдать её нам? — спросил третий, самый молодой из всех. — Хоть потешимся.

— Она нужна мне целой, а ваши забавы я знаю, — сказал ему Уту. — Я задумал другое. У меня есть браслеты из дерева, всё хотел обтянуть их кожей, но забыл заглянуть на рынок. Ещё и не вдруг найдёшь такую тонкую…

— Я помогу тебе, — прошептала Хасира, перебирая волосы брата. — Выйдут красивые браслеты.

— Славно придумано. Пусть Великий Гончар с неё спросит за недостающую глину, когда она попадёт к нему. Или и вовсе сожжём её. Никакой ей другой жизни!

Нуру чуяла взгляды. Казалось, будто ножи уже ощупывают тело, ещё только гладят, холодные, острые — но вот подденут…

— Да, пусть горит, как те девки в Таоне!

Один из ножей царапнул сердце.

— Что стало с девушками? — спросила она. Занемевшие губы едва шевельнулись. — Разве… Разве с ними что-то случилось? Это у вас, я слышала, вышла размолвка со стражами, но девушки ведь ни в чём не виноваты…

— Если ты о них пеклась, так стоило думать раньше, когда поднимала шум, — со злостью ответил ей молодой кочевник. — Вы хорошо готовились, стражи будто ждали за порогом, тут же явились и люди с огнём — разве не знаешь, как было? Ну, послушай, порадуйся… Дом осадили, подожгли со всех концов. Мои братья остались там, чтобы другие могли уйти, чтобы я мог уйти! Город их растерзал. Думаешь, город пощадил девок, что принимали у себя кочевников? Огонь взял их всех!

Он что-то говорил ещё. Что-то злое. Нуру не слушала.

Ведь она и не думала, что было в доме забав после их отъезда. Так, иногда вспоминала, и ей представлялось, что Звонкий Голосок поёт и щебечет — и, уж наверное, болтает о том, что случилось в тот вечер, куда пропал гадальщик и их сестрёнка Синие Глазки. А Шелковинка не даёт ей болтать — добрая Шелковинка, ей всегда есть кого наставлять! Уголёк глядит из-под ресниц— она всегда так глядит, её ресницы длинны, — а Тростинка, должно быть, досадует из-за платья. Ведь то, в котором Нуру сбежала, было её.

Быстрые Ножки молчит — плясать она горазда, а на язык не быстра. Пять, их осталось лишь пять, так думала Нуру. И пока она думала так, они были живы, для неё они были живы до этого часа.

Нуру сболтнула, Великий Гончар вылепит их птицами. Дурные слова, вовек бы их не говорить! И всё же — лучше бы птицами, чем так, в огне… О, если глины достанет, может, он сделает их хоть птицами?..

А беседа меж тем продолжалась, и говорили уже о другом.

— Я думал, наместник похож на мужчину, — сказал один из кочевников со смешком, — а он не отходит от этого старого пса, точно баба от мужика. Прячет лицо, не говорит с другими… Зачем мы ведём их с собой, Уту? Каменный человек наш. На что они теперь?

— На кого он похож, мне дела нет, но его слушают в этих землях.

— Слушают, а тебя что, не станут слушать? Вы дети старого Гончара, люди склоняются перед вами! Или ты боишься гнева отца, если брать своё придётся силой?

— Знаешь, что хуже разгневанных богов? — спросил Уту и, привстав на локте, поглядел на кочевника. — Хуже них люди, которые толкуют волю богов и решают, разгневаются боги или нет. Вспомни Творцов и Подмастерьев: их спор кончился тем, что Творцов забросали камнями, и сейчас нельзя без страха назваться Творцом. Такое не вдруг исправят и боги. Ты хочешь брать своё силой?

Он подождал ответа, но кочевник смолчал, и Уту продолжил:

— Попробуй взять силой, и даже вечной жизни не хватит, чтобы положить конец дрязгам. Светлоликий Фарух нужен нам, и даже лучше, что он не похож на мужчину: сделает всё, что скажем, и спорить не будет. Он отец земель и Первый служитель Великой Печи, а люди глупы, и большие слова кажутся им важнее, чем истинная сила. Светлоликий даст нам и власть над землями, и власть над храмами. Берегите его, не перечьте ему. Если нужно, пожертвуйте жизнью. Нужда в нём продлится недолго, но сейчас он важнее всех. Вам ясно?

Кочевники безрадостно согласились. Разве тот, кому обещана вечная жизнь, с охотой её отдаст?

Скоро разговоры затихли. Задремал один, второй. И третий, что сидел у выхода, то и дело клевал носом, вскидываясь, когда Великий Гончар шумел наверху — но Великий Гончар теперь устал и почти затих. Слышал ли он, что двое выдают себя за его детей? Было ли ему до этого дело?..

Наконец кочевник лёг, и вскоре раздался храп. Только Уту не спал, не сводил глаз с Нуру, и взгляд его теперь горел золотом. Хасира, склонившись низко, всё гладила его по волосам, всё проводила гребнем. Вот коснулась щеки, приласкала, пальцы двинулись вниз по шее, но он лишь дёрнул плечом, как стряхивают мошку.

— Я нашла у тебя седой волос, — негромко сказала Хасира.

— Так вырви его. И вырви себе язык — нашла когда болтать!

— Все спят, о брат мой. Хочешь, нашлю на них морок — не поймут, видят сон или явь. Посмотри на меня! Мне тоскливо. Сколько жизней мы спали вместе, в одной колыбели, видели одни сны? Иногда я думаю: лучше бы мы спали и дальше! Ты ведь не бросишь меня, Уту, ты не думаешь бросить меня?

Он наконец повернулся к ней. Лёжа на её коленях, протянул руку, нежно тронул лицо.

— Мы ведь одно. Как я брошу тебя?

— И больше не станешь сердиться?

— О, Хасира… Никто не гневит меня так, как ты. И тебя одну я всегда прощаю.

Скоро Великий Гончар устал, и вода в его бочке иссякла. Люди вышли наружу. Слышались голоса.

Было поздно пускаться в дорогу. Просветлело, но день угасал, светлый час не продлился бы долго, и вода разлилась, не спешила уйти. Поодаль, за шатрами, она стояла, поблёскивая, и кочевники мылись там, и пили быки. Потрескивая, разгорались костры, и людям дали вино, как обещал Уту.

Всё шло так, как хотел Уту, и всё чаще он поглядывал с улыбкой. Нуру было дурно от этой улыбки, и она сжимала дудочку, спрятанную в складках одежды, но дудочка молчала. Она не могла или не умела помочь. Если припомнить, она и Мараму показывала не то, о чём он просил, глупая дудочка.

Даже тому, кто решился на смерть, не всякая смерть хороша, а то, что задумал Уту, может быть, хуже смерти…

Шатры собрались в круг. Полог каждого был откинут, и Нуру из своего угла заметила юношу, что выдавал себя за Светлоликого. То ли Бахари дал ему волю, то ли он сам не пожелал прятаться и теперь сидел под навесом, глядя с жадностью и страхом, как кочевники пьют и смеются, скаля подпиленные зубы. Кажется, он пил и сам, ему наполнили кубок — а может, просто сжимал этот кубок, не в силах сделать и глотка.

Но вот всё заслонила Хасира. Она стояла снаружи, и Уту бродил вокруг, порой заглядывая, чтобы сумрачно улыбнуться, и улыбка его не предвещала добра.

— О мудрый, — послышался голос Бахари меж других голосов и пьяного смеха. — Прости мою дерзость, но разве не через Мараджу мы должны были ехать к Тёмным Долинам? Сегодня мы едем иным путём. Должно быть, я зря тревожусь, и этому есть объяснение…

Нуру огляделась. Рядом лежали тюки, принесённые кочевниками. Она потянулась к одному, и, кинув быстрый взгляд на Хасиру, дёрнула завязки. Зашарив рукой — повезло! — нащупала тонкое полотно.

Что ответил Уту, она не разобрала, но Бахари воскликнул тревожно:

— О величайший из великих, но разве не достойны вы только лучшего приёма? Ведь я уже послал человека упредить городского главу, нас будут ждать…

Нуру, спеша, сбросила с плеч накидку, стянула платье.

— Довольно приёмов! Помнится, прошлый не удался, — прервал его Уту. — Отныне и до конца наш путь лежит в стороне от поселений.

— О великие! Сильны вы, и в силе своей вам тяжко представить, что кто-то может быть слаб. Даже непогода обходит вас стороной, не смея тревожить, но в эту пору…

— Ты смеешь со мной пререкаться? — негромко и мягко спросил Уту. — Я брал с собой лишь тех, кто силён — что им непогода?

Хасира застыла не двигаясь — слушала брата, и хорошо. Она не слышала, как Нуру копалась в вещах, как дрожащими пальцами расправляла тонкую ткань, пытаясь одеться, как, пошатнувшись, едва не толкнула подпорку шатра…

Уту гневался. Бахари его отвлёк, и Нуру молила, чтобы так продолжалось ещё немного.

— Хасира, — позвала она шёпотом и, дотянувшись, тронула белую руку, холодную, будто неживую.

Нуру держалась так, чтобы её не увидели снаружи, и Хасире пришлось войти. Она узнала своё платье, и глаза её вспыхнули гневом.

— Должно быть, тебе непросто, — сказала Нуру, отходя на шаг. — Проснулась, чтобы стать божеством, но тебя ждал мир, где ты только женщина. А кочевники всё твердят, что женщина их погубит — не ты ли?

— Как посмела ты рыться в моих вещах? — прошипела Хасира. — Как ты смела взять моё?

— Сколько же у тебя золотых платьев? — с насмешкой спросила Нуру, вскинув голову. — Прошлое ты, видно, опять разорвала. Как то, другое, в доме забав…

Хасира налетела, вцепилась в горло, толкнула — сильна! — Нуру не устояла, задохнулась, упав на ковёр спиной.

— Ты и правда испортишь всё, — отталкивая Хасиру, прохрипела она. — Несдержанная… В этом мире женщина ценна, только если нужна мужчине, а брат едва терпит тебя…

Она дёрнулась, пытаясь вывернуться, но Хасира была сильнее. Всего одной рукой она обхватила запястья Нуру и, удерживая, притиснула к земле. Лицо её, искажённое страшным гневом, на глазах менялось: брови будто исчезли с низкого лба, он покрылся складками грубых морщин. Подбородок ушёл назад, пасть растянулась, волосы свесились чёрными космами…

— Сюда! — с запоздалым страхом воскликнула Нуру, но вышел лишь хрип. Клыки всё ближе, на шее когтистые пальцы, на щеке дыхание, горячее, смрадное…

Дотянувшись ногой, она толкнула подпорку шатра, ещё и ещё. Снаружи что-то сказали — звон в ушах помешал расслышать, — и через миг, такой долгий, долгий, пальцы Хасиры убрались с горла, оцарапав напоследок. Нуру села, закашлявшись. Сквозь проступившие слёзы она видела, как Уту держит сестру за волосы, вжимая лицом в ковёр, держит так, чтобы никто её не разглядел.

— Пошли вон! — прорычал он, обернувшись, кому-то, кто посмел заглянуть. — Вон! Хасира…

— Я невиновна, брат мой! Девка… Она знает… Видела меня ещё раньше…

Нечеловеческим и утробным был голос, выходящий из безгубого рта.

— Да завесьте же полог! — рявкнул Уту.

— Твоему брату известно, что я всё знаю, Хасира, — насмешливо и хрипло сказала Нуру, растирая шею — казалось, её ещё сжимают чужие пальцы.

— Ты знал, Уту? Почему ты мне не сказал?

— Ведь ты лишь женщина, — поспешила ответить Нуру. — Что с тобой говорить?

Она рассчитала верно. Хасира завыла, забилась, и Уту навалился всем весом, чтобы её удержать. Нуру вскочила на ноги и в два прыжка оказалась снаружи, оттолкнув кочевника, что опускал полог.

Она оглядела мужчин — опешили, застыли, будто закаменели, только отблески огня пляшут на лицах, — улыбнулась и сделала шаг.

Она любила их всех, и каждому была рада больше прочих. Этот спас её кур из колодца. Этот? О, купил все щётки и верёвки за тройную цену. Этот прогнал быков, что топтали поле.

Ещё шаг.

«Подними руки, — раздался в ушах голос Мараму. — Смелее, так. Теперь замри. Изогнулась — застыла».

Ещё шаг, неспешный, плавный. За спиной рычание. Вой. Оглядываться нельзя, и трусить нельзя.

«Улыбайся, — сказала Шелковинка. — Улыбайся мужчинам».

«Тебя будут любить, Синие Глазки, — кивнула Звонкий Голосок. — Я говорила, тебя будут любить…»

Шаг, ещё шаг — мимо костра. Повести плечами. Не камень — лоза. Голову выше.

Нуру припомнила, как Мараму её обнимал. И тогда, у зеркала, и позже, их единственной ночью… Откинула голову, прикрыв глаза в истоме. Провела ладонями — тонкая ткань поползла с плеч.

«Ты в воде, — сказал ей Мараму. — Плыви».

И она поплыла. Мимо Бахари — застыл по ту сторону огня, — мимо Йовы, мимо прочих неразличимых лиц, оставляя за собой на земле золотой след. Ветер захолодил кожу. Она любит всех, улыбается каждому, но ей нужен только один. Вот он сидит, рука забыла держать кубок, и вино льётся — и вправду не пил.

Золото осталось только на бёдрах, и Нуру повела ими — так, как учил её Мараму, когда учил не танцевать, — и, опустившись юноше на колени, обвила его шею рукой.

— Ты не Светлоликий, — прошептала она ему на ухо. — Скоро ты станешь мешать Бахари, и он тебя убьёт. Поговорим. Неси меня в шатёр. Неси же!