Клыки Доброй Матери

Глава 7. Побег

В короткий сумеречный час, когда птицы уже запели, призывая день, но Великий Гончар ещё не проснулся, разбуженный их голосами, и не разжёг огонь в печи, Нуру пришла к чёрному зеркалу. Дом ещё спал, а ей не спалось.

Вскинув голову, Нуру взглянула в отражение и повела бедром.

Что ж, может, все беды людей оттого, что они не знают своей цены! Вот сборщица листьев, плетельщица верёвок, что тяжко трудится за медяк. Вот напуганная девушка, в которой только и есть, что тело, волосы и глаза, но это стоит трёх золотых пальцев. А может, пяти десятков? Может, и больше!

Нуру плавно сомкнула руки над головой, изогнулась, повторяя движения, которые видела каждый вечер. Могла бы позвать кого-то, чтобы учили. Не стала. Стыдно, и тело ещё болит, не слушается.

Ниханга сказал, подождёт. Сказал, защитит, если нужно, пусть она не боится. Сказал, хоть женщинам из дома забав и нельзя посещать храмы, но он слепит за неё фигурку из глины, птицу — он служил в храме Первой Птицы, — отправит Великому Гончару её мольбу. Что она хочет? Нуру попросила за мать, за Поно. Старшие обойдутся. Они ей больше не братья, она им не сестра.

Положив руки на бёдра, Нуру повела ими по кругу. Опустив веки, представила, что стоит не в пустой комнате — в зале, и глядит на неё не одно отражение — все мужчины. Осмелится ли она? Не встретят ли её насмешками?

С её пальцами переплелись чужие. Вздрогнув, Нуру испуганно распахнула глаза. В чёрном зеркале рядом с её лицом соткалось другое, неподвижное, из белых узоров. Нуру оставила дверь открытой нарочно, чтобы никто не подкрался, а он пришёл неслышно и теперь смотрел без улыбки из тёмного отражения.

— Учишься танцевать? — негромко спросил Мараму. — Двигайся смелее, так.

Ещё дрожа, она качнулась, послушная его пальцам.

— Теперь замри. На миг, не больше, в том секрет. Изогнулась — застыла. Миг. Выше голову! Сердца пропускают удар.

Его ладони обхватили Нуру крепче.

— Дальше! Ты не камень, а лоза. Гнись до упора! Не бойся, я держу. Замри. Теперь дальше… Плыви, а не тяни груз.

— Я плыву! — воскликнула Нуру, толкая его плечом. — Уйди, мне не нужна твоя помощь.

— Взгляни на своё лицо: брови хмурятся, губы сжаты. Где радость, где лёгкость?

— Ты напугал меня! С чего мне радоваться?

— Значит, будешь танцевать, как все? — спросил Мараму, опять ведя её — так спросил, что и не понять, интересен ему ответ или нет.

— Отчего и не быть как все? — ответила Нуру, прижавшись спиной к его груди. — Смотри, у меня на шее подарок — ни за что, просто так, а будут ещё!

— Теперь поверни голову, — велел Мараму. Белая узкая рука протянулась в отражении, закрывая бусы, длинные пальцы взяли Нуру за подбородок, направляя. — Здесь не дарят подарков ни за что. Подними руки.

Нуру послушалась, откинув голову ему на плечо. Серебряные кольца холодили кожу, и плечо было прохладно, а близкое дыхание горячо.

— Ты спешишь, будто ловишь плод, который падает тебе на голову, — с улыбкой в голосе сказал музыкант. — Не так. Ты в воде… не так.

— Почему не так? Ты сказал плыть, я плыву!

— Да, как мёртвое тело, подхваченное течением. А, должно быть, ты не умеешь плавать.

— Я выросла у моря! Я умею. Ты смеёшься надо мной! — воскликнула Нуру, пытаясь освободиться. — Легко смеяться, если твоя жизнь легка! Ты играешь песни, и всюду тебя зовут, даже такого, без камбы. Три песни, хорош музыкант! Я знаю больше историй, чем ты песен!

Она взмахнула руками. Мараму обнял её крепче, но ей было всё равно. Музыкант и гадальщик, он был мужчиной не больше, чем свет ночной лампы. Шнурки да узоры, платок, ожерелья, кольца и дудочка — разбери это всё, ничего не останется.

— Слышал ты о птицах на четырёх ногах, высоких, как столбы? — спросила Нуру, сердито глядя на белое лицо в отражении. — Это птицы в два человечьих роста, с длинными шеями. Может, слышал, в далёких землях растут деревья, и их так много — больше, чем сад, больше рощи! У них это зовётся лес. Так много деревьев, что в этих лесах есть целые поселения. О, ты и представить не сможешь! Будь я мужчиной, легко обменяла бы эти байки на медь, на кров, на миску еды, но я женщина — кто слушает женщин?

— Что ты сделала, чтобы тебя слушали?

— Как — что сделала? Я пыталась, никто не слушал!.. Так лучше буду танцевать и улыбаться, как они, и брать за каждую ночь по золотому пальцу!

— Учись смотреть сквозь запертые двери, — сказал Мараму, так прижимая её к себе, что стало больно от его подвесок, впившихся в спину. — Ты видишь улыбки и танцы — подумай, чего не видишь. Медок не плясала семь дней, не выходила, и к ней звали целительницу, за это Имара и стребовала золотой палец. Сможешь гордиться подобным? Она может. Ты сможешь?

— А что остаётся ещё? — воскликнула Нуру. — Что ж, пожалуй, не хуже порезов от листьев скарпа, и не хуже кровавого кашля от мелкой пыли. Не больнее, чем если корабельный груз упадёт на тебя, ломая кости! Тело — лишь орудие, какой труд ни возьми. Мне храмовник сказал, что Великий Гончар не осудит! Ты музыкант — что ты знаешь о нищете? Знал бы, как мне хотелось бусы, хоть самые простые, или кольцо, но как тебе понять? У тебя всего в избытке, и смеешь упрекать! И зачем мне, как тот торговец, везти полотно на Сайрилангу, а отсюда кур, если вот, руку протяни, серебро, и мужская любовь…

— Это не любовь. Не спеши, поговори с Имарой. Может, она согласится на истории.

— Она? Она никогда не согласится!

— И всё же спроси вечером. Я вижу, тебе повезёт.

— Ты видишь! — сердито сказала Нуру и рванулась всем телом, едва удержавшись на ногах. — Ты видишь! А я вижу…

Звякнули бусы и подвески. Чёрные глаза Мараму были совсем рядом, впервые так близко, не вечером, не ночью — при свете дня, глубокие и уставшие. А белая краска растрескалась, стёрлась, и под ней проступило иное: полосы на щеках. Не такие, как рисуют женщины, что рядятся дикарками. Не ярче жилки на запястье. Настоящие.

— Ты!.. — выдохнула Нуру, отступая — гадальщик не стал держать — и упёрлась в холод полированного камня. — Порченая кровь! Ты из тех, кого Великий Гончар не хотел видеть на этой земле!

— Не кричи, — сказал ей Мараму, прижимая ладонь к щеке. — Я шёл за краской. Не бойся, я скоро уйду.

Синяя ткань его свободных одежд сбилась, ряды длинных, до пояса, бус съехали на сторону. Под ними блеснули рукояти ножей.

— Я уйду сама! — воскликнула Нуру и шагнула к стене, обходя его. Мараму отстранился тоже.

В проёме стоял пакари с рыжей, тронутой утренним лучом спиной, глядел маленькими глазами в складчатых веках, помахивая хвостом. Задрав гибкий нос, он взвизгнул.

— Кыш! Кыш! — махнула руками Нуру. — Прочь!

Ждать она не стала. Зажав подол, неловко переступила зверя и заспешила, не оглядываясь, к комнатам. Без стука толкнула серую дверь, заперла за собой и упала на колени у постели, где, разметавшись, спала Шелковинка.

— Сестрёнка! — позвала Нуру шёпотом и тронула за плечо.

В комнате стоял густой винный запах, и сандалии лежали по разным углам, будто их швыряли в стены. В изножье охапкой привядшей травы свернулся вчерашний наряд. Ценный шёлк, расшитый золотом, измялся. Нуру потянула его, расправила и встала, чтобы повесить на гвоздь рядом с другими платьями. От босых ног разбежались крашеные глиняные бусины — ещё вчера звенели на одной нити.

— Подай кувшин, — хриплым со сна голосом попросила Шелковинка. — Зачем ты здесь, что случилось?

— Что ты знаешь о Мараму? — спросила Нуру, послушно взяв кувшин, но, не спеша отдавать, растерянно огляделась.

— Что ты? Давай сюда! — шёпотом поторопила Шелковинка, приподнимаясь и протягивая руку.

— Здесь не вода — вино. Должно быть, он тут по ошибке. А вода…

— Дай уже!

Глотнув, Шелковинка утёрла губы, поставила кувшин и опять легла, прикрыв глаза рукой.

— Я принесла бы воды… — начала Нуру. — Ты что, пьёшь вино? Неразбавленное? Ведь это позволено только мужчинам! А если Имара узнает?

— Сестрёнка… Трещишь, как хворост в печи, за треском ничего не слышишь. В этом месте свои порядки, ты с нами не первый день. Будешь пить с мужчиной вино, если он захочет, а потом начнёшь и сама. Так легче жить. Так что там с Мараму?

Нуру села у стены и замолчала.

— Или говори, или дай доспать, — сказала Шелковинка, устало глядя из-под руки.

— Он давно здесь?

— Недавно, с поры ветров. Явился как раз перед тем, как пришли кочевники.

— Как Имара взяла его? Он поздно пошёл за пакари, у него нет камбы…

— Он гадальщик, — прервала её Шелковинка, взмахнув рукой. — Тише, молю! Первым делом он гадальщик, оттого и взяли. Без него в женском зале было скучно. Говорят, Имара не хотела его брать, но он что-то сказал ей, и она тут же согласилась. Потом наш старый музыкант заболел, и Мараму его заменил.

— Хорош гадальщик! — воскликнула Нуру, забывшись, и, увидев, как морщится Шелковинка, понизила голос:

— Лжёт он всё, говорит то, что люди хотят услышать. Так и я могу! Он лжец. Сестрёнка, а ты замечала, что он… дурной человек?

Шелковинка вздохнула, села на постели и поглядела хмуро.

— Дурной? — спросила она сурово. — Это как же — дурной?

— Злой, бесчестный! Может, он чью-то кровь пролил, а теперь прячется тут. Может, и пакари у него краденый…

— С чего ты болтаешь такое?

— Должно быть, ты не знаешь, — сказала Нуру. — Знала бы, поняла. Говорили, отец его мореход…

— Должно быть, я ошиблась в тебе, Синие Глазки, — прервала её Шелковинка. — Ты слушаешь, о, ты слушаешь, только не то, что нужно, а сплетни! Ты не видела зла от Мараму. Я скажу тебе больше: Медок сердится не зря, и не только она. Думаешь, мы все тут по своей воле?

Она придвинулась, гневно сведя брови — растрёпанные косы свесились, бросая тень на лицо, усталое, со следами несмытой краски, — и продолжила с жаром:

— Здесь долго не ждут. О, здесь учатся быстро, а упрямиц ловко убеждают — есть много способов, что не портят тела, сестрёнка, но ты всего избежала, потому что Мараму отчего-то тебя пожалел. Каждый день он гадает Имаре. Он сулит, что ты принесёшь много золота, нужно лишь подождать. Она гневается, но слушает. День, когда Мараму перестанет за тебя заступаться, станет для тебя самым чёрным днём, поверь. А теперь уходи, да впредь подумай дважды, прежде чем нести мне сплетни!

— Ты лжёшь! — закричала Нуру, вскочив на ноги. — Зачем ему?.. Я не верю!

— Я лгу? Убирайся! — задыхаясь от гнева, воскликнула Шелковинка и указала на дверь.

Нуру убежала к себе, спряталась, как зверь в норе, свернулась в комок на циновке. Она слышала девичьи голоса, но не вышла, и на кухню не спустилась. В дверь стучали, но когда она после долгих сомнений открыла, то нашла лишь кружку молока и миску каши из грубого зерна, а кто принёс, разглядеть не успела. Ни голоса, ни шагов — только пакари бежал с другого конца коридора, топоча по глиняному полу, и так спешил, что его заносило.

Увидев, что Нуру берёт миску, Мшума завизжал и упал, запнувшись одной лапой о другую. Нуру ахнула, но зверь тут же забарахтался и вскочил, будто ничего не случилось, и кинулся к ней, задрав голый хвост. Жидкая белая кисть на конце заломилась, развеваясь.

— Чего тебе? — спросила Нуру, ещё отыскивая взглядом, кто принёс еду. — Иди к хозяину!

Пакари затоптался вокруг, наступил ей на ногу жёсткими пальцами и с тонким визгом привстал. Его манила каша.

— Что ж, — согласилась Нуру, — заходи. Всё равно есть не хочется.

Она прикрыла дверь и поставила миску на пол. Мшума сунулся в кашу, глотая жадно, роняя комья. Миска, гремя, двинулась по полу.

— Разобьёшь! — воскликнула Нуру, подставив ногу.

Пакари закружился, оттолкнул её боком, визжа, и повёл миску в другую сторону. Нуру дождалась, пока он упрётся в стену, и присела на постель, сжимая кружку в руках.

— Что мне делать? — спросила она. — Я дурной человек. Великий Гончар плохо слепил меня… или есть что-то, что мы лепим сами? Может, мне некого винить. До этого дня я много себя жалела. Никогда, никогда не было мне так стыдно! Вот, слушай…

Глотнув из кружки, она продолжила:

— Думала, не сужу прежде времени, и не любила сплетниц. Как вышло, что я сама такая? Может, мне просто не с кем было сплетничать прежде? Я даже себя не понимаю, Мшума, где мне понять других!

Пакари ответил визгом. Стоя к ней спиной, он торопливо глотал кашу, и хвост его ходил из стороны в сторону.

— Знаешь, чего я хотела, когда жила дома? — спросила Нуру. — Богатства! Носить бусы и кольца, и дорогие наряды, как этот, что висит на стене. Скажи, я правда хотела этого, или только завидовала, что бусы и наряды есть у других? Видно, это не одно и то же…

Миска загремела. Мшума вылизал остатки и пошёл, принюхиваясь, собирать с пола то, что уронил. Нижняя губа пакари была коротка, оттого он клонил голову вбок, помогая себе лапой, и иногда, блестя глазами, взглядывал на Нуру: не кинется ли она подбирать крупицы и не съест ли прежде, чем он успеет? Его манила и кружка.

— У меня был друг, — сказала Нуру. — Я всё ждала от него помощи и лишь теперь подумала, что помощь, может, нужна ему самому. Я привела его в мир, о котором он ничего больше не знает. Что с ним будет?.. Хочешь молока?

Мшума поводил носом-пятаком, рыжим от глиняной пыли, завизжал и попятился: не любил молоко. Он чихнул раз, другой и полез на постель. Нуру собрала с его морды налипшие крупицы и отняла одеяло, хоть пакари за него цеплялся.

Мшума вздохнул и упал на бок, вытянув лапы. Нуру провела рукой по жёсткой спине, почесала живот, поросший длинным светлым волосом. Пакари довольно хрюкнул, толкнулся носом в её бедро, пошевелил ушами и, прикрыв глаза, скоро заснул. Он сопел, иногда перебирая лапами, а Нуру поглаживала его и думала о своём.

— И зачем твоему хозяину мне помогать? — спросила она негромко. — Зачем?.. Он говорил, не смог пройти мимо, когда ты умирал. Понимаешь? Пакари добывают лишь однажды, и когда выбираешь, нужно думать только, ладная ли выйдет камба.

Мшума потянулся во сне, подставив живот под ласковые пальцы, и замер, раскрыв рот.

— Уф! А он позаботился, чтоб ты мог набивать брюхо кашей и лежать на чужих постелях. И меня он тоже пожалел. Только ты понимаешь добро — вот, наелся и благодарен, для тебя всё просто, — а я…

Уйдя в свои мысли, Нуру примолкла. Мшума спал, сопя и похрюкивая, а она сидела рядом, пока в дверь не постучали.

— Выходить будешь, нет? — донёсся сварливый голос. — Воду тебе оставили… Чего я должна подниматься? То вино за неё разноси, то ходи, зови, бей старые ноги на лестнице. Имара велела напомнить, чтобы днём комнаты были пусты, так уходи прочь!

Пакари забарахтался, перебирая лапами в воздухе. Нуру толкнула его в бок, помогая встать, и он заспешил к двери, заскрёбся, но тут вспомнил о миске. Бросившись к ней, убедился, что миска пуста, и опять запросился наружу.

— Тише! — прошептала Нуру. — Сейчас я открою.

Она дождалась, пока шаги и причитания смолкнут вдали, выпустила зверя и сама выскользнула за дверь. Мшума пошёл своей дорогой, а Нуру сбежала по лестнице, озираясь и таясь.

Комнату для мытья устроили внизу, и путь в неё лежал через сад, как на беду, сейчас не пустой. Там смеялись девушки, и летели, звеня, их голоса. За листвой, где тень гуще всего, мелькали белые наряды. Слышалась песня, но вайата молчала: значит, Мараму не вышел.

Нуру помедлила, выгадывая путь у стены. Пригнувшись, она пробралась через кусты перца, отделённые от дорожек тростниковой оградой. Только бы не поглядели! Светлое платье видно издалека.

Ей показалось, смех стал громче. Торопясь, Нуру сломала куст, вывернула колышек, но постаралась воткнуть на место. Руки её тряслись. Не узнала бы Имара!

Воды ей оставили на дне, только протереться. Вода лишь едва покрывала измятые стебли душистых трав — их клали для запаха — и сама, настоявшись, пахла густо и пряно. Что ж, и то хорошо. Могли не оставить вовсе. Работник привозил бочку с утра и таскал вёдра: для мытья, и для сада, и для кухни. Ради Имары, может, он пошёл бы к реке и в этот жаркий час, а ради Нуру точно не стал бы.

Она заперлась, хотя в комнате, выложенной камнем, тут же стало душно, и, завернув стебли в грубую тряпицу и макая её в ведро, тщательно протёрлась. Мозоли уже сходили с рук, но старые шрамы остались. И новые: вот она бежала через ущелье, не глядя под ноги, вот протискивалась меж камней. Вот полоснула руку ножом. Хороший был нож, даже листья скарпа срезал одним движением. Кто-то из братьев точил.

Нуру могла управиться быстрее, чем наполняются три чаши вина, но она не спешила. Зачем? Все уже вымылись. Из комнаты её прогнали, к девушкам не хотелось. Спросят, отчего пряталась — что ответить? Может, Шелковинка уже рассказала другим, и они смеются. Зачем только Мараму за неё заступался? Жила бы как все, уж вытерпела бы, раз они терпят! Зато была бы с ними, а не наособицу.

Нуру сидела, задумавшись, и вспоминала слова Мараму, каждое слово. Ещё вспоминала, как хотела работать честно и как легко о том забыла, хватило одних лишь подаренных бус, и сытной еды, и сна вдоволь. Хватило нескольких дней, когда она разогнула спину — и вот гнуть её уже не хотелось.

В час, когда печь Великого Гончара начала остывать, она вышла в притихший сад. В это время первые гости, устав от жары и безделья, шли выпить вина, послушать девичьи песни, поглядеть на танцы. Иногда прихватывали и жён: пусть сидят, сплетничают в другой половине под присмотром сурового хозяина, иначе кто знает, что от скуки затеют дома! Женский зал — та же скука, только разделённая с другими. Женщинам Таоны ещё везло, что у них был гадальщик.

Везло! Да стоит ли их жалеть? Бедняки в этот час идут в поля — и мужчины, и женщины. Скука от безделья им неведома.

Нуру оплела ноги шнурками сандалий, перед тем проверив их, и с трудом натянула платье: видно, от жары оно казалось теснее, липло к телу, — а на бусы посмотрела с сомнением. Чёрный камень, красный камень, будто выпачканный кровью. Ниханга обещал Медку, а подарил ей. Как ни крути, от такого подарка не будет добра.

Она взяла нить, рассмотрела в последний раз, погладила бусины и, сжав в кулаке, вышла за дверь. В комнатах ещё было тихо, девушки не вернулись, и Нуру спешила.

Послышались чьи-то шаги. Вздрогнув, она обернулась, но это брёл пакари. Заметив, что Нуру смотрит, он подбежал и принюхался.

— У меня больше нет каши, — сказала она. — Иди себе, Мшума!

Он забежал вперёд и упал на бок: чеши! Нуру обошла его. Пакари встал, недовольно чихнув, и вновь застучал когтями по полу. Сделав рывок, опять повалился под ноги. Нуру едва устояла, споткнувшись.

— Уходи прочь! — воскликнула она и замахнулась.

Пакари заверещал и бросился в сторону, но когда Нуру вошла в покои Медка, протиснулся за ней.

Забытая лестница стояла у стены. Пакари обнюхал её, встав на задние лапы, и вдруг запрыгал ловко — вверх, вверх — к самому окну.

— Нет, Мшума, нет! — зашептала Нуру, протянув руки. — Иди сюда, иди!

Зверь не слушал.

Спешно повесив бусы на гвоздь, Нуру кинулась к лестнице.

— Мшума, Мшума, ты упадёшь! — воскликнула она. — Что я скажу Мараму? Иди ко мне!

Пакари добрался до окна и развернулся к улице спиной. Он морщил нос и скалил зубы, и всё-таки Нуру полезла за ним. Лестница поскрипывала — если качнётся, зверь не удержится!

— Иди, я почешу тебя! — ласково позвала Нуру, поднимаясь осторожно, неторопливо. — Каша — хочешь каши? У меня её много, только пойдём, пойдём!

Мшума завизжал и попятился от её руки, едва удерживаясь в окне. Он взмахнул хвостом, и что-то снаружи загремело о стену и упало. Нуру вскрикнула.

— Высоко, разобьёшься! Глупый, иди сюда…

Изловчившись, она схватила пакари за уши и потянула к себе. Он закричал, как ребёнок — наверное, услышал весь дом, — но Нуру, прижав его к боку, спрыгнула на пол. Пакари извивался, суча лапами, но не мог её задеть.

Он умолк, и лишь поэтому Нуру, выйдя за дверь, услышала голоса. Обхватив морду зверя ладонью, чтобы не выдал шумом, она пронеслась по коридору и замерла за углом, прислушиваясь, готовая бежать дальше.

— Вот, так и есть, оставила лестницу здесь! — раздался голос Имары. — Просила, не отвлекай — нет, иного часа не выбрал, чтобы язык почесать!.. На, унеси, я закончила. Да скажи Мараму, чтобы держал зверя в клетке. Сломал мне перцы, всё истоптал, поганец, и я опять слышу его мерзкий голос. Увижу в доме, сама сделаю из него камбу!..

Ей ответил Мафута, хозяин, но Нуру не разобрала слов. Пакари сопел, пытаясь освободиться, и она сама дышала часто и тяжело. Дождавшись, пока хозяева уйдут, Нуру заспешила к себе.

— Ха, сердце стучит в ушах! — воскликнула она, садясь у двери. — Ты напугал меня… Это кровь?

Белая кисть на конце хвоста стала алой, но пакари тревожился и рвался из рук, скаля зубы.

— Дай посмотреть! Может, нужно промыть… — начала было Нуру. — Ох!

Мшума зацепил когтями платье, и тонкий шёлк не выдержал, порвался.

— Ты дурной зверь! — воскликнула Нуру, отталкивая его. — Я спасла тебе жизнь, а ты… Я и так в долгах! Вот что: я первая сделаю из тебя камбу!

Пакари отбежал и неловко сел, пытаясь дотянуться до хвоста, а Нуру осмотрела прореху: заметная, так не оставить. Подол, надорвавшись, болтался петлёй, лез под ноги.

— Мне это не зашить! Не зашить, и некого просить о помощи. Что мне делать?

Нуру залилась слезами. Пакари, забыв о своём хвосте, подошёл, похрюкивая, забрался под руку. Он опять наступил на платье, и шёлк затрещал.

— Ладно, — сказала Нуру, утирая слёзы и отодвигая Мшуму. — Оторву весь подол. Полоса узкая, может, и не заметят. Спросят — скажу, так и было!

Девушки возвращались, слышались их голоса. Осторожно и быстро, как только могла, Нуру оторвала край платья и сжала в руках, осматривая комнату.

— Под циновкой найдут, — сказала она, — и кувшин могут унести, а там заметят… Эта щель мала, и до окна не достать. Что же делать? Повяжу на пояс, а ночью зарою в саду, чтобы никто не узнал! Не хочу, не хочу выслушивать ещё и за платье — не моя вина!

Она обмотала талию шёлковой полосой, спрятав концы, а затем, опустившись на колени, взяла под циновкой клыки.

— Хоть что-то, подаренное другом, — сказала Нуру, пряча их на поясе, — возьму с собой. Были дни, у меня был друг… Или только потому, что он молчал, я не сумела с ним поссориться, как с остальными? Видно, теперь мне остаётся говорить лишь с тобой, Мшума!..

В дверь застучали, раздались голоса, тревожные и гневные.

— Выходи! — закричала Медок. — Выползай из своей норы, лгунья, взгляни мне в глаза, и я вырву твои!..

— Спроси и дай ей сказать! Дай сказать! Тронешь её, ответишь перед Имарой, — наперебой заговорили другие. — Все смотрят, не отвертишься!

Пакари забился в угол и завизжал громче всех.

Нуру сжала пальцы в кулак, разжала, уняла тревожное дыхание и, решившись, открыла дверь.

— Что это? — закричала ей в лицо Медок, протягивая бусы. — Хотела выставить меня воровкой, обвинить в краже?

— Нет. Нет! — воскликнула Нуру. — Они твои. Ниханга обещал тебе, а мне отдал, лишь чтобы позлить тебя, — они твои!

Медок опустила руку. Она тяжело дышала, дрожа от гнева, но слушала.

— Я их не прятала, — сказала Нуру. — Оставила на видном месте. Думала, ты поймёшь…

— И я поняла, — протянула Медок недобро. — Если б я промолчала сейчас, ты бы меня обвинила. Что ж, ты права в одном: бусы мои, и я их беру — вот, ты отдала при всех. Но эту гнусную затею я тебе не спущу, так и знай!

— Всё не так! Я не винила бы… Я не подумала…

Но Медок не дослушала, ушла, а другие стояли. Видно, выскочили на шум — кто успел сменить наряд, а кто в белом, домашнем. Тростинка присела, завязывая шнурки сандалий.

— Хотела отдать, так дала бы при всех, честно, — сказала она. — Теперь не докажешь, чего ты хотела.

— Синие Глазки не такова, чтобы хитрить, — оборвала её Шелковинка.

— Да, у этой не хватило бы духу, — согласилась Уголёк, без стеснения стоя в одной юбке, уперев руки в бока. — Бросить и убежать, не осмелившись на разговор — только это она и могла…

— И зря! — гневно воскликнула Звонкий Голосок. — Думаешь, сестрёнка, нам часто носят дары? Повезло, так хватай и держи крепче! А почему досталось тебе, а не другой, и заслужила ли ты, думать нечего. Дали, так заслужила! Но теперь все знают, что у тебя легко отнять — сама отдашь, и Ниханга узнает, что ты не ценишь подарков, и другие мужчины узнают. Стыдно за тебя, сестрёнка!

— Мне ничего и не нужно! — ответила Нуру.

— Зря мы хвалили тебя Ниханге, — сказала Уголёк. — Ты обидела его, отвергла его подарок. Он рассердится на тебя, и на нас заодно.

Пакари выскочил из комнаты, кинулся под ноги одной, другой — девушки заохали, отступая, замахали руками, — и бросился прочь от споров и громких голосов.

— Одевайтесь! — велела Шелковинка, хлопнув в ладоши. — Гости ждут. Не хватало, чтобы услышали ваши крики!

Но гостям в этот вечер хватало своих печалей. Они явились рано, и у них, видно, вышла размолвка. У стены лежали скатанные ковры, испорченные вином — их не успели унести, — и смердело гарью. Женщины мели осколки у опрокинутого стола: курильницы, блюда — всё разбилось, фрукты и закуски раскатились, лежали, затоптанные.

Кочевники сидели в дальнем углу, непривычно тихие, и дикарок не было видно — может, Имара отослала. Каждый вечер они кружились, разрисованные, почти нагие, едва прикрытые кожей и мехом, и выкрикивали: «Ха!», потрясая ножами, — и кочевники вторили им, смеясь, пока не разбирали каждую и не уносили наверх или не сплетались тут же, на коврах в полумраке зала, охваченные страстью. Их крики перестали пугать, теперь пугала тишина.

Храмовник — незнакомый, из тех, что ходили редко — пил вино, кривя разбитый рот, и с ненавистью глядел на городского главу. Тот сидел отдельно — взгляд блуждает, одежды залиты вином, жидкие волосы встрёпаны.

— Пойдём со мной, — позвала его Уголёк, повинуясь жесту Имары. — Я вымою твоё тело…

— Оставь меня, девка! — воскликнул он и затрясся, топнув ногой. — Поди прочь!

— Ты слаб и жалок, Панеки, — сказал, поднимаясь, Йова, предводитель кочевников. — Ты как глупый пёс, что мечется, не зная, кусать людские руки или лизать, и всегда лижет и кусает невпопад! Разве Таона — не твой город? Разве ты не сам звал меня? А теперь не знаешь, как быть, и ищешь виноватых.

Имара отослала одну из женщин, и та поспешно вышла.

— А виновны у тебя все, — продолжил Йова. — Сборщики податей — за то, что их бьют, люди — за то, что бунтуют и распускают слухи, храмовники — за то, что не умеют наставить людей.

— Он далёк от народа! — прохрипел храмовник и сплюнул. — Беднота в этом городе давно отдала последнюю вошь.

— А в чём виновен мой народ, — сказал Йова, не слушая храмовника, — ты и вовсе не можешь решить, Панеки. В том, что из-за нас по Таоне гуляют слухи? Нас не любят, и винят в этой хвори, а ты не можешь заткнуть им рты. Теперь мы виновны в том, что в твоём городе не платят податей, а ты не знаешь, они охотнее заплатят, если выставить нас вон, или если мы заменим твоих сборщиков?

Вайата в женском зале смолкла. Кто-то, видно, сказал, что ей не время петь.

— Мы тебе не работники, Панеки, — докончил Йова. — Мы уйдём из города — Фарух нас ждёт, и я надеюсь, он не собака вроде тебя, — но уйдём, когда сами захотим, а не когда ты нам велишь. А с тобой поделюсь мудростью, раз у тебя нет своей: им нечем платить, так пусть платят своими шкурами, иначе завтра изобьют тебя, как сегодня били сборщиков податей. Ты плохой хозяин, и гостям у тебя тошно! Имара, зови женщин и прогони этого шелудивого пса, но пусть он заплатит за наше веселье.

В зал вошёл хозяин, Мафута — видно, слушал и ждал, — и с ним один из работников, тот, что по утрам носил воду, а вечером сидел у входа, сторожил. Городского главу взяли под руки и увели, он и рта открыть не успел. Но вели не на улицу — в сад: таких гостей не швыряют в пыль, на дорогу.

Стало тихо. Вайата не пела, женщины ещё не пришли, мужчины молчали. Тут Медок подошла к Йове.

— В этом городе у тебя больше врагов, чем ты думаешь, кочевник! — сказала она.

Имара зашипела.

— Объяснись, — потребовал Йова, положив Медку на плечо ладонь. Сжал, но она и не дрогнула.

— Ты зовёшь Панеки псом, и всё же он трудится во славу Подмастерьев, как Светлоликий Фарух, как все мы. Но в этом городе есть лазутчики Творцов, и они хотят тебе зла. В этом доме!

— Что ты несёшь, глупая? — закричала Имара.

— Дай ей сказать, — велел кочевник. — Пусть укажет на врага.

— Синие Глазки, — сказала Медок, поправляя на шее бусы. — Спроси, отчего она появилась тут сразу, как вы пришли в город. На коленях просила, чтобы ей позволили носить вино и не ложиться с мужчинами, а потому всегда была в зале, ходила, слушала…

Тут Медок заметила, что другие готовы вмешаться, и воскликнула:

— У неё подшит подол — разве это не знак Творцов? Спроси её об этом!

Йова подозвал Нуру одним взглядом, и она пошла, не чуя ног. Кочевник присел, осмотрел её платье, ощупал.

— Разве подшито? — спросил он. — Из меня лепят дурня, а этого я не люблю. Объясняйте, или весь ваш дом сгорит, и все люди в нём!

— Как? Должно быть подшито! — вскричала Медок, падая на колени, и дёрнула платье к себе. — Я сама видела!

Нуру едва устояла. Её подол тянули, щупали, смотрели в тусклом свете алых ламп.

— Ну, хватит! — воскликнула Имара и оттянула Медка, схватив за волосы. — Вы грызлись с первого дня, но я и не думала, что дойдёт до такого. Я вижу, ты отняла у неё бусы, но тебе мало — хотела отнять и жизнь? Ты бросила тень на мой дом, опозорила меня, обидела гостя, горе мне! Ты что ж, не подумала — за этот поклёп ответим мы все, а не только она?

— Подол был подшит! — закричала Медок, цепляясь за хозяйку и заглядывая в лица вокруг. — Она что-то сделала, спросите её, спросите!

— Иди наверх, безумная! — велела Имара, отталкивая её. — Иди к себе, и знай, ты будешь наказана. Ты пожалеешь об этой выходке! А ты, Йова, её не слушай. Голова, что бусина: пустая, так громче гремит. С этого дня приходи когда хочешь. Еда, питьё, женщины — для тебя всё даром.

— Для меня и так всё даром, — усмехнулся кочевник, но спорить не стал, отошёл.

Медок ушла нехотя, бросая злые взгляды. Пришли раскрашенные женщины, за стеной заиграла вайата. Понемногу возвращалось веселье, и зал прибрали. Новые гости входили, смеялись, просили вина. Нуру ходила меж столов, улыбалась, дышала, и вино лилось точно в чаши, и уши не пропускали зова, но тело жило само, а она сжалась внутри, боясь шевельнуться. Чёрный зверь ходил следом, глядел сквозь дым. Он мог броситься в каждый миг — сейчас?.. или теперь?.. когда сомкнутся на горле его клыки?..

— Хозяйка, — окликнули хрипло.

Гости из новых, взяли по чаше, сели не за лучший стол. Вайаты почти не слышно, и не видно за чужими спинами, как пляшут танцовщицы, разгоняя дым. Имара к ним не спешила: видно было, эти много не заплатят, так пусть ждут и цедят своё вино, растягивают одну чашу на весь вечер.

— Эй, хозяйка! — позвал человек повторно. — А ну, подойди!

Имара подплыла, скрестив руки на груди, посмотрела надменно.

— Сядь, кричать не буду, — велел человек.

Она, помедлив, опустилась на подушки.

— Мы ищем мужчину, — понизив голос, сказал ей гость. — Он родом из других земель. На щеках полосы…

И указал на себе. Второй дёрнул его руки вниз.

Нуру улыбнулась тому, чью чашу наполнила, поднялась с коленей, расправила платье и пошла вокруг стола не спеша. Ей было слышно, как Имара сказала:

— Ну, у нас таких гостей нет!

И охнула. Кинув быстрый взгляд, Нуру увидела, что хозяйка хотела встать, но её удержали.

— Подумай ещё, — сказал человек. — У него белые волосы и синие пятна вот тут…

— Да не видела я его! — вскричала Имара. — А ну, пусти, или я…

— А что ж ты пугаешь хозяйку, Канга? — вкрадчиво сказал второй. — Не бойся, почтенная, да обратит на тебя Великий Гончар свой ласковый взгляд! Мы ищем убийцу, злодея, и щедро заплатим, если ты на него укажешь. След вёл в Таону.

— Щедро — это сколько?

— Скажем, десять.

— Нет, я его не видела, — повторила Имара с досадой.

Нуру присела, чтобы поправить сандалию, затянуть шнурок потуже.

— А твой музыкант?..

— Не похож. У него чёрные волосы. Что, ты сказал, натворил тот злодей?

— Хотел силой взять чужую женщину, а когда не вышло, пытался её убить и оболгать. Он мог выдать себя за музыканта.

— Женщину, силой? — воскликнула Имара со смехом. — Ну, это точно не наш Мараму!

— И всё же дай нам на него взглянуть.

— Эй, вина! — окликнул храмовник, и Нуру поднялась и пошла к нему. Что сказала хозяйка, она не узнала, но слышала, как хлопнула по столу ладонь и зазвенел о дерево металл.

Наполнив чашу, Нуру отошла туда, где слышен был голос сада, шёпот листьев и стрекот жуков-келеле. Так Мараму убийца и лжец, она не ошиблась? Десять золотых пальцев дают за него. Лжецы и убийцы стоят больше, чем честные девушки.

— Сестрёнка! — раздался голос. — Да слышишь ты?

То подошла Шелковинка, тронула за плечо.

— Не бойся, — сказала она. — Медок будет наказана, больше тебя не тронет. Но как ты догадалась взглянуть на подол?

Нуру промолчала, непонимающе хмуря брови, и Шелковинка пояснила:

— Она подменила платье. Мы поняли лишь теперь, всё думали, чего же она ждала, ведь ты весь день просидела в комнате. Медок не успела бы подшить край, и всё же она верила, что он подшит. Видишь, платье тебе тесно: жмёт в бёдрах, сдавливает грудь. Таких было два, одно у Тростинки, и день назад его взяли стирать…

Из сада послышался пьяный голос. Кто-то ругал хозяйку, и язык его заплетался.

— Вы двое заглянули друг к другу сегодня, — печально сказала Шелковинка. — Ты ведь не хотела винить её в краже? Нет, не говори, я знаю и так.

— Эй, слышишь, Имара? — раздалось отчётливее. Городской глава, шатаясь, показался на дорожке — нагой, каким его слепил Великий Гончар. — А ну, иди сюда, и я тебя отдеру, как последнюю девку — ты ж была девкой, а, прежде чем открыла свой дом? Я напомню тебе, как обращаться с гостями!

— А, Панеки исполняет танец вина, — пробормотала Шелковинка. — Надо его увести. Не пускай его в зал, а я поищу, где он обронил одежду.

Она торопливо ушла. Нуру заступила путь, но Панеки её толкнул.

— Имара! — прорычал он, мутным взглядом окидывая зал. — Я закрою твой дом, если не сделаешь, как я велю!

— А может, пойдёшь со мной? — негромко донеслось от лестницы.

Там, в сумраке, опершись на косяк рукой и прикрыв лицо платком, стояла Медок. Свет далёких алых ламп едва освещал её, лишь золотые глаза, казалось, горели собственным огнём.

— Я увидела тебя из окна и так распалилась, что не могу больше ждать. Зачем тебе Имара? Пойдём со мной! — сказала она низким голосом и протянула руку, маня. — В этом зале я вижу лишь тебя, ты так нужен мне, что это причиняет боль. Я молю, я жажду — идём!

И она, сделав шаг вперёд, повела плечами.

Медок плясала хорошо, но так, как сегодня — никогда. То была пляска страсти. Её гибкое тело будто удерживали мужские руки, и она замирала, изогнувшись, не сводя с Панеки золотого взгляда прикрытых в неге глаз. Ткань лёгкого платья, тоже золотого, натягивалась, не скрывая высокую грудь, и разлеталась, обнажая бёдра. Танец звал, как зовёт музыка, лишая дыхания, заставляя забыть обо всём. В этом танце нужны были двое.

Повинуясь манящим рукам, Панеки пошёл.

— Что ж ты прячешь лицо? — пробормотал он. — Открой, я хочу посмотреть!

Медок со смехом взбежала по ступеням, позвала за собой, и Панеки заспешил следом. Нуру и сама не заметила, как подошла ближе, и слышала, что Звонкий Голосок оборвала песню, и разговоры будто стихли.

— Увела? Ну и ну, — сказала Шелковинка, подходя, и как морок разогнала. — Видно, верит, смягчит Имару.

Гости вновь зашумели, засмеялись, полилась песня, и о танце забыли. Но в час, когда печь, остывая, дышит холодом, и жуки-келеле поют громче всего, хозяйка подозвала Нуру.

— Иди наверх, — велела она. — Отнеси Панеки одежду, да возьми кувшин вина, полный, тоже отдай им. Потом скажешь мне, он там спит или Медок ещё трудится. Она-то солжёт, если спрошу, а вот ты не умеешь.

Нуру шла с деревянным подносом, на котором горела лампа и лежали закуски, с кувшином в другой руке и с одеждами Панеки, переброшенными через локоть. Сердце дрожало на каждом шаге: не оступиться, не уронить! Ступеней у лестницы стало больше, и переходы казались длинны.

Она шла и смотрела на красный огонь, следя, чтобы поднос не кренился, и всё вокруг стало чёрным. Чёрный дом, где не видно пола, чёрные тени ползут по стенам. Красный огонь.

Нуру толкнула дверь, забыв постучать.

Панеки лежал на полу у окна, откинув руку, и Медок сидела на нём, сжимала его плечи, целуя в шею. Она вскинулась, услышав шум, глаза сверкнули золотом. Изо рта на грудь текло вино — чёрное, красное…

Нет.

Медок лежала у стены, недвижная и тихая, а то, что сидело здесь, не было ею. Голова на тонкой шее склонилась. Приоткрылся широкий рот, блеснули клыки.

Нуру закричала, бросая кувшин. Он разбился о пол, не долетев.

Тварь зашипела и прыгнула на стену, замерла там, обернувшись. Женское тело в обрывках золотой ткани, в крови — красивое, желанное тело, — и цепкие пальцы, и гибкая шея без подбородка. Чешуйки блестят на груди, на бёдрах, на сморщенном безбровом лбу под чёрными космами.

— Уйди! — воскликнула Нуру.

Она схватила с подноса, что под руку попало, и швырнула, крича:

— Уйди, иди прочь! Уходи!

Тварь испугалась не хлеба и сыра, шума. Извиваясь, как ящерица, уползла, скользнула в узкое окно, оставив кровавый след на белой стене. А Нуру кричала, пятясь, и под конец швырнула лампу и выронила поднос, и осела на пол, глядя, как горит масло и пляшут огни в глазах Медка, навсегда раскрытых глазах.

На крик набежали — не понять, кто первый, но скоро тут были все. Нуру кто-то поднял, отвёл в сторону, не спрашивая, что случилось. Кричала Имара. Тушили огонь.

Мараму. Он что-то сказал, но Нуру не поняла.

— Тебя ищут, — сказала она. — Двое, одного зовут Канга. Они не уйдут, пока не посмотрят на музыканта. Сказали, полосы на щеках…

— Хорошо, — ответил он, и Нуру рассмеялась. Что хорошего?

— Кто ж их убил? — раздался крик. — Не иначе, Синие Глазки! Где она, куда сбежала?

— Тащите сюда эту девку!

Нуру в страхе посмотрела на гадальщика. Она и сама не верила в то, что видела, кто же поверит ей? Сощурив тёмные глаза, Мараму всматривался, будто читал правду в её лице. Она только и могла, что помотать головой.

Он потянул её прочь и велел:

— Идём.

Они заспешили по коридору, где лежали ковры белого света, и свернули в другой, где стало темно.

— Мшума! Мшума! — позвал Мараму.

Он выпустил Нуру, на ходу развернул ткань, которой укрывался, и, связав концы узлом, перебросил через плечо, как сумку. Затем наклонился, подхватил пакари и усадил. Рука его вновь нашла пальцы Нуру и крепко сжала.

Коридор повернул опять, и вместо того, чтобы идти к лестнице, Мараму подвёл Нуру к перилам. Внизу шумел сад, отовсюду неслись крики: их искали.

Мараму встал на перила, ухватился за край нависающей крыши, повис над землёй и исчез, лишь пакари вскрикнул, и стало тихо.

— Куда ты? — воскликнула Нуру.

— Иди сюда, — позвал он. — Скорее, я удержу.

Он свесил руку. Нуру, подавив рыдание, легла животом на перила, поднялась на колено и, дрожа, вскинула руку. Один короткий миг ей казалось, она упадёт, но Мараму поймал.

— Держи равновесие, — велел он. — Поднимайся и лезь сюда.

Нуру застыла, боясь отпустить перила и выпрямиться.

— Ты хочешь уйти? — спросил гадальщик. — Насколько сильно хочешь?

Нуру встала. Она не помнила, как лезла, цепляясь за глину, за руки Мараму, не жалея ногтей. Поняла только, что уже стоит на крыше, и Таона лежит вокруг, спит, как чёрный зверь. Мараму смотрел на неё и чего-то ждал.

— Отдышалась? — спросил он и подтолкнул дальше, к краю, к улице, и прежде, чем Нуру успела понять, спрыгнул вниз и потянул её за собой.