Клыки Доброй Матери

Глава 6. Бусы

Великий Гончар гневался. Слышалось, как он всё крушит там, наверху, и как раскатываются фигурки. Он оставил работу, и тёмная от влаги глина расползлась по небу.

Внутренний сад притих. Деревья будто боялись пошевелиться, умолкли птицы, не летали жуки. Лишь, вплетаясь в девичьи голоса и смех, нежно и негромко пела вайата — Мараму стоял у окна, глядя вниз.

— Дурное время, — сказала Уголёк, раскинувшись на лавке и обмахиваясь рукой. — Как думаете, кого он слепил, злодея или калеку? Хоть бы размочил водой!

— Размочит! — со смехом воскликнула Звонкий Голосок, бросая жёлтый плод.

— Не размочит! — ответила ей Быстрые Ножки, ловя его и бросая обратно.

— Размочит!

Тонкая кожица не выдержала, и сладкая мякоть потекла по ладоням.

— Размочит, размочит! — торжествующе подтвердила Звонкий Голосок, показывая всем испачканные руки.

Нуру смотрела без улыбки. Шелковинка погладила её по плечу.

— Не унывай, сестрёнка. Ты выплатишь долг без труда.

— Так, как я хочу, не выплачу! Пять десятков золотых пальцев, слышала ты? Пять десятков! И четверть серебряной фаланги за каждый день, что я живу тут, ем и пью, и сверх этого за масло и наряды. А за то, что разливаю вино, Имара вычёркивает по серебряной фаланге раз в пять дней. Мой долг растёт! Что делать?

— То, для чего тебя создал Великий Гончар. Улыбайся мужчинам, сестрёнка, и учись танцевать. Мы поможем, чтобы тебя выбирали чаще.

— Поможете? А разве есть надежда? — вскричала Нуру. — Что же вы сами ещё не отдали свой долг?

Девушки рассмеялись. Улыбнулась даже Медок, что сидела поодаль и, казалось, не прислушивалась к беседе.

— Мы всё уже выплатили, — мягко сказала Шелковинка.

— Так что ж вы не уйдёте?

— Уйти? Куда? И на что жить, может, плести верёвки? — насмешливо спросила Звонкий Голосок, облизывая пальцы, испачканные мякотью и соком плода. — Прощайте, нежные ручки!

— Бывает, мужчины готовы взять нас в жёны, — сказала Уголёк, поднося кувшин воды. — Те, что сюда приходят, не бедняки, но и это не лучший путь. Вымой ладони, сестрёнка.

Звонкий Голосок подставила руки под струю, ополоснула и воскликнула:

— В жёны, скажут тоже! Делать-то придётся то же самое, только даром, да ещё веди хозяйство да рожай детей. Уйдёт красота, уйдёт и его любовь, он станет проводить вечера в доме забав с другими, посвежее, им будет носить серебро и украшения, а ты сиди взаперти, одна.

— Ну, может, возьмёт на женскую половину, чтобы просила Мараму погадать на судьбу, пока муж развлекается с девушками!

Все рассмеялись, кто-то посмотрел наверх.

— Эй, Мараму! Подслушиваешь? Спускайся к нам, давай!

Музыкант покачал головой и вновь приложил к губам вайату, и правда замолкшую, когда — Нуру не заметила. Слышно было, как фыркал и сопел зверь пакари, скребя по стене когтями — видно, ходил у ног Мараму, хотел подняться и не доставал до края окна.

— Может, мне рассказывать истории? — спросила Нуру. — Байки о других берегах, куда Великий Гончар сыплет золу из печи. Я знаю их много!

Слова её заглушил девичий смех, и она, переждав, докончила с обидой:

— Мореходов слушали, отчего меня не станут?

— Может, мореходов и слушали, а от нас, сестрёнка, мужчины ждут не тех историй! — пояснила Звонкий Голосок. — Расскажи, как он красив, как умён, как сильны его руки, и он заплатит больше.

— Как сладко с ним на ложе, — добавила Уголёк и, обняв Нуру за плечи, коснулась щеки. — Вот так, глядя в глаза. Притворись, что дыханье замирает, голос обрывается…

Нуру вывернулась из её рук и отошла на шаг.

— Я никогда так не смогу! — воскликнула она. — Никогда!

— Мы лишь хотим помочь тебе!

— Хотите, так помогите найти честный путь! Я не боюсь работы. Если в этой жизни трудиться по совести, потом Великий Гончар вылепит новую жизнь, хорошую, лёгкую, даст богатство…

— Сестрёнка, сестрёнка, — покачала головой Шелковинка, и её полные тёмные губы тронула улыбка. — Ведь я говорила, молчи и больше слушай. К нам ходят служители Великой Печи. Ты знаешь, что они говорят беднякам в храмах, а теперь послушай их слова за узорными стенами, среди мягких ковров и подушек.

— Что мне их слушать? Они тоже люди и могут поддаться искушению, служитель в нашем храме так и говорил. Нужно верить заветам Великого Гончара, и я верю!

— Ты о долге подумай, — сказала Звонкий Голосок. — Подумай о том, что Имара не станет ждать вечно. Сейчас у тебя есть комната, и этот сад, и красивый наряд, а будешь упрямиться, бросят к тем.

Она указала на дальнюю стену, едва различимую за сплетением листьев. Там, почти под землёй, в комнате с узкими окнами, томились женщины, что вечерами обряжались в кожу и меха, рисовали на лицах и телах синие пятна и полосы. Обделённые красотой, испорченные шрамами, они годились лишь на это. Говорили, есть среди них и прежние танцовщицы, постаревшие, подурневшие от болезней или после рождения детей. Эти женщины работали за еду и угол, где можно спать, и были довольны и тем. Уж наверное, довольны — их было не спросить, Имара запрещала им говорить с остальными, не то, грозила, прогонит, — и они не хотели, чтоб их прогнали.

Сейчас, когда в Таону пришли кочевники, на этих женщин был спрос. В другое время их предлагали за медь, продавали тем, кто груб или жаждет диковинки.

— Вы и сами можете там оказаться, — возразила Нуру. — Вы молоды сейчас, а дальше что?

— Я храню накопления у Имары, — сказала Звонкий Голосок. — Устану трудиться, открою свой дом забав, только не в Таоне.

— Мы уедем к Тёмным Долинам, — кивнула Быстрые Ножки. — Будем вместе. Уже сейчас нам почти хватает золота, чтобы всё устроить, нужно только найти мужчину, с которым мы сговоримся: женщинам-то ничего не позволят!

— Эй, Мараму, хочешь с нами в долю? — весело окликнула Звонкий Голосок.

— Подумаю, — с улыбкой ответил музыкант.

Он уже не играл, поднял своего зверя и дал ему взглянуть на сад. Пакари рвался из рук, цепляясь за широкий подоконник и упираясь, неуклюже тянулся к листу и упал бы, не держи его Мараму.

Великий Гончар бросил кувшин. Тот с грохотом раскололся о гончарный круг, и пакари присел и прижал уши. С небес хлынула вода.

— Бежим! — закричали девушки, смеясь.

Они вспорхнули с лавок, подхватывая друг друга под руки, и заспешили в дом, позабыв на лавках гребни и миски с фруктами.

Нуру задержалась, раскинула руки и, не дыша, подставила лицо дождю. Капли били по коже, мочили одежду — вот бы размочили и её саму, чтобы Великий Гончар слепил заново!

— Синие Глазки, сестрёнка, что делаешь? — донеслись крики. — Скорее укройся!

Кто-то дёрнул за руку. Нуру раскрыла глаза, успела заметить, что Мараму глядит на неё из окна, улыбаясь, и её утащили под навес.

— Захвораешь! — сказала Шелковинка. — Идём, поищем, чем утереться.

Виноват ли дождь или нежданно пришедшая после него, редкая в эту пору прохлада, — Нуру дрожала. Под вечер, плывущий в тумане курильниц, её не согревали ни лампы, ни близость чужих разгорячённых тел, ни воздух, пропитанный винным дыханием и запахами очага. Руки застыли, удерживая холодный кувшин, откуда-то сквозило, и песня вайаты болью отдавалась в виске. Казалось, это музыка втекает через щели, сырая, дышащая влагой, и из-за неё бьёт озноб. Нуру хотелось кричать, чтобы Мараму перестал.

— Сестрёнка, иди к нам, — поманила Уголёк.

Она сидела на подушках рядом с молодым храмовником, крепким, бритым наголо, и кормила его ягодами. Он брал их из тонких пальцев губами и пил вино. Рядом, устав от танца, лежала Звонкий Голосок, обмахиваясь рукой.

— Мы говорили тебе о ней, — сказала Уголёк, обращаясь к храмовнику. — Видел ты когда-нибудь подобные глаза?

Мужчина жестом приказал Нуру подойти ближе. Нетерпеливо махнул рукой, ещё и ещё, вынуждая её склониться. Затаив дыхание, Нуру ждала, пока храмовник, держа её за подбородок пропахшими вином, жёсткими пальцами, жадно всматривался в глаза.

— Она ещё нетронута, — сказала Звонкий Голосок, придвигаясь ближе, — и скромница. Ведь ты любишь скромниц, Ниханга?

Пальцы огладили щёку Нуру, спустились по шее, и она, дёрнув плечом, отстранилась, но тут же нашла оправдание.

— Подолью вина, — пряча глаза, сказала она.

Храмовник не обиделся. Он засмеялся, тяжело дыша, и протянул руку, ловя и сминая тонкое платье. Нуру лила вино еле видной струёй, но чаша всё равно наполнилась слишком быстро.

— Садись, — приказал мужчина, хлопнув себя по колену. — Так ты говорила им обо мне? Говорила, я тебе приглянулся?

Уголёк отняла кувшин и подтолкнула Нуру в ждущие протянутые руки. Запнувшись о подушку, Нуру неловко упала храмовнику на колени, и он прижал её к себе. Он пах вином и глиной.

— Как ты дрожишь! — пробормотал он, касаясь щекой её щеки. — Не бойся, я буду добр.

— Я знаю много историй о других берегах, — сказала Нуру, отворачиваясь. — Может быть, хочешь послушать?

— Всё, что мне нужно знать о других берегах, я знаю, — нетерпеливо сказал храмовник, запуская пальцы в её волосы. — От тебя я хочу только слышать, как ты выкрикиваешь моё имя, когда…

— Вина! — донёсся от другого стола весёлый голос Шелковинки. — Нет, Уголёк, сестрёнка, вино разливаешь не ты. Эй, Синие Глазки, мы видим, Ниханга очаровал тебя, но работа ждёт!

Люди вокруг рассмеялись. Храмовник не отпускал и воскликнул с досадой:

— Налей сама!

— Я вернусь, — пообещала Нуру, упираясь ладонями в его плечи, и едва только хватка ослабла, вывернулась, подхватила кувшин и заспешила прочь. Она забыла о Шелковинке и не думала, куда бежит сквозь дым. Так больно пела вайата, так больно горели алые лампы!

— Сестрёнка! — окликнула Шелковинка, ловя её и разворачивая. — Прямо сама не своя.

— Может, у меня жар, — пробормотала Нуру.

Ей хотелось бежать, бежать прочь. Шелковинка забрала кувшин и сама договорилась с Имарой — та пригрозила, что не заплатит за этот вечер, а вычтет вдвое, но Нуру было всё равно. Она позволила Шелковинке отвести её в комнату.

— Жара нет, — сказала та, погладив её по голове. — Эти двое, глупые, задумали тебе помочь. Не сердись на них. Я говорила им, ты не готова. Что ж, пойду, что-нибудь совру Ниханге!

Она ушла, забрав лампу, и пришла тьма, чёрный зверь. Он кружил по комнате, весь — музыка и смех, выкрики и стоны, стук чаш, стук подошв по столам, торг, звон, дым. Прячась под одеялом, Нуру чуяла его дыхание, знала, что он смотрит и глаза его красны, как ночные огни.

Негде было укрыться, и помощь не шла. Зверь это знал. Он не спешил, а может, уже поглотил жертву и только ждал, когда она поймёт.

— Домой не пошла, теперь знай разноси вино вместо отдыха, — ворчливо раздалось за дверью.

— Так чего ж не пошла?

— А того, что и ты! Хворь ползёт, не в мой ли дом заглянет сегодня.

— У нас уж и не выпустят, если ты бледен с лица, и стража уже на другой улице. А я так скажу, до больных им дела нет! Пустили в Таону кочевников и боятся, чтоб чего не вышло. Небось они эту хворь и занесли!

— Тихо, не болтай!.. — зашипела вторая женщина, и голоса их смолкли, а потом затихли и шаги.

Нуру лежала, глотая слёзы, и вдруг замерла, прикрыв ладонью рот: что-то заскреблось рядом.

— Кто здесь? — спросила она тревожно. — Мшума?..

Но звук шёл снаружи, будто кто-то карабкался по стене, по глиняным смеющимся лицам, по выступам, к полукруглому окну — неторопливо, но легко. Загремела миска. Зверь лакал из неё, и, насытившись, приблизил морду к окну, принюхался. Он закрыл собою свет, что шёл от ночной лампы.

Нуру укрылась плотнее, чтобы и щели не осталось, сжалась под одеялом. Она лежала, дрожа — а ночь давно стихла, и зверь, что был или чудился, исчез. Неслышно подобрался чёрный непрочный сон, где когти скребли во мраке и плакала, разбивая сердце, вайата.

Проснувшись в слезах, Нуру села на постели, тяжело дыша, и прижала руку к груди. Дом казался тихим, но вот негромкий и печальный, будто птичий крик донёсся из сада. Он повторился опять, и полилась незнакомая песня. Поднявшись, Нуру вышла в коридор и, облокотясь на перила, осмотрела сад. Всё тут же смолкло, будто певца спугнули.

Сад шумел, холодный и светлый. Ночная лампа стояла прямо над ним, и всё казалось чужим и странным, как во сне. Музыка зазвучала опять — короткий зов, чтобы только окликнуть, — и Нуру заметила внизу, на лавке, Мараму. Он махнул рукой.

Сама не зная зачем, она спустилась, на лестнице и в тёмных коридорах держась за стену, чтобы не сбиться с пути. Зверь пакари, хрюкнув, ткнулся в ноги влажным носом, обошёл кругом и повёл меж кустов и деревьев.

— Садись, — пригласил Мараму.

Он предложил ей половину лавки и половину одеяла, которым укрылся от ночной прохлады. Нуру приняла то и другое, как делают во снах, не видя в том странного.

— На чём ты играл? — спросила она. — Прежде я не слышала такой песни.

— Погадать тебе? — спросил Мараму вместо ответа.

— Не нужно. Я не верю в гадания! Ты всем говоришь, они станут богаты и счастливы. Всё это ложь!

— Ты права, — согласился музыкант. — Кости — это игра. Говорю то, что люди хотят слышать. Кто заплатит за дурные вести?

— Так к чему мне твои гадания?

— Я могу, только не так. Иначе.

Он показал, на чём играл: белая дудочка, не совсем ровная, оплетённая кожаными ремешками, украшенная бусинами.

— Костяная? — спросила Нуру и протянула руку, но Мараму отвёл свою. — Не видела, чтобы на таких играли. Она кривая!

— Это дерево. Я сам её сделал из ветки.

— Странный ты музыкант! И пакари у тебя маленький. Что ж ты так поздно за ним пошёл?

Мараму помедлил, прислушиваясь к саду, где, невидимый, возился и пофыркивал его зверь, шелестел в кустах. Не портил ли он посадки? Знала ли Имара?

— Он маленький, потому что маленький. Он умирал, когда я нашёл его. Мшума не вырос.

— Зачем ты взял его? — воскликнула Нуру удивлённо. — Кто же берёт больного! Плохая у тебя будет камба.

— Не больной. Мать оставила его, может, погибла. Его сёстры и братья умерли. Он остался один, я взял.

— Ты ленился охотиться, что ли? Разве не подумал: если он издохнет в первые дни, не быть тебе музыкантом!

— Я понял, что он умрёт, если я пройду мимо. Тогда я его взял. Так что, погадать тебе? Ты говорила, у тебя есть друг, но он не приходит. Может, я увижу что-то.

— Как? — спросила Нуру.

Мараму показал ей дудочку.

— Я играю и вижу, — сказал он. — Иногда то, что хочу, иногда нет. Второе чаще. Сыграть тебе?

— Что ж, сыграй.

Приложив дудочку к губам, Мараму опустил веки, выкрашенные белой краской. Он был свой в этом ночном саду, с серебряным блеском колец на тонких пальцах, с узорами на лице, с тенями под чёрными бровями и с бледной кожей, памятью от отца-морехода, и песня была ночная, странная, полная белого света. В ней шептали листья и текла река, и сердце текло за нею, страшась неведомого, замирая, как перед падением, но даже не думая отказаться от своего пути.

Нуру слушала, боясь пошевелиться, но Мараму нахмурился и оборвал игру. Он открыл глаза, но говорить не спешил.

— Что ты увидел? — спросила Нуру.

— Трудно понять. Предательство. И камень, красный или в крови. Он несёт тебе… опасность.

Мараму помедлил, выбирая слово, и выбрал не то.

— Смерть? — догадалась Нуру.

— Смерть, — неохотно подтвердил он.

— А, так ты увидел прошлое. Тот, кто продал меня, всем солгал, что я погибла в ущелье, когда обрушились камни. А тот, от кого не ждала, предал меня.

Мараму недоверчиво прищурился.

— Ты говорила, у тебя есть друг, — сказал он. — Как он придёт, если думает, что ты мертва?

— Он не думает, он знает… Он должен прийти, должен, потому что мне не выбраться без него!

— Если выйдешь отсюда, тебе есть куда идти? Кто ждёт тебя?

— Никто. Наймусь работать! Я плела верёвки и делала щётки, я знаю ремесло.

— Значит, у тебя нет дома, — сказал Мараму, — и нет друзей. Тебе безопаснее здесь.

— Не тебе решать! — сердито возразила Нуру. — Ты лжец, и нечего делать вид, что тебе открыто больше, чем другим!

Отбросив край одеяла, она поднялась и обхватила себя руками, вздрогнув от холода. На первом же шаге под ноги подвернулся пакари, царапнул жёстким боком, завизжал и отскочил.

— Ох! — воскликнула Нуру. — Я не нарочно.

Она убежала так быстро, как могла, и до утра ей снилась песня белого сада. А утром Имара отхлестала по щекам при всех. Выдернула из-за стола, тяжело дыша, и била — все примолкли, все смотрели, — а Нуру не смела спросить, за что, и не смела отвести чужую руку. Хозяйка объяснила сама.

— Я сказала, начнёшь работать, когда я разрешу, — прошипела она. — Поняла? Поняла? Что ты лезешь к гостям, ты!.. Он ляжет с тобой раз, дальше что? А? Чем ты удержишь его, чтобы он заплатил за тебя ещё раз? Он не возьмёт, и никто не захочет! Нетронута, а что в тебе есть кроме этого? Двух слов не свяжет, танцевать не умеет, кувшин с таким лицом носит, что вино киснет, а туда же! Учись! Учись, или обряжу в кожу и меха, дикарка!.. А вы что смотрите? Я сказала, наставляйте её, или я должна?

Смерив девушек тяжёлым взглядом, Имара ушла, и Нуру села с горящими щеками, опустив глаза.

— Получила своё, выскочка? — зло сказала Медок. — Мало тебе…

— Молчи, — оборвала её Шелковинка.

Звонкий Голосок подбежала и опустилась перед Нуру на колени.

— Прости, сестрёнка! — сказала она виновато. — Мы думали, так будет лучше. Поначалу всегда страшно, и чем дольше решаешься, тем хуже. А Ниханга не грубый…

— Молчи и ты, — велела Шелковинка, указав глазами на женщин у печи.

Она заставила Нуру доесть, хотя той кусок не лез в рот, и увела в сад. Там, осмотревшись по сторонам, Шелковинка негромко сказала:

— Ниханга разгневался. Он думал, получит обещанное, и слушать ничего не желал. Медок пошла к нему — она лучшая среди нас, — Ниханга оттолкнул её и сказал, что она ему надоела. Опозорил при всех и ушёл, и Имара зла — боится потерять такого гостя. Он платил щедро и навещал нас часто, и приводил других.

Положив ладонь на плечо Нуру, Шелковинка склонилась ближе.

— Не знаю, что решит Имара, но сейчас опасайся Медка. Дикий Мёд — так её зовут, и не зря. С ней можно ладить, и к тем, в ком не чует угрозы, она даже добра. Но ты посмела соперничать с ней, и мужчина при всех сказал, что хотел бы тебя, не её — этого она не простит. Жди чего похуже разлитого масла.

— Что же мне делать? — спросила Нуру.

— Прежде я бы сказала: подольстись к ней. Если б ты её хвалила и просила тебя наставлять, она бы снизошла. Теперь поздно. Остерегайся!

— Что ж, это нетрудно! Не останусь с ней наедине. А если что случится, все догадаются, что это сделала она!

— Как догадались с маслом, — сказала Шелковинка без улыбки. — Но раз никто не видел, никто и не посмел винить. Остерегайся, сестрёнка!

Весь день Нуру провела с другими, и Медок была на виду. Она смеялась и пела больше обычного, кружила сестёр в танце. Ни недоброго слова, ни злого взгляда. День был светел, тревожные сны забылись, и на душе у Нуру стало легко.

— Медок уже простила меня, — сказала она Шелковинке. — Ты ошибалась, она не держит зла!

Шелковинка лишь покачала головой.

А вечером тёмные ступени ушли из-под ног. Сердце сжалось, как от песни дудочки, и миг ещё верилось, песня успеет, подхватит, не даст упасть — но это не сбылось.

— Её толкнули?.. Кто её толкнул? — донеслось будто издалека. Глиняный пол был холоден и твёрд. Пришла боль и с каждым вдохом становилась всё сильнее.

— Сестрёнка! — позвала Звонкий Голосок, склонясь над нею. — Очнись, встань! Что с тобой?

— Никто не толкал, — через силу ответила Нуру, поднимаясь на локтях. — Что-то под ногу попало…

— Смотри-ка, завязки порвались!

Закусив губу, Нуру села, ощупала руку от плеча до локтя — ничего, цела, — и ноги целы, хоть на коленях кровь, а правая сандалия болтается, лопнул шнурок у подошвы. Сандалии новые совсем. Нуру, так пока и не привыкнув, надевала их лишь по вечерам.

На шум пришла Имара, поглядела хмуро, уперев руки в бока.

— Что ещё такое? — спросила она.

За её спиной Медок прижимала пальцы к губам, качая головой. Все видели: пришла из зала, спустилась раньше всех. Гладкое полотно волос бросало тень на прищуренные глаза — не понять, жалеет или смотрит, что вышло. Нуру поднялась, скрывая боль.

— Шнурок оборвался, — сказала она хозяйке.

— Да за что мне это! — воскликнула та. — Ты не золото, ты — горе, и портишь всё, за что бы ни взялась! Я дам тебе ещё шнурки, дам, но получу с тебя всё до последнего медного ногтя, ты поняла, паршивка? Выжму как тряпку, если придётся. Я слишком к тебе добра!

Нуру кивнула.

Пришлось идти за хозяйкой наверх, хоть ноги не слушались. Имара ещё ждала, но благодарности не получила: вышли бы только рыдания. А потому шнурки она бросила, перед тем хлестнув ими Нуру в сердцах.

Спускаясь опять, Нуру медлила на каждой ступени. Может, её и в первый раз спасло лишь то, что не спешила, оттягивая встречу с храмовником. Теперь она вспомнила о нём только в зале и носила вино, оглядываясь на каждый новый голос, на звук шагов, забыв улыбаться и двигаться так, чтобы прятать ссадины от гостей, как велели. Её отругали за это позже, и ещё за то, что Ниханга так и не пришёл.

— Из-за тебя, неотёсанная! — кричала Имара, багровея и задыхаясь. — Потеряли гостя! Пойдёт в другое место, где его не выставляют дурнем, где такие, как ты, не воротят нос! Позор мне, и всё из-за тебя!

Шелковинка дождалась, не оставила одну, и к Мараму пошли вместе, но и там было невесело. Разговоры велись лишь о том, что случилось.

— У меня однажды рвался шнурок, — жарко спорила Быстрые Ножки, — но уж в тех сандалиях я так плясала, так плясала! Ей подрезали его.

— Вы все меня видели! — возразила Медок. — Как смеете винить? Я не входила в её комнату. Неотёсанная девка споткнулась, да и всё!

— Долго ли подкупить одну из женщин? — спросила Тростинка, прищурившись. — Не помню, чтоб ты так вертелась у всех на глазах, как сегодня, змея, и, должно быть, недаром!

— И кто унёс шнурки, когда мы хотели взглянуть? Где они?

— Откуда мне знать! Спроси у Имары: верно, она выбросила. Да потом будешь молить у меня прощенье за то, что оболгала!

Поднялся шум. Пакари завизжал, обнажив зубы, и, спрыгнув со стола, попытался укрыться в ногах у Мараму. А тот молчал, не вмешивался в разговор и не жалел Нуру, и она теперь совсем не могла понять, их ночной разговор был — или только снился.

Ей долго не спалось. Тело болело, циновка казалась жестка, и пришла духота. Нуру маялась. Протерев лоб водой, она села у стены, что дарила хоть немного прохлады. Нуру ждала, но в саду никто не играл. Она выходила, стояла, опершись на перила, — никого. Отчего-то это было всего обиднее.

Наутро все будто забыли вчерашнее. Никто никого не винил. Шли разговоры о мужчинах, о серебре, о том, как быстро вернулся зной. О бедняках, которые мрут, и о том, кто станет возделывать поля и пасти стада, не ждут ли город беды. О том, плохо ли, что кочевники скоро уйдут — говорят, их зовёт Светлоликий Фарух, он прислал весть, — а значит, вернутся мужчины, которые не желали сидеть с ними в одном зале, но будут ли они платить так хорошо, как платил за своих друзей городской глава?

Раны Нуру сегодня болели ещё сильнее и при дневном свете выглядели худо. Шелковинка взялась их закрасить, и Звонкий Голосок помогала ей, но хорошо не вышло.

— Ничего, — сказали они, заступая путь к зеркалу. — Нарумяним тебя сильнее, подведём глаза — пусть все глядят на лицо!

Разговор зашёл о женщинах, рядящихся в меха — их синие пятна, их шрамы привлекут не любого, — и все косились на Нуру. Без кочевников им не видать серебра, только медь, — и Нуру чуяла взгляды. Оттого, когда Имара пришла и отозвала её, Нуру добра не ждала.

Хозяйка сунула что-то в руки, тёплое, чёрное с алым, накрыла ладонью — не разглядеть.

— Ниханга передал, — сказала она ворчливо, не зло. — Будь ему благодарна, другой бы так не сделал! Наденешь к вечеру, а там посмотрим.

Она ушла. В комнате девушки обступили, и Нуру со страхом разжала пальцы. В первый миг, не поняв, хотела бросить: нет, не птичьи внутренности, бусы. Бусины из чёрного камня, пористого, округлого, неровного — и в середине две с широкими алыми поясами, будто угли вспыхнули. Будто глаза чёрного зверя. Дорогие бусы. Её первые.

— Ой, сестрёнка, вот так удача! — воскликнула Звонкий Голосок. — Примерь, примерь скорее!

— Ниханга подарил ей бусы! — хлопнула в ладоши Тростинка. — Хороший знак!

— Покажи!

Медок сорвалась с места, всех растолкала, потянула бусы к себе.

— Это я их просила! Я! Он обещал мне, он не мог подарить их той, с кем и ночи не провёл! Имара напутала!

— Так иди, спроси у Имары, — сказала Тростинка. — Иди! А вечером спросишь у Ниханги.

— Что ж, я спрошу, — сказала Медок, тяжело дыша, и оттолкнула руки Нуру. — А ты — только посмей их надеть, слышишь? Наденешь и пожалеешь!

Вскинув голову, она вышла. Нуру поглядела ей вслед, но её развернули, подтолкнули к зеркалу.

— Не слушай, не слушай, примерь!

— Я говорила, Синие Глазки, мужчины будут тебя любить.

— Это за первую ночь, он ждёт…

— Улыбайся, им больше не надо! Улыбайся и будь покорна, серебро потечёт рекой! Хорошее начало, будут и другие подарки, сестрёнка.

Нуру смотрела на отражение, приложив бусы к груди. В чёрном полированном камне она была серой, всё было серым — лишь горели два красных огня, как зрачки зверя.