Клыки Доброй Матери

Глава 4. Гадальщик

Говорят, куда ни приди, сразу отыщешь храм и дом забав: лишь у храмов плоская крыша, как у гончарных печей, и только у дома забав четыре угла.

На окраинах под соломенными шапками, серыми от времени, ютятся глиняные ульи бедных домов. Следом идут дома повыше, где не только глина и дерево, а, бывает, и камень. И крыши не так просты: и пики, и скаты — но тоже из соломы. Стены ровнее, а только углов не сыскать.

У дома забав четыре стороны, и он велик, потому что внутри него прячется сад. Со стен улыбаются раскрашенные глиняные лица, у входа в мужскую половину — женские, у женской половины — мужские. Окна нижних комнат, где веселятся и пьют, выходят на сад, а верхние высоко, не заглянуть.

Нуру брела, прислушиваясь, но за дверьми покоев стояла тишина.

В прежней жизни она ходила слушать мореходов, крутилась у дверей и считала за удачу, если не замечали и не гнали. Она не смотрела наверх, её не заботило, как живут за узкими окнами, похожими на решётки. Плачут ли там, смеются, всё казалось далёким и скучным.

И вот она здесь.

Коридор выходил на улицу, тихую сейчас — лишь двое прошли и проехала телега, и далекий рынок шумел не громче звона в ушах. В одиночестве здесь было неуютно. Нуру толкнула одну дверь, вторую, но те оказались заперты.

За спиной раздался шум, будто кто-то крадётся, еле слышно постукивая подошвами сандалий и подволакивая ноги. Нуру обернулась и вскрикнула, прижав пальцы к губам: никого! Но тихие шаги зазвучали опять, и что-то коснулось ног. То был рыжий зверь пакари с когтистыми лапами, с морщинистой кожей и спиной из твёрдых, как кость, пластин. Неуклюже привстав, он задрал узкую морду, покрытую редким волосом, и обнюхал колени Нуру, прядая ушами. Гибкий нос-хоботок поднялся, обнажив жёлтые зубы.

Нуру присела, и пакари упал на бок, открыл живот, поросший длинным мехом, будто седой травой. Он зажмурился, ожидая прикосновений, и приоткрыл глаза, когда не дождался. Изогнувшись, пакари вытянул лапы, царапнул ногу грубыми когтями. Нуру осторожно коснулась жёсткого меха, и зверь вздохнул.

— Ты напугал меня, — сказала Нуру. — Ха! Так здешний музыкант, значит, ещё мальчишка.

Если Великий Гончар поёт за работой, рождается певец. Женщина дарит песни полю, чтобы рос урожай, и руки быстрее работали, и спорилось дело. Поёт у котлов, баюкает детей. Но у мужчин иной путь, путь музыканта.

Если у мальчика видят дар, его отправляют в Тёмные Долины — одного. Ни торговец, ни путник не смеют отказать ему в месте на телеге, ни один продавец уличной еды не оставит голодным. Мальчика ждёт ущелье за опасным горным хребтом, и последнюю часть пути он проделает один. Он музыкант, а прочим нет хода туда, ни ради помощи, ни из любопытства. Так повелел Великий Гончар. Если ему будет угодно, мальчик вернётся. Но, говорят, не каждый одолеет путь.

В диком зелёном ущелье, где над гремящими потоками клубится туман, юный певец ищет своего пакари. Он заботится о звере — сам недоест, а его накормит, — а когда пакари состарится и уйдёт к Великому Гончару, из его спины и дерева сделают камбу, натянут струны. Лишь тогда мальчик станет настоящим музыкантом, лишь тогда споёт лучшие песни. Без камбы музыкант — не музыкант, такого и не всюду позовут играть.

Камбу нельзя купить: в ней смелость того, кто карабкался по скалам, в ней жертвенность, дружба и память. Камба такая же часть музыканта, как его руки, как ум, как сердце. В долину за горами идут только раз, даже если не выйдет поймать зверя или он сбежит после, — только раз.

Этот пакари был ещё мал: видно, добыт недавно, а значит, его хозяин не старше Поно. И такого уже позвали работать в дом забав!

Нуру поднялась со вздохом. Зверь потянулся к ней, забарахтался, она перевернула его ногой и пошла дальше. Пакари махнул голым хвостом с белой кисточкой на конце и остался на месте.

Коридор повернул и изменился. Здесь он выходил на внутренний сад, и окна были по другую руку — не узкие длинные щели, а широкие арки, в просветах которых синело небо. Там, наверху, грелась печь, на гончарном круге белела глина, а фруктовые деревья в саду мирно спали, опершись ветками на перила, и не боялись зноя. Их поили вдоволь.

Где-то рядом, невидные отсюда, смеялись девушки.

Нуру помедлила, коснулась пальцами дремлющих листов и пошла дальше, толкая двери одну за другой уже почти без надежды. Эти комнаты не запирали, здесь кто-то жил, спал на мягких постелях, развешивал наряды на гвоздях, закрывая белые стены. Сверкали камни и золотые нити, переливались ткани, тонкие до прозрачности, яркие, как перья птиц, которых продают на рынке в клетках.

Нуру останавливалась порой, чтобы лучше всё разглядеть, но не переступала порог. Любуясь, она и забыла, за чем шла, и вскрикнула, увидев Имару.

Та возилась у окна, стоя на приставной лестнице, и тоже испугалась, ахнула, прижав руку к полной груди. Нуру подошла, чтобы помочь, но Имара спустилась сама торопливо и неловко, и, размахнувшись, отвесила ей пощёчину.

— Ты что здесь забыла, девка? — воскликнула она, задыхаясь. — Пошла прочь, кыш! Вон отсюда!

— Мне нужно масло и гребень, — сказала Нуру и умолкла, прикусив дрожащие губы.

— Я разве неясно сказала? Вон!

Имара, побагровев, указала рукой на выход. Она стояла, выкатив глаза и тяжело дыша, ноздри её раздувались. Нуру выбежала прочь.

Девичьи разговоры и смех умолкли, едва она вошла.

— Что случилось, сестрёнка? — воскликнула Звонкий Голосок и заспешила к ней, коснулась пальцами щеки. — У тебя кровь!

— Имара просила днём лишний раз не ходить в комнаты, — лениво сказала Медок. — Разве это не для вас говорилось?

— Ой! Прости, сестрёнка, мы забыли…

— Не все забыли, — с горечью возразила Нуру.

Шелковинка обняла её, увела на лавку к окну и отошла, чтобы смочить платок в миске с водой.

— Разве моя вина, что другие промолчали? — Медок пожала плечами. — Теперь вы все лучше запомните.

— Мы не хотели тебе зла, Синие Глазки, — сказала Шелковинка, вернувшись, и присела рядом. — Просьба недавняя, видишь, мы сами ходили за маслом и гребнями, и ничего. Должно быть, Имара думала, что больше никто не придёт… Дай я утру лицо.

Тёмные глаза её были добры и руки нежны. Хотелось верить, что она не лжёт.

— Кровь не твоя, — хмурясь, негромко сказала Шелковинка и спросила шёпотом:

— Что делала Имара?

— Стояла у окна, — так же тихо ответила Нуру. — На лестнице…

Тут хозяйка сама появилась на пороге, сжав губы и тяжело дыша. Белый тюрбан сбился, на лбу выступили капли пота. Она так посмотрела на Нуру, будто вбила кляп ей в зубы. Отдышавшись, подошла и сунула в руки кувшинчик масла, деревянный гребень и цветной наряд.

— На! Держи, говорю. Чтобы к вечеру была готова, ты поняла? Для остальных повторю: в комнаты без нужды не соваться. Вы услышали?

Все кивнули согласно, только Медок вскочила с лавки, забыв гребень в густых волосах.

— Это мой наряд! — воскликнула она, указав рукой. — Мой, и пусть эта нищенка его не касается!

— Сядь! — прикрикнула Имара, наступая на неё грудью. — Сядь, кому сказала! Она вернёт. Ей не успеют сшить другой к вечеру.

— Вернёт? — сощурив глаза, возразила Медок. — Посмотри на неё, неуклюжую — наделает дыр в тонком шёлке, зальёт вином. Пусть другие с ней делятся! Я после неё надевать не стану!

— Это кто ж, по-твоему, с ней поделится? Звонкий Голосок, которую от земли не видно? Может, Уголёк, у которой вымя как у дойной коровы? Тростинка её на голову выше, у остальных на костях больше мяса. Некому с ней делиться, кроме тебя! А я хочу, чтобы она шла работать уже этим вечером, а не прохлаждалась.

И, отдышавшись, Имара добавила:

— Брезгуешь носить, так она выкупит этот наряд. Всё равно синий не шёл к твоим глазам. Ну, готовьтесь, и хватит споров!

Редко бывает, что Великий Гончар недоволен, но если уж гневается, то раскалывается гончарный круг, вспыхивают на нём золотые трещины. Так, загоревшись, блеснули светло-карие глаза, но Медок ничего не сказала, села на место. Лишь пальцы дрогнули и сжались на гребне, с треском обрывая волосы.

Нуру сняла с кувшинчика плотную крышку. Масло пахло цветами. Прежде она лишь смотрела на такое на рынке, но ей и нюхать бы не позволили. Кувшинчик стоил три серебряных фаланги, четверть того, что семья выручала, продавая мореходам щётки и верёвки. На это они жили до следующего корабля.

Кувшинчик был не полон — видно, какой нашёлся, тот хозяйка и дала, не стала бежать к торговцу. А расплатиться велят, небось, как за полный… Нуру хотела взять лишь каплю, но девушки вмешались. Окружили, разобрали её волосы на пряди, пустили кувшинчик по кругу.

— Не тратьте много! — попросила Нуру, но ей и шевельнуться не дали.

— Не бойся, сестрёнка, — сказала Звонкий Голосок, проводя гребнем. — Мы возьмём не больше, чем нужно.

— Если волосы мягки, мужчинам приятнее их гладить, — добавила Шелковинка. — Тогда они платят больше. Повезло тебе: волосы густы и тонки, как шёлк. Не жалей масла, ты за пять вечеров заработаешь на кувшин.

— Неужели за пять?..

— Лучше расскажи про мореходов, сестрёнка, — перебила Звонкий Голосок. — Мараму знает много историй, а ты? Расскажи!

Нуру задумалась.

— Моё любимое, — сказала она, — про торговца. Далеко отсюда, на Равдуре, жил-был человек, который захотел торговать. Он пошёл на рынок и купил полотно, самое тонкое, и повёз его к нам, на Сайрилангу. Люди Равдура зовут её Сьёрлиг.

— Сьёрлиг! — со смехом повторила Звонкий Голосок. — Язык сломаешь! Разве на Равдуре ткут хорошее полотно? Я не слышала!

— У них полотно грубое, плохое, они покупают наше. И вот человек, который хотел стать торговцем, купил на рынке Равдура самое лучшее полотно, какое только ткут на Сайриланге, и повёз его к нам же, чтобы продать.

— Вот глупый!

— Неужто ему никто не сказал? — спросила Шелковинка.

— Он был горд и заносчив, и не слушал советов. По пути его груз промок, пришлось отдать его за бесценок. У человека ещё оставалось золото, но он опять не послушал мудрых слов и обменял золото на кур.

Звонкий Голосок рассмеялась.

— Разве на Равдуре нет кур?

— Есть, — сказала Нуру. — Но Равдур — плохая земля, туда Великий Гончар посадил всех людей, которых слепил нехорошо. Он не жалеет их и сыплет на их земли холодную золу из печи, и всё замерзает. У их зверей по всему телу шерсть, и у кур тоже. Оттого, что мёрзнут, они жестки, и мясо их горькое. Человек хотел привезти домой наших кур, но они издохли от холода ещё в пути, и их пустили на суп. Теперь на Равдуре говорят о человеке, затеявшем напрасное дело: «Плывёт на Сьёрлиг со своим полотном». А про глупцов, которые не слушают советов, мореходы говорят: «Он на Сьёрлиг полотно возит, а со Сьёрлига — кур». И ещё говорят про неудачливых дельцов: «Всё золото спустил — суп сварил».

Девушки рассмеялись.

— Почему ты сказала, что все люди с Равдура слеплены нехорошо? — спросила Шелковинка.

— Их делали последними, когда уже кончилась красная глина. Они пришлись не по душе Великому Гончару, потому он и отсадил их подальше.

— Не болтай о том при Мараму. Говорят, у него отец из мореходов, из тех земель.

— Говорят! Ну, говорить могут всякое.

— Ты увидишь сама. Его кожа светла, и не зря он носит прозвище Острый Нос.

— Что ж, не повезло мальчишке! — сказала Нуру, и опять поднялся смех.

Девушки, запертые в доме забав, были охочи до историй, а Нуру их знала великое множество. Знала о людях дивной красоты, что являются в тумане у гор и манят за собой — уйдёшь, попадёшь в их тайную землю, откуда нет возврата. Знала о старой Вайе, что приходит к детям по ночам и поёт им песни. О Доброй Матери, что явится, если зовёшь её в пору отчаяния, и поможет, но взамен просит вечно ей служить — а если сочтёт недостойным, вырвет сердце. О Чёрной Кифо с её детьми — но об этой лучше рассказывать в темноте.

— Нет, нет, о ней совсем не говори! — воскликнула Звонкий Голосок, закрывшись руками. — Ты приманишь её!

— Это только сказки, — возразила Шелковинка.

— Разве, сестрёнка? Ведь ты из Тёмных Долин. Я слышала, там, чтобы умилостивить Чёрную Кифо, девочкам дают её имя. В каждой семье должна быть хоть одна Кифо. Ну-ка, скажи, так звали твою мать или одну из сестёр? Может, тебя саму?

— Что ты, что ты! — раздались со всех сторон укоризненные голоса.

— Мы не спрашиваем о прежней жизни, — сказала Шелковинка вместо ответа. — Разве ты забыла, сестрёнка? Не спрашиваем об именах. Гончарный круг повернулся и всё унёс.

— Прости, сестрёнка! Забудем. Пусть Синие Глазки расскажет ещё, пусть расскажет о том, чего мы не знаем!

И Нуру принялась вспоминать.

Она рассказала о шилоносах, топивших корабли, и о туманах, заставляющих мореходов после долгих блужданий причалить к своему же берегу. Знала она и о днях, когда Великий Гончар решил утопить Равдур в море — слишком уж много зла творили люди и ожесточили его сердце. Братья Великого Гончара пошли по земле, и дни Равдура были сочтены, но трое, дети разных племён, отринули вражду и упросили их сжалиться. Ценой их жизней Равдур ещё стоит, и люди чтят эту жертву.

— Мараму такого не знает, — сказала Звонкий Голосок.

Устроившись на подушках, она опустила голову на колени Нуру и слушала, задумчиво улыбаясь.

— Может, отец не всё ему рассказывал?

— Да он и не знал отца! Родился в доме забав, отдали на воспитание добрым людям. Ты знаешь, как это бывает.

— Тогда и нечего гордиться отцом-мореходом, — сказала Нуру. — Значит, ваш Мараму слышал мало хороших историй.

— Он слышал много! Дождись вечера, он расскажет сам. Теперь идём, идём — мы засиделись, гости вот-вот придут!

Они заспешили в комнату с общим зеркалом, сделанным из чёрного полированного камня, таким большим, что можно увидеть себя в полный рост. Там, смеясь и толкаясь, девушки румянили щёки, чернили брови, подводили глаза. Кому не хватило места, помогали друг другу. Только Медок села в стороне, у неё ведь было своё зеркало.

— Синие Глазки, иди сюда, иди! — позвала Звонкий Голосок. — Накрасим и тебя.

Нуру покачала головой, но её взяли под руки. Лёгкие пальцы коснулись щёк, кто-то тронул брови кисточкой.

— Ей не нужно красить брови, — сказала Шелковинка. — И так хороши. Лучше подведём глаза.

Нуру зажмурилась, вздрогнула от прикосновения холодной палочки. Девушки работали над ней, смеялись, стирали и рисовали опять.

— Открой глазки, сестрёнка! — попросила Звонкий Голосок. — Ой, красавица… только не трогай лицо!

Нуру посмотрела в отполированное тёмное зеркало. Повернулась одним боком, другим. Улыбнулась, и отражение ответило улыбкой. Такая могла стоить три золотых пальца. Вот отчего Хепури, торговец не из последних, посмотрел на неё — но она для него слишком хороша.

— Узнаёшь себя? — спросила Уголёк, обнимая за плечи.

— Я и не знала, какой была, — ответила Нуру, не отрывая взгляд от зеркала.

— Что ж, а теперь иди и надень свой новый наряд, сестрёнка.

— Да, да! Хочу увидеть тебя в нём! — захлопала в ладоши Звонкий Голосок.

— Новый наряд? Мои обноски! — с прищуром глядя в своё зеркало, пробормотала Медок. На её слова никто не обратил внимания, но Нуру хорошо их расслышала.

В комнате она надела платье, пропахшее дымом и запахом чужого тела. Юбка показалась ей слишком тонкой, верх — две нешироких полосы — едва держался. Нуру стояла у двери, не решаясь выйти, пока Звонкий Голосок не вбежала без стука и не заставила её обернуться, рассматривая в розовом вечернем свете.

— Как хорошо, сестрёнка — как на тебя сшито!

Нуру отняла руки и поправила ткань на груди.

— Сбивается, — жалобно сказала она. — Устану следить…

— Думаешь, мужчины тебя упрекнут? Глупая, платье нарочно так сшито! Посмотри на моё.

Звонкий Голосок закружилась, окутанная своим нарядом, будто лёгким туманом. Серебряные искры вспыхнули от шеи до талии, почти ничего не пряча, открывая спину. Лишь у бёдер туман густел, но тут же разлетался тонким дымом, и взметнувшиеся полосы таяли в сумерках.

— Моё платье такое же прозрачное? — воскликнула Нуру, прикрываясь руками. — Тогда я не выйду в нём, я не смогу!

В комнату заглянула Шелковинка.

— Чего ты боишься? — сказала она. — Ничего страшного! Только надень сандалии.

Только сейчас Нуру заметила в углу пару сандалий с кожаной плоской подошвой, таких же, как носили все девушки здесь. Шелковинка взяла их и опустилась на колено, чтобы помочь.

— Разливай вино и улыбайся, — дала она совет, завязывая тонкие шнурки. — Улыбайся мужчинам, люби их всех, и пусть каждый думает: ему ты рада больше прочих.

— Но как, если я не рада?

— Представь, что твои куры упали в колодец, а он вытащил. А другой купил — что ты продавала?..

— Щётки и верёвки.

— Он купил их и не торговался, и заплатил сверх того. В твой сад забрёл бык — третий прогнал его и поправил изгородь. Вот так, сестрёнка, и если с тобой заговорят, не молчи.

— О чём мне с ними говорить?

— Проще некуда: хвали их, — улыбнулась Шелковинка, глядя снизу вверх. — И дай другую ногу.

— Хвалить? За что, за кур, спасённых из колодца?

Шелковинка поглядела укоризненно, а за спиной прыснула Звонкий Голосок, бормоча сквозь смех: «Хвалить за спасение кур! Ох, представляю их лица».

— Как же я поддержу беседу? — воскликнула Нуру. — Я ведь ни в чём не разбираюсь!

— Этого и не нужно. Говори, как они умны, какую радость доставляют тебе их речи, а понимать не обязательно. Ничего, ты посмотришь на нас и научишься.

Уголёк заглянула в комнату, опершись на косяк, и сказала:

— Не знаешь, что говорить — молчи и улыбайся.

Изогнув уголки полных губ, она склонила голову и посмотрела из-под ресниц.

— А если мужчина спросит, почему молчишь, попроси прощения и скажи ему: рядом с тобой трудно дышать и в голове не остаётся мыслей. Скажи, что речи его для тебя как музыка, и ты готова слушать ещё и ещё — пусть он говорит.

Голос её стал мягким, как дорогая ткань, как свежий мох, и глубоким, как ночь. Если б она хвалила мужчин за спасение кур, те, пожалуй, и согласились бы, жадно ловя каждое слово.

— Мужчины падки на лесть, — продолжила Уголёк. — Сама удивишься, как легко рыбки заглатывают наживку. Ты можешь быть умна, можешь разбираться в их делах — одного это порадует, другого оттолкнёт. Но лесть, самая дешёвая, пустая, которой цена медный ноготь, заставит их есть с твоих рук. Запомни хорошенько, Синие Глазки!

— Запомни, — кивнула и Шелковинка. — Это секрет из тех, за которые платят золотом. Мужчины идут сюда отдохнуть. Советы они получат в любом другом месте, а отдохнуть могут только с нами. Теперь идём, сестрёнка! Пора.

Нижний зал совсем переменился. Утром, казалось, он был голым со всеми его расшитыми подушками, узорными колоннами и низкими столами из тёмного дерева. Теперь же он оделся в дым курильниц, и в этом сладком тумане мерцали маяки алых ламп, мягкими островками собрались подушки, манили оазисы фруктов и закусок. Негромко пела вайата, длинная дудка, но музыканта не было видно — должно быть, сидел в соседнем зале, на женской половине.

Уже пришли гости, и Имара в ярких одеждах ходила между столов, наливая вино. Заметив Нуру, сунула ей в руки глиняный кувшин и прошипела:

— Где прохлаждаешься? За работу!

Кочевники были здесь. Нуру не видела их прежде, но сразу узнала: лица жестки и широкоскулы, глаза узки не от заплывших жиром щёк. Злые глаза. Взгляд поддевал, как конец ножа: на что годится добыча?

То было жестокое племя, которому на всей Сайриланге не нашлось дома. Они выживали в песках, там, где других убьёт жар, знали оазисы и тайные тропы. Их боялись в землях Светлоликого Фаруха. Кочевники налетали чёрным вихрем на своих худых быках, в которых, говорят, текла и кровь антилоп, и стрелы ядовитым туманом опускались на дворы, накрывая испуганных людей — горе поселению на отшибе! Кочевники собирали добычу и исчезали, не оставляя выживших. Пока узнают, пока отправят воинов, станет поздно: в песках не найти следа. Мёртвое поселение молчит, а на площади спит, улыбаясь, младенец из глины с губами, испачканными кровью — знак кочевников, который никто не умел толковать. Может, знали мертвецы, но они уносили тайну с собой.

И вот кочевники здесь. Простые одежды подпоясаны ремнями из красной кожи — уж не антилопьей ли? Волосы сваляны в жгуты и хитро заплетены, и на груди у каждого дитя, наколотое краской, спящий младенец, выставленный напоказ в широком вырезе рубахи без рукавов.

Городской глава простил им всё, позвал сюда, как гостей. Вот и он, должно быть — немолодой, усталый человек в расшитых одеждах, лишённый упругости полежалый фрукт, который завернули ярко, но не сумели скрыть оплывшие черты. Не помогал в том и сумеречный зал, и неверный отблеск ламп. Сам ли он пригласил кочевников, или то была воля наместника Великого Гончара, Светлоликого Фаруха?

— Эй, девка, вина! — окликнул кто-то, щёлкнул пальцами.

Нуру вздрогнула, осмотрелась и пошла на зов, неловко ступая ногами, не привыкшими к сандалиям. Подошвы скользили по ворсу ковров, шнурки жали, сковывая шаги. Запотевший тяжёлый кувшин холодил руки, и, прижатый к груди, промочил лёгкую ткань.

Она наливала вино, не видя краёв чаши, и руки тряслись, и губы тряслись, и улыбка не держалась, слетала.

— Я тебя раньше не видел, — сказал кочевник. — Как зовут?

Он был немолод и слеплен грубо, наспех: Великий Гончар не сглаживал углы, работал, будто рубил. От уха до подбородка тянулся шрам, другие расчерчивали руки и открытую грудь. Он брил виски, а в высоко уложенной причёске из жгутов блестели украшения — не те, что принято носить в волосах, а кольца, подвески, даже браслеты из серебра, кости и дерева.

— Взял у тех, кого убил, — пояснил кочевник, заметив взгляд Нуру, провёл по волосам и улыбнулся острыми подпиленными зубами. — Назови своё имя.

Среди браслетов были и тонкие, на детскую руку. Нуру молчала, пытаясь улыбаться. Она забыла, какое имя ей дали, не помнила и настоящее. Помогла Шелковинка, незаметно оказалась рядом, обняла за плечи.

— Наша скромница, Синие Глазки. Будь с ней поласковее, Йова, и она заговорит.

— Скромницы мне не интересны, — сказал кочевник, поднял чашу и приказал, указывая на стол:

— Танцуй!

Шелковинка легко вспрыгнула на тёмное дерево и заплясала, отбивая сандалиями ритм. Гибкая, как струйка дыма, подхваченная ветром, она хлопала в ладоши и кружилась всё быстрее. Лёгкие юбки её разлетались. Кочевник, прихлёбывая вино, глядел с прищуром и кивал головой.

Танцевали и другие. Ловя мелодию невидимой вайаты, пела Звонкий Голосок, сидя на коленях у храмовника, обритого наголо. Служитель Великой Печи не погнушался прийти сюда, и пришёл не для того, чтобы обличать грехи.

— Налей, — негромко и устало попросил городской глава. Он вернулся к беседе с Имарой и на Нуру не смотрел, зато хозяйка так и бросала взгляды.

— Бедняки всё мрут. Мы выставили стражу, чтобы не пускать заразу — пусть сидят у себя. От болезни сдохнут или от голода, всё равно, лишь бы скорее кончилось.

Имара согласно кивнула.

— К ним не послали целителя? — спросила Нуру.

Городской глава, подняв круглые брови, посмотрел так, будто это заговорил кувшин с вином.

— Молчи, глупая! — зашипела Имара. — Что ты понимаешь в таких делах? Молчи и благодари, что нас защищают! Пока городская стража делает своё дело, ты тут живёшь, бед не зная!

Нуру склонила голову.

— Тебя подзывают, видишь? Ну, иди, иди!

Нуру шла через дымный зал, осматриваясь и не понимая, то ли правда кто звал, то ли хозяйка решила отослать. Вдруг раздался вой и рычание, и в зал вбежали женщины в одежде из обрывков кожи и меха. Они дико озирались, выставив ножи, и, скалясь, трясли чёрными гривами с вплетёнными в них перьями. Синие полосы и пятна проступали на белой коже: то были дикие люди Равдура, самые негодные из всех, кого лепил Великий Гончар, безжалостные и жадные до крови.

Кувшин скользнул из ослабевших пальцев и, ударившись глухо о край стола, раскололся, залил вином ковёр и пол. Нуру попятилась, огляделась, ища помощи, и увидела, что никто не боится. В тот же миг раздался мужской смех.

— У, паршивка! — воскликнула Имара и, подбежав, дала пощёчину. — Ковёр испортила, пролила дорогое вино, кувшин вдребезги!

— Оставь её, — велел предводитель кочевников. — Битая посуда радует Великого Гончара. Ему угодны разрушенные дома и мёртвые люди, всё, что станет глиной, из которой он сможет опять лепить.

— Но мы обойдёмся посудой, — торопливо вставил городской глава. — Мертвецов нам хватает на окраинах. Давайте пить и веселиться!

Он хлопнул в ладоши, и пятнистые женщины продолжили свою дикую пляску. Они рычали, и кочевники ревели в ответ. Уголёк с Шелковинкой, встав на колени, скатали порченый ковёр, а Медок, бросая взгляды из-под ресниц, протёрла стол узорным платком. Мужчины тянули руки, и девушки сперва уклонялись со смехом, а потом сдались.

Кочевники поднимались один за другим, подхватывали диких женщин и несли наверх, в комнаты. Кто-то, распалившись, упал на подушки. Один из кочевников прокусил женщине плечо — она скулила, текла кровь, и он слизывал её, закрыв глаза.

Нуру прилипла к стене, не дыша, и держала перед собой, как щит, новый кувшин, выданный Имарой. Всё смешалось и сплелось: тела на коврах, стоны и смех, разговоры и песня вайаты. Лампы тлели, как угли пожарищ, и удушливый дым благовоний стлался над полом и жёг глаза.

Всё кончилось. Мужчины ушли, и стало тихо до звона в ушах. Слышно было, как поют в саду ночные жуки-келеле и как Имара, морща лоб, считает медь и серебро. Женщины неслышно обходили столы, гасили лампы, скатывали ковры, уносили благовония. Тянуло прохладой из раскрытых дверей. О Нуру забыли, она так и стояла в углу с вином, не зная, куда идти, пока за ней не пришла Шелковинка и не взяла кувшин из застывших пальцев.

— Пойдём, сестрёнка, — негромко сказала она, косясь на Имару, и опустила кувшин на стол. — Пойдём, сейчас наше время. Познакомишься с Мараму.

И, взяв за руку, она повела куда-то.

— Я лучше пойду спать, — возразила Нуру, упираясь. — Имара вычтет за вино, и за кувшин, и мне не до веселья. Пусти, не хочу я знакомиться с этим мальчишкой!

Шелковинка толкнула дверь, и эти слова, должно быть, услышал каждый в комнате, освещённой одной только лампой, над которой летали жуки. Нуру заморгала от яркого света, приглядываясь, и самая крупная тень стала зверем пакари, сидящим на столе.

Музыкант не был мальчишкой. Юношей, может, даже мужчиной. Он смотрел, улыбаясь, и ветер из окна, выходящего в тёмный сад, легко шевелил чёрные пряди его волос. На коже, без того светлой, Мараму белой краской вывел узоры: на лбу, на щеках, даже на носу, который был ещё длиннее и острее, чем у любых мореходов — или так казалось от нарисованной полосы. Глаза под тёмными бровями были черны и спокойны.

— Синие Глазки! — радостно воскликнула Звонкий Голосок. — Куда же ты пропала? Садись рядом со мной.

Теперь Нуру разглядела и девушек на лавке у стены. Ей освободили место — куда было деваться? Она села.

— Синие Глазки знает много историй, — сказала Звонкий Голосок. — Она их слышала от мореходов. У тебя, Мараму, рассказы, конечно, лучше.

— Что ж, он знает о далёких землях, куда Великий Гончар сыплет золу из печи? — спросила Нуру. — Золы бывает по пояс! Людям приходится всю её сбрасывать в море, чтобы вернулось тепло. Может, он рассказывал вам о птицах на четырёх высоких ногах, о птицах с длинными шеями?

— Я не знаю такого, — ответил Мараму, улыбаясь и качая головой.

На руках его блестели кольца — иные закрывали фалангу. Браслеты из кожи и шнурки с бусинами обвивали запястья, подвески и бусы спускались на грудь. Нуру заметила и одну-две глиняные фигурки: музыкант дал какое-то обещание Великому Гончару.

— Вы ещё не слышали всех моих историй, — с обидой сказала Нуру. — Так с чего решили, что они хуже?

— Рассказывайте по очереди! — хлопнула в ладоши Звонкий Голосок.

— Не сегодня, — покачал головой музыкант. — Синие Глазки устала.

— А ещё она испугалась и разбила кувшин!

— Кто бы не испугался? — воскликнула Нуру. — И вы бы испугались, если бы знали о людях с дальних берегов то же, что и я. Великий Гончар лепил их из остатков, и когда в белую глину случайно попала синяя и не размешалась, вышли до того уродливые люди, что он отсадил их подальше. Они некрасивы и оттого злы, и могут убить за один лишь взгляд, если подумают, что вы смеётесь над ними. Зачем их пустили в дом забав?

Девушки рассмеялись.

— Они такие же, как мы, — сказала Шелковинка. — Их пятна нарисованы. Мужчинам нравится.

— Но я не видела их здесь! Откуда они взялись?

— Они живут на другой половине.

— Скоро ты станешь одной из них, — сказала Медок. — Неуклюжая, видела бы ты свою походку! Ты не умеешь петь, не умеешь танцевать, даже кувшин в руках удержать и то не смогла. Всех безнадёжных отправляют на ту половину: кривляться с ножом — дело нехитрое. Надеюсь, ты не испортишь и его.

— Не слушай её, — сказала Звонкий Голосок. — Имара решила, ты будешь одной из нас — значит, ты справишься! Всему научишься, и увидишь, тоже сможешь получить золотой палец за одну ночь. Имара не ошибается!

— Я не стану как вы, — возразила Нуру. — Я буду работать честно, подавать вино. Может, уйдёт не одна ночь, но я выплачу долг и стану свободна.

Поднялся смех. Мараму смотрел, улыбаясь.

— Свободна! И куда пойдёшь? — спросила Тростинка, утирая глаза тонкими пальцами.

— Я потом решу, — сказала Нуру и, задетая насмешливыми взглядами, добавила:

— У меня есть друг, он должен за мной прийти.

— Что ж, он богат, твой друг, и не пожалеет золота, чтобы тебя выкупить?

— Нет, но он силён. Сильнее всех мужчин, сильнее кочевников!..

— Видно, недостаточно силён, раз ты здесь, — сказала Медок, и Шелковинка поглядела на неё с упрёком.

— Погадать тебе, Синие Глазки? — предложил Мараму и подтолкнул мешочек — там загремели кости.

— Моя мать говорит, все толкователи и видящие несут зло, их слова — ложь, а все, кто верит в пророчества, глупы и гневят Великого Гончара, — сказала Нуру. — Мне не нужны твои гадания!

Девушки шикнули на неё.

— Ты груба, сестрёнка, — упрекнула Звонкий Голосок. — Погадай мне, Мараму, погадай!

Он растянул завязки мешка, и Звонкий Голосок вытащила кость.

— Теперь ты, Мшума, — сказал музыкант.

Зверь бросил ловить жуков и сунул в мешочек обе лапы. Он старался, вылавливая кость, и его гибкий нос то опускался, то поднимался, обнажая жёлтый оскал. Наконец пакари достал фигурку и, зажимая в длинных когтях, медленно опустил на стол. Третью гадальщик достал сам.

— Спелый плод, — сказал он, раскладывая кости, — цветок и корзина. Твоя корзина будет полна, Звонкий Голосок. Тебя ждёт богатство.

Звонкий Голосок рассмеялась, хлопая в ладоши.

— Теперь мне! — наперебой закричали девушки. — Погадай мне, Мараму!

Мараму гадал, предрекая всем добро: удачу, красоту, золото. Иногда, улыбаясь, он поглядывал на Нуру, будто ждал, что она передумает. Тогда, отвернувшись, она посмотрела в сад, тёмный и невидимый сейчас. Великий Гончар уснул, и от дыхания его трепетали листья. Казалось, сотни жуков-келеле машут прозрачными крыльями.

— Ах! — вскрикнул кто-то.

— Ты всё подстроил, — гневно прозвенел голос Медка. — Дурная шутка!

Нуру обернулась: на столе лежали три чёрных кости. Тут же Медок смахнула их ладонью, и они раскатились со стуком. Гадальщик протянул руку, но Медок вырвалась и убежала. Девушки собрали кости.

— Как ты это сделал, Мараму? — со смехом спросила Звонкий Голосок. — Она заслужила!

Мараму, улыбаясь, покачал головой. Брови его хмурились.

— Хватит гаданий, — сказал он. — Идите.

Нуру встала первой.

Девушки шли, зевая и подталкивая друг друга, почёсывая встрёпанные головы. Одна за другой они скрылись за дверями комнат. Ушла, помахав рукой, Шелковинка, перед тем напомнив Нуру, где её комната. Нуру замешкалась на пороге, вглядываясь в темноту. Сильно пахло цветами.

Что-то заскребло по стене, будто крупный зверь царапал когтями, и звякнула миска.

— Кто здесь? — спросила Нуру.

Она ждала — всё было тихо. Тогда она сделала шаг, и гладкая подошва сандалии заскользила. Не удержавшись, Нуру упала. Она едва успела выставить руки.

Цветочный запах стал теперь понятен: кто-то пролил у порога масло, оставленное ею в комнате. Нуру хорошо помнила, как закупорила кувшин и проверила — дважды! — надёжно ли. Это была ценная вещь, прежде у неё не было таких вещей, и этот долг предстояло отдать. Теперь долг вырос.

На глазах Нуру выступили слёзы. Кое-как она доползла до постели, торопясь, сорвала сандалии и упала вниз лицом, как была, в новом платье. Нащупав клыки, спрятанные в изголовье, она сжала их в кулаке и негромко воскликнула:

— Глупый каменный человек! Где ты теперь, как ты мог оставить меня?

Так, в слезах, она и уснула.