Клыки Доброй Матери

Глава 15. Комната писцов

Поно замер на ступенях, на затёртых чужими ногами до гладкости досках, брошенных на глину, чтобы не скрипели. От пыли свербело в носу, всё тело затекло — но тут, в горшке, не больно-то пошевелишься, и беда, если чихнёшь меж гулких стен.

Поно прислушивался и ждал, сжимая камень в руке. Он так его и не бросил.

Глаза уже привыкли к сумраку. Те, что проложили этот ход, узкий, точно крысиный лаз — не выпрямишься, — провертели в стенках горшка несколько дыр. Их стало видно, когда ночная лампа на миг осветила комнату. Можно слушать и смотреть, только слушать и смотреть было нечего. Старуха говорила, в комнате прежде трудились писцы, но, может, те времена давно прошли. Только бы не вышло, что сюда никто не ходит!

В тепле клонило в сон, и Поно щипал себя. Не для того Великий Гончар ему помогал, чтобы проспать удачу.

Когда он бежал из колодца, налетел на двоих. Следили, должно быть, за порядком, да только не уследили. И как только они не слышали его шагов? Один дремал, закинув руки за голову, второй чистил и ел яйцо. Поно выскочил наружу, после мрака ослепший, запнулся о спящего, устоял, ошалело взглянул на второго. Тот застыл с приоткрытым ртом — борода в крошках — и даже крикнуть догадался не сразу. Поно уже нёсся вниз по холму, задыхаясь, когда за спиной раздалось:

— Эй!.. Эй, а ну стой!

Кто остановится, когда смерть догоняет его? Поно не стал. Берег озера лежал меньше чем в сотне шагов. Когда-то вода стояла выше, наполняла колодец, теперь отступила.

Продравшись сквозь заросли, Поно только успел заметить: вот лодка, вот тянут сети, а там полощут бельё и дети бросают камешки, — и влетел в плотную воду, размахивая руками, сделал шаг, другой, поскальзываясь на илистом дне — и ушёл с головой в рыжую муть. Вдохнуть забыл, но держался, пока перед глазами не стало черно и в груди не заболело, а тогда поднялся, закашлявшись, быстро утёр глаза и осмотрелся. Выбрал путь, чтобы дальше от лодок, ещё подышал и опять нырнул.

Великий Гончар помог, и хватило сил доплыть до другого берега. Он помог, и на берег пришли стада, и быки не встревожились, когда из воды выбрался мальчик и упал, задыхаясь и кашляя, у их ног, у тяжёлых копыт. Может, только тронули мягкими губами и прикрыли собой, спрятали.

На другом берегу суетились люди, приказывали рыбакам искать, но искали не там. Поно, отдышавшись, встал, посмотрел из-за бычьих спин, как плывут лодки, как тянут сети, пытаясь найти тело, и тычут шестами, мутя воду.

— Ха! — сказал он губами, застывшими от холода, и пошёл, хромая и дрожа, сквозь стадо. Протолкался меж тёплых боков, огляделся вокруг — пастуха не заметил, и ладно. Значит, и пастух его не увидел.

Торговцы проезжали здесь часто, держали путь и в саму Фаникию, и мимо неё к морю, к берегу Соли, где, говорят, даже и дома сделаны не из глины, а из соляных кубов, и накрыты коровьими шкурами. Это значило, что дальше по дороге, но не слишком далеко, должен был стоять дом быков и телег, и Поно, глядя в тёмное небо, уже думал туда пойти, да только сразу вспомнил про то, что его ищут стражи, а ещё про Шабу.

Пока Великий Гончар трудился, Поно лежал в стороне от дороги, в жёсткой высокой траве, и всё повторял: старая Чинья сидит в колодце. Сидит и ждёт помощи, но в город пока нельзя. К ней, верно, уже спустились. Она ни в чём не виновата, но эти люди хуже зверья, сгонят злость на старухе…

Старая Чинья сидит в колодце. Что у неё за богатство, что её мучают так? Неужто у людей Светлоликого Фаруха так мало еды и золота, что им нужно чужое?

Тот пёс, Бахари, говорил что-то про каменного человека. Сказал, если кочевники его разбудят, старуха не будет нужна. Чем она владела? Отчего верила, что Светлоликий Фарух поможет, если услышит её имя?..

Поно дождался часа, когда Великий Гончар бросил труды и в сердцах опрокинул стол. Лампа вспыхнула, падая, и над холмами загрохотало — пропало всё, что сделано, вся дневная работа. Великий Гончар толкнул и бочку. Вода сразу хлынула потоком.

Люди оставили поиски, дороги опустели, и Поно прошёл окраинами, оскальзываясь в грязи под заборами. Пряча лицо, пробежал по широким улицам — повезёт, так подумают, спешит домой.

А после струсил, едва не сбежал. Дом Песка и Золота стоял за оградой — полезешь, так увидят. Под ветром шумел и качался сад, деревья клонили густые жёсткие кроны, и одна ветка всё била по глине. Всё было чёрным — и небо, и город, и ветви, и даже Дом Песка и Золота.

Ливень хлестал косо. Поно, кусая губы, сжался у чьей-то стены. Ведь старуха сказала: хорошо если сам спасёшься, большего и не нужно. Её не убьют, да и пожила уже, а он едва сбежал — и назад? Отсюда, с улицы, не видно, что там во дворе, только крыши. Вдруг перелезет, а его заметят, и что потом? Смерть, или муки, что хуже смерти…

Небесная лампа сверкнула, отброшенная ногой, и всё стало белым, ослепительно белым и ярким — а когда она покатилась, громыхая, и свет померк, Поно метнулся через дорогу. Ветка ударила по забору, он вцепился в неё, прыгнул, опёрся локтем о глину. Миг — и уже во дворе.

Дальше всё было так, как сказала старая Чинья. Он отыскал низкий и длинный дом, запертый лишь на задвижку снаружи. Под крышей тянулось окно с решёткой из толстых веток с плохо обрубленными сучьями. Внутри хранилось всякое: и нужная утварь, и хлам. Дождавшись, когда за окном вспыхнет, Поно огляделся, приметил накидки, висящие на гвоздях. Решил, что прихватит одну, как пойдёт назад.

Пробравшись меж безногих столов, меж вил, серпов и мотыг, меж изодранных подушек и пыльных корзин, он отыскал горшок в человеческий рост, накрытый грубой тканью, из какой шьют мешки. Всё так, как сказала старуха: в задней стенке дыра, но если не знать, то и не заметишь. Вниз вела узкая лестница, а дальше тянулся ход, выложенный камнями, достаточно широкий, чтобы пробрался взрослый мужчина, но низкий. Поно шёл, согнувшись вдвое, и думал о старухе, о том, как она сидит в колодце, долго, долго, и к ней ходят люди с огнём и ножами, — думал, чтобы заставить себя идти. Ход всё тянулся — душная, тесная тьма — и наконец кончился пологими ступенями и вторым горшком.

Видно, Поно всё же задремал. Он очнулся от звонкого голоса:

— Говори! Вот, мы здесь — и что ты хотел показать, какие записи?

Кто-то был в комнате, но как они пришли, Поно не слышал. Он прильнул к отверстию в глине, не дыша, и увидел ноги и край пурпурных одежд.

— Ты огорчил меня, Бахари, а я не люблю тех, кто огорчает меня. Я дал тебе срока до темноты, чтобы пробудить каменного истукана, но ты ничего не сделал.

Второй голос был хриплым и усталым, но твёрдым.

— Мне жаль, о Светлоликий. Клянусь собственной жизнью, скоро твоим тревогам придёт конец.

Здесь сам наместник! Великий Гончар помог, привёл его сюда в эту ночь. Наместник — а с ним Бахари, проклятый пёс, которому не жаль ни живых, ни мёртвых. Он впал в немилость, и поделом.

Хотелось прокашляться, но Поно боялся выдать себя раньше срока. Он сглотнул слюну. Стараясь не шуметь, пошевелил руками, осторожно размял ноги. Скажет, что должен, и придётся бежать — и беда, если тело подведёт. А может, и не бежать? Рассказать о том, что творил Бахари, и вызваться помочь с каменным человеком? Вдруг наградят…

Светлоликий Фарух принялся ходить по комнате, слабо освещённой. Должно быть, горела только одна лампа на каком-нибудь столе, отсюда не видном.

— Ты клянёшься жизнью, Бахари? — спросил он. — Что же, проверим, тверды ли твои клятвы и твоя воля. Я приказываю тебе: пожертвуй собственную кровь, чтобы каменный истукан поднялся! Что ты смотришь так? О, не бойся, я не жесток и не хочу твоей смерти. Для начала разрежешь руку, как я… Покажи, что хотел, и пойдём, сделаем это теперь, нечего тянуть.

Раздался смешок. Поно увидел край алых одежд: Бахари подошёл к наместнику.

— Довольно я слушал тебя, о Светлоликий, теперь слушай ты. Глупец не встанет во главе земель и не получит вечную жизнь. Ты умрёшь прежде, чем в Фаникию придут кочевники. Когда они придут, их встречу я.

— Что ты говоришь, Бахари? Я не понимаю…

— Куда тебе понять! Ты глуп и слаб, как твой отец, что потерял разум от страха. Пришлось ускорить его уход, не то своими неразумными решениями он разрушил бы всё, чего мы достигли — всё, чего я достиг! Ты был удобен прежде, но теперь в тебе нет нужды. Я стану во главе земель, и вся Сайриланга будет моей. Меня уже теперь поддерживают многие, а когда придут кочевники, меня поддержат и остальные…

— Сюда! Помогите мне! — закричал наместник.

— Если бы ты задумал то, что я, разве не поставил бы рядом надёжных людей? Кричи! Этой ночью все уши будут глухи, все глаза слепы. Этой ночью мы узнаем, угодна ли Старшему Брату твоя кровь, а если нет, невелика потеря. Кочевники обещали, что смогут его разбудить. В этом я хотел обойтись без них, но что ж, если выхода нет…

Поно застыл, расширив глаза, и слушал, как за глиняной стеной — рукой подать — совершалось страшное.

— Ты не посмеешь, Бахари, ты не посмеешь!.. — зазвенел голос, и в нём было больше испуга, чем гнева. — Сюда, взять его, я щедро вас награжу. Сюда!.. Вы не посмеете, я наместник, я Светлоликий…

— Светлоликий Бахари — не лучше ли звучит? Все эти годы только я и был настоящим наместником, только я и заботился о землях, а ты — ты был никем и умрёшь никем…

Дальше слушать Поно не стал.

Камнем, зажатым в руке, он ударил по глине — прочна! Срывая ногти, он ударил ещё, и ещё, и толкнул плечом. Кусок откололся, разбился о пол, и Поно выскочил наружу.

Он увидел Бахари, вскинувшего брови, а за ним Светлоликого.

— Сюда! — закричал Поно, взмахнув рукой. — Сюда!

И метнул камень точно в лоб Бахари.

Тот не упал, но пошатнулся и закрыл лицо ладонями. Поно бросился к наместнику, дёрнул его к себе, и, обернувшись, заметил, что горшок был спрятан в колонне, а теперь там зияла дыра до пола.

— Скорее! — воскликнул он, потому что Бахари уже опомнился и протянул руку, потому что дальняя дверь распахнулась — но дважды просить не пришлось. Светлоликий нырнул в дыру, Поно за ним, и так, обдирая колени и локти, они поползли — и быстрее, чем успели сделать три вдоха, выбрались с другой стороны.

— За мной! — позвал Поно, протискиваясь меж хлама.

Он припомнил, где видел накидки, отыскал их во тьме на ощупь и одну протянул Светлоликому. Набросил свою, толкнул дверь — и вперёд, под хлещущий дождь.

— Кто ты? — спросил наместник, медля на пороге. — Куда ты ведёшь меня?

— Подальше отсюда. Скорее! За нами придут. Скорее, молю!

— Я не доверяю тебе. Бахари завёл меня в заброшенную часть дома, и тут появился ты, а я не верю в случайность. Это ловушка? Вы хотели напугать меня и выманить туда, где никто не защитит? Что вы задумали? Я вернусь.

Небо вспыхнуло, раскололось и загрохотало долго и протяжно.

— Он убьёт тебя! — в отчаянии закричал Поно. — Я не с ним заодно. Знал бы ты, как он мучает людей в твоём колодце! Старая Чинья сидит в колодце, и она послала меня к тебе, только чтобы сказать о ней. Она говорила, в комнате трудятся писцы, и я хотел только сказать и уйти — только сказать и уйти, но как я мог уйти?.. Тебя убьют, если вернёшься!

— Старая Чинья? — удивлённо спросил Фарух.

Он взглянул на Дом Песка и Золота, и тут за его спиной раздался шум. Кто-то пробрался по тайному ходу и уже был рядом.

Больше Фарух не раздумывал. Он бросился прочь, а Поно за ним.

— Туда!.. Там ветка… Переберёмся…

Руки Светлоликого были слишком слабы, чтобы держаться за ветки, и он не умел карабкаться по заборам, оттого Поно пришлось его подсадить, а после стянуть, уронив в грязь. Ногам Светлоликого не доводилось носить его далеко, и бегать они не умели.

Поно тянул его, задыхаясь и скользя в лужах. Он надеялся бы на хитрость, если бы знал этот город, а так мог только молить Великого Гончара, чтобы тот не колотил по гончарному кругу, не светил на дорогу и помог выбрать путь, что не кончится тупиком.

— Куда? — спрашивал он у Светлоликого, то и дело оглядываясь и боясь не заметить погоню. — Мы пройдём тут? Куда идти?

Но тот лишь стонал, тяжело дыша, и наконец приказал:

— Неси меня! Подставь спину…

— Мне тебя не унести! Я не так силён, я ниже ростом. Ты знаешь город — скажи, куда?..

— Я не был здесь! Я не выходил за ворота!

Они бежали, оставляя позади широкие улицы. Петляли по переулкам, бедным и узким, сползающим по холму, где водный поток, кипя, нёсся меж тесных стен и захлёстывал ноги. Взмахивали руками, пытаясь устоять — и обдирали локти, и падали на чьи-то ступени, и кое-как вставали, и, хромая, спешили дальше, обхватив ушибленные рёбра, и слёзы боли мешались с дождём.

Великий Гончар лил воду, и вся она текла в озеро. Поно доверился ей, и вода указала путь. Двое спаслись. Их вымыло из города дождём, они скатились напоследок по скользкому склону и, стеная, растянулись у прибрежных зарослей.

— Нас будут искать, — сказал Поно, отплёвывая дождь, и перевернулся на живот. — Найдут. Нужно идти дальше.

— Я больше не могу… — простонал Фарух. — Я приказываю тебе: неси меня. Неси!

— Да ведь от твоих приказов я не стану сильнее. Вот, сам не могу встать. Была бы лодка, уплыли бы на тот берег…

— Так возьмём лодку. Вон, я вижу одну.

— Нет, — покачал головой Поно, — я красть не стану. Меня назвали вором, но я не вор, и каменного человека я не крал!

Фарух поглядел на него с подозрением и, кое-как поднявшись на колени, отряхнул ладони.

— Кто ты? — спросил он. — Если это тебя бросили в колодец, как ты остался жив? Бахари сказал, что выпустил тебе кровь, чтобы оживить каменного истукана.

— Когда?

— Когда? Перед тем, как Великий Гончар пролил воду. Бахари спускался в колодец, и люди с ним.

— Так он убил Чинью! — воскликнул Поно и зажал рот ладонью, чтобы не заплакать и не выказать слабость. Всё было зря: пока он лежал у дороги, ни о чём не тревожась, Бахари замучил старуху. Чью ещё кровь мог он взять в колодце?..

— Ты слышишь? — спросил Фарух. — Возьми лодку и переправь меня на тот берег.

— Я не стану красть лодку.

— Кто говорит о краже? Я наместник Великого Гончара, отец этих земель, и всё, что здесь есть, моё. И лодка моя, если я пожелаю. Я приказываю тебе: возьми мою лодку, и уплывём. Оставим её на том берегу. Никто не понесёт убытка.

— Что ж, раз так…

Светлоликий выбрал большую лодку, но Поно указал на другую, плоскую и узкую, сплетённую из высохших стеблей.

— Такая лодка не приличествует мне, — возразил Фарух. — Я хочу плыть на этой.

— Мы не управимся с ней и вдвоём! Будем кружить у берега, пока нас не найдут. А эта лёгкая, быстрая — оттолкнёмся шестом, и уже на той стороне.

— Ты погубишь меня, уронишь в воду! Делай, как я приказал, или пожалеешь.

Они застыли друг напротив друга, меряясь взглядами, и Поно не опустил головы.

— Сделаю, как ты приказал, и пожалеем вдвоём, — сказал он. — Нас догонят и схватят! К тому же большую лодку видно издалека.

— Хорошо же, — согласился Фарух, и вспыхнувшая лампа осветила его — мокрого, потерявшего золотой обруч, с волосами, прилипшими к щекам, и с губами, искусанными в кровь. — Ты повезёшь меня на лодке, которую выбрал, но если я упаду в воду, ты ответишь за это! И опускай голову, когда говоришь со мной. Я сносил твою дерзость, но больше терпеть не стану.

— Я спас тебе жизнь! — воскликнул Поно. — Спас тебе жизнь, рискуя своей, а ты — вот так? Возвращайся в Дом Песка и Золота, уж там ты получишь должное почтение! Когда я пришёл, ты даже не выслушал меня, ты — ты меня обокрал! — и велел бросить в колодец, а теперь винишь за дерзость? Иди себе, иди!

Светлоликий посмотрел на город, хотя во тьме ничего было не разглядеть, и утёр мокрое лицо. Уходить не спешил.

— Я наместник Великого Гончара, — сказал он. — Оскорбляя меня, ты оскорбляешь его, а этого он тебе не спустит. И всё же я добр и прощу тебя, оттого что вижу: ты поступаешь так не со зла, а лишь по невежеству. Теперь вези меня на тот берег.

И, подойдя к лодке, он лёг на живот и обхватил борта руками.

— Сядь, — велел ему Поно. — Сядь, а то мне некуда сесть, кроме как на твою спину.

— Если сяду, я могу упасть в воду!

— Держись крепче, и не упадёшь. Что же, ты жил у озера и не выучился плавать?

— Мне, Светлоликому, плескаться с грязным людом?.. И почему вода здесь так холодна? В моей купальне она теплее!

Всё-таки он сел, поджав ноги и крепко взявшись за верёвки, которыми были обвязаны стебли. Поно встал за его спиной и с усилием оттолкнулся от дна шестом.

— Лодка перевернётся! — воскликнул Фарух, и, дёрнувшись, вправду едва её не перевернул.

— Сиди смирно! — прикрикнул Поно, налегая на шест. — Однажды я правил лодкой на море, когда вставали волны в мой рост, и я её не разбил и не утопил. А тут, в озере, вода спокойная, только глупец перевернётся. Сиди смирно, и доплывём!

Дождь притих. Великий Гончар не лил новую воду, только уже пролитая стекала с гончарного круга с ровным шумом. Озеро простиралось, едва различимое под небом, начавшим сереть, и было видно едва-едва, как расходятся круги от капель и от лодки, сталкиваясь и пересекаясь — а в трёх шагах чернота, и у берега чёрные ветви купаются в холодной воде. Чёрен был и город на холме. Светились, может быть, два-три огня.

— На том берегу возьмёшь повозку, — сказал Фарух. — Крытую… Впрочем, об этом ты догадался и сам. Мне нужна сухая одежда, та, что приличествует наместнику. В чей дом ты меня отвезёшь? Этим людям можно доверять? Отвечай!

— Кто же ставит повозки на берегу? Никаких повозок там не будет, — неохотно откликнулся Поно, думая о своём.

— Значит, найдёшь. Довольно я мок под дождём! Тебя, похоже, это не заботит. Ты до того дерзок, что я не знаю, гневаться или удивляться. В Доме Песка и Золота ко мне и не подпустили бы такого нерасторопного. Там за плохую работу ты поплатился бы головой!

— А я не нанимался на тебя работать, — сказал Поно, останавливая лодку. — Больно нужно! Что сделал Мава?

— О ком ты говоришь?.. Греби, я замёрз и промок!

— Мава работал в твоём саду. Что он сделал не так? За что ты велел бросить его в колодец?

— В саду? Может, ты думаешь, я знаю и тех, кто чистит выгребные ямы? Ты или наивен, или попросту глуп. Лучше скажи мне про Чинью…

— Мава, — упрямо повторил Поно. — Если не помнишь имени, скажи, что он сделал!

— Что-то, за что бросают в колодец, — передёрнув плечами, сказал наместник, и стало слышно, как стучат от холода его зубы. — Не забывайся! Кто ты такой, чтобы допрашивать меня? Это не твоё дело!

— Нет, моё! — сказал Поно и бросил шест. Упав в воду, тот поплыл прочь. — Моё, потому что я тоже сидел в твоём колодце. Маву приковали цепью к стене и не давали еды. Воды не давали тоже, а дни стояли жаркие. Он сидел на гнилой соломе, в нечистотах, облепленный мухами, и так и умер — представь, что это была за смерть!

Фарух молчал, и Поно закричал, распалившись:

— И даже тогда с ним не поступили как должно! Бросили на потеху червям… Вот какой справедливости он дождался! Ты, отец земель, не знаешь даже тех, кто работает в твоём доме. О тебе говорят, ты мудрый судья — но ты осудил Маву на смерть и не знаешь, за что! Ты, Первый служитель Великой Печи, нарушил один из главных заветов и не вернул глину к глине, не дал мёртвому погребения. Я спас тебя лишь потому, что думал, ты поможешь Чинье, но она мертва, так что иди своим путём, а я пойду своим. Иди себе, ищи того, кто станет тебе служить, а я не буду!

С этими словами он прыгнул в воду.

Берег был рядом, подать рукой, и Поно не спешил. Хоть зуб на зуб не попадал, остановился поглядеть, что станет делать Светлоликий. Позовёт на помощь? Может быть, заплачет?..

Но лодка, видно, перевернулась от толчка и теперь плыла кверху дном.

— Что, прячешься за лодкой? — спросил Поно. — Я тебя жалеть не стану! Греби — может, к утру доплывёшь до берега, а нет…

Из-под воды показалась макушка. Пальцы схватились за край лодки и не удержались, слабые, соскользнули. Фарух ушёл под воду, опять показался, забив руками, и ушёл глубже.

— Так тебе и надо! — воскликнул Поно. — Сам виноват!

Дрожа, он принялся ждать.

Над водой показалось лицо, запрокинутое, искажённое страхом. Наместник втянул чёрную воду вперемешку с дождём — и пропал, только круги разошлись, а лодка уже отплыла. Может, вынырнет ещё раз, а может, и всё…

Вдохнув поглубже, Поно нырнул за ним.

Он знал, утопающих нужно тащить за волосы или за ворот, но Светлоликий, почуяв его рядом, вцепился руками и ногами. Проще было переплыть озеро в одиночку, чем добраться до берега с таким грузом — а берег был так близко, что двое, погружаясь, то и дело натыкались на илистое дно. Глотая взбаламученную воду, Поно подумал: как глупо захлебнуться на мелководье, — а после, обезумевший от страха, уже ни о чём не думал, только бил руками и ногами, и Фаруха больше не жалел.

Он как-то выбрался, дёргая мокрую накидку, сдавившую горло, а следом, вцепившись в эту самую накидку, выполз Фарух. Ему было худо, но Поно и самому было худо, так что он, выдернув свои одежды из чужих рук, сунул пальцы в рот.

— Ты пытался меня убить, — простонал наместник, откашливая воду. — Я позову…

И осёкся, поняв, что звать некого.

— Я — пытался убить? — сипло спросил Поно, толкая его в плечо. — Для этого и делать ничего не нужно, ты сам справишься! Бегать ты не умеешь, и не умеешь плавать, даже на лодке не усидел. Ты никчёмный! И наместник из тебя плохой, если ты на людей не смотришь — одного обрёк на смерть и не знаешь даже, за что, а другие желали тебе смерти, да ты ничего не понял…

— Ты!.. — вскричал Фарух, дёрнув плечом, и сам толкнул Поно. Толкнул неумело, и рука его скользнула, не причинив вреда. Тогда он занёс ладонь для пощёчины, но Поно легко его остановил.

— Ты даже драться не умеешь, — зашипел он, сжимая чужое запястье. — Ты просто… ты мучной червяк! Мягкий, жалкий, только брюхо набивать и может. Вот его взяли пальцами — а он и не укусит, бросили на пол — а он едва ползёт. И раздавили!

— Червяк? — с обидой и гневом воскликнул Фарух. — Я покажу тебе червяка!

Свободной рукой он схватил Поно за волосы и потянул, но тут же застонал, получив удар в живот. Всё же не отступил, вцепился в одежду.

Он повис всем весом, и Поно, не привыкший к таким уловкам и ослабевший, не устоял. Двое упали и принялись кататься по песку, рыча сквозь стиснутые зубы и вымещая друг на друге накопленную злость.

— Ты недостоин даже касаться меня! — просипел Светлоликий, прижимая Поно к земле.

Он хотел укусить, и Поно дёрнул плечом, надеясь, что разбил ему лицо.

— Дети и то дерутся лучше! — выдохнул он сквозь сжатые зубы, вывернулся, и, оказавшись сверху, заработал кулаками. — Мужчины… не кусаются! Ты… жалкий…

Фарух сдавил его горло, отталкивая от себя. Поно хрипел, мотая головой, но не думал сдаваться.

— Огни… — простонал Фарух. — Огни… на холме…

Вывернув шею, он смотрел на город. Поно кинул быстрый взгляд, подозревая хитрость, но наместник не лгал: быстро двигаясь, к озеру спускались огни.

Двое кое-как поднялись и заспешили прочь. Поно даже не думал о том, чтобы замедлить шаг, но Светлоликий не отставал.

— Едут на быках! — воскликнул он. — Скорее, уйдём от дороги!

— Ложись! — велел Поно и увлёк его за собой в жёсткую траву, мокрую от дождя. — И ползи, да головы не поднимай!

— Как?

— Как червяк!

Фарух, обозлившись, ущипнул его за бок. Поно лягнул ногой и пополз. По сопению он понимал, что наместник не отстаёт.

Когда стало слышно, как быки, меся раскисшую дорогу копытами, подъезжают ближе, Поно вытянул руку, схватил Фаруха за волосы и притянул к земле — и сам замер, уткнувшись в траву лицом. Дрожа под дождём, горели огни. В тёмный предутренний час они не слишком помогали тем, кто пустился в погоню.

Казалось, время застыло. Звучали голоса, размытые дождём — вроде близко, а слов не разобрать. Поно, едва дыша, вцепился в землю. Хотелось за что-то держаться, не то, казалось, его поднимет ветром, как палый лист, и швырнёт навстречу погоне.

Наконец люди убрались. Поно, вскинув голову, проводил их взглядом, а потом сел, утёр ладони о траву и сказал наместнику:

— Всё. Иди своей дорогой, а я пойду своей.

И, оглядевшись, захромал прочь, оставляя город за спиной. Ушибленная нога болела — видно, где-то разбил колено, но в горячке не понял сразу.

Ничего не сбылось. Не вышло продать каменного человека, и не за что выкупить Нуру, и даже быка теперь нет. Кто знает, сколько дней займёт путь, да как бы ещё не заплутать. Можно выйти к дороге, но его и прежде искали, а уж теперь, когда он помог наместнику, должно быть, разошлют людей по всей Сайриланге. Нигде ему не будет покоя!

— Зря я тебя спас! — с досадой сказал он Фаруху, который тенью следовал по пятам, будто не знал, куда ещё деться. Может, вовек не отвяжется, а с ним идти труднее, чем одному. — Зря! В храмах только и твердят о твоей доброте, о том, как ты умён и хорош собой, и сколько жил, я верил в это — а пришёл в Фаникию и узнал, что первое — ложь, и второе — ложь, а уж третья ложь самая большая! Вот пусть тот, кто верит в это враньё, с тобой и возится, а у меня своих дел хватает.

— Куда ты пойдёшь? — спросил Светлоликий, будто ничего не расслышал. — Тогда, во дворе, торговец сказал, что тебе помогали братья, но сейчас ты один, а их рядом нет. Как же ты выбрался из колодца и узнал про тайный ход? Даже я о нём не знал. Думаю, не знал и Бахари, я видел его лицо… Есть ещё такие ходы?

— Откуда мне знать? Хочешь, сам поищи, отвяжись только.

— Когда ты сбежал из колодца?

— Тебе что за дело? Прошлой ночью!

— Бахари мне не сказал, — пробормотал Фарух. — Вот из-за чего был шум! Он солгал мне. Он солгал и в другом… Ладно! Слушай: ты пойдёшь к храмовнику, старшему над храмами Фаникии. В эту пору он трудится в храме Рыбы. Он, должно быть, не ведает, что затеял Бахари, и он поддержит меня. От тебя только и нужно, что передать весть, а после делом займутся другие. Я щедро награжу.

— Щедро? Знаю я твою щедрость! Уж я не забуду, как ты мне заплатил за каменного человека. Еле жив остался от такой щедрости! А теперь, когда я спас тебе жизнь?

Поно остановился, сжимая кулаки. Руки так и чесались ударить Светлоликого.

— Я спас тебя, — сказал он с обидой, — и не услышал ни слова благодарности. Ты только карами грозил! Вот твоя щедрость, и вот твоя справедливость, так что к храмовнику сам иди, а я ради тебя рисковать не стану. И так меня искали в Фаникии, а теперь уж точно ищут вдвое усерднее!

Фарух кивнул.

— Тебя станут искать повсюду, — сказал он. — Бахари не отступится, даже если найдёт меня. Ему захочется расспросить, кто ты таков, как проник в Дом Песка и Золота и какие тайны успел выведать. Он не поверит, что ты был один! Бахари станет тебя пытать, пока не пожалеешь, что сам себя не убил, когда ещё мог. Ты обречён. У тебя один путь — помочь мне, а когда расправимся с Бахари, будешь свободен.

— Я не верю тебе. Ты не лучше него! Бедная Чинья… Она говорила, ты выпустишь её на свободу, да я теперь думаю, ты бы не стал.

— Расскажи мне о ней, — потребовал Фарух, убирая мокрые волосы с лица.

— А то ты не знал, кто сидит в твоём колодце!

— О ней я не знал! Расскажи. Какова она из себя?

— Какова? — спросил Поно, приближая своё лицо к лицу наместника. — Такова, каким может стать человек, долго сидевший на цепи! Вообрази, что под тобой лужа, притрушенная прелой соломой, и тут же твои нечистоты. Тебе никуда не уйти, гниёшь заживо, а рядом чужое тело, мёртвое, распухшее, его уже черви едят — это Мава, садовник, и вина его так мала, что ты даже её не знаешь…

— Я спрашивал не об этом! — поспешно сказал Фарух, отстраняясь, и взмахнул рукой, будто отгонял видение, и потёр землю пяткой. — Я хочу знать, она стара или молода?

— Нет уж, спрашивал, так слушай, а я расскажу, как мне самому нравится… Едут! Заболтал меня!

По дороге опять двигались огни: то люди на быках возвращались от полей у реки. Они поглядывали по сторонам, но с пути не съезжали. Поно, упав на колени, пополз по траве к щётке кустарника, торчащей из земли. Светлоликий пробрался следом и сел, отводя рукой колючие ветви.

— Неуютно? — мстительно зашептал Поно. — А в колодце вонь, и мухи, и крысы, и если захочешь пить, то придётся хлебать из гнилой лужи под ногами, по которой стражи ходят туда-сюда! Другой-то воды не дают. И Чинья пила…

— Да что это за Чинья? — с нетерпением и досадой спросил Фарух. — Когда мой дед искал каменных людей, ему помогала женщина, которую так звали. Тогда были найдены те двое, что сидят в моём доме, но оживить их она не смогла, и дед велел бросить её в колодец…

— Вот она, ваша справедливость! — воскликнул Поно. — Вот какой награды можно дождаться, помогая вам, и только такой! Сколько же лет она там сидела?

— Сколько? Тогда мой дед был молод, а она уже стара. Столько не живут — она давно мертва! Мой отец жалел, что её не расспросить. Ты не мог её видеть!

— Не мог? А я видел, и это она рассказала мне, как пробраться в комнату писцов…

— Писцы не сидят там два десятка лет, не меньше, им давно отвели другое место. Ты проклят, ты видел тень!

— Тень? — возмутился Поно. — Она такая же тень, как ты или я! Бахари спускался ночью, он тоже её видел, он с ней говорил. Он резал её ножом и жёг огнём, и она стонала от боли, и у неё текла кровь, так какая же она тень?

— Бахари знал о ней? — воскликнул наместник и тяжело задышал. — Лживый пёс… Когда попадёт мне в руки, он умрёт тысячью смертей! Теперь я вижу: он хотел того же, что я, но не для меня, а для себя. О, ты поплатишься за это, Бахари, жестоко поплатишься! Ничего! Видно, без моей крови каменного человека не оживить, раз ты не управился сам. Ты ничего не сможешь, Бахари, только пресмыкаться и жалеть, что предал меня, и бояться, что я приду — а я приду…

— Что его оживлять? — спросил Поно. — Зачем нужна твоя кровь?

— Затем, что каменных людей поднимает кровь, и, видно, не всякая, а только кровь наместников. Я разрезал руку — видишь, вот тут, — с гордостью сказал Фарух, показывая ладонь, — и каменный человек заговорил со мной. Больше никто во всей Сайриланге не добился этого! Мой дед не сумел, и отец не смог, они не догадались. Если бы только они знали, что каменный человек со мной заговорил!

— Заговорил? — небрежно спросил Поно и засвистел, поглядывая на пустую дорогу и на далёкое озеро, у которого кружили огни. — А что, с вами такого ещё не случалось? Мне вот он телегу тащил от самого Жёлтого берега, когда порождение песков задрало второго быка. Я думал, каменный человек говорит со всеми, кто только готов его слушать.

И он опять засвистел беспечно, глядя, как меняется лицо наместника.

— Лжёшь! — зашипел тот, кусая губы. — Этого быть не могло! Кто ты такой, чтобы он говорил с тобой?

— А тебе, должно быть, он сказал, чтобы ты умолк и перестал его донимать… — начал Поно.

Фарух навалился на него, толкая в куст. Он бил неумело, рыча от ярости и боли, а Поно смеялся, смеялся так, что ослабел от смеха и не мог защититься.

— Скажи, что солгал! — потребовал наместник жалобно, дёргая его за рубаху на груди. — Сознайся, он с тобой не говорил!

— А как я тогда дошёл? — спросил Поно, всё ещё смеясь, хоть рёбра уже болели. — Ты видел телегу? Она для двух быков, одному тащить неудобно. Ха! Шаба должен был сказать, где нашёл тела. Он ехал по дорогам и налегке, а мы стороной, чтобы каменного человека никто не увидел, и без помощи я бы сюда ещё не добрался. На сколько дней Шаба нас опередил? Ведь не намного!

— Если каменный человек тебе помогал, что же он не вступился, когда тебя бросали в колодец?

— Такой был уговор! — воскликнул Поно, мрачнея, и оттолкнул наместника. — Всё, отвяжись, или поколочу! Мы сговорились: шли вместе, но только до Фаникии. Он позволил себя продать, потому что хотел к двоим из своего народа, вот и всё. Теперь каждый сам за себя.

Светлоликий сел, отряхнувшись, и хотел укусить костяшку пальца, но остановился, заметив грязь. Тогда он обхватил колени руками и сгорбился.

— Я хочу уйти раньше, чем Великий Гончар уберёт заслонку, — сказал ему Поно. — Я ухожу. Не иди за мной.

— Подожди! — воскликнул Фарух. — Разве ты не хочешь, чтобы Бахари поплатился? Разве допустишь, чтобы такой, как он, правил землями?

— А он, видно, и так уже правил. Что изменится для такого, как я?

— Что? Он зовёт кочевников. Я не мог взять в толк, отчего бы их не перебить, но Бахари сказал, нам выгоден союз с ними. Он позвал их сюда, в Фаникию — он точно о чём-то солгал, но я не знаю, о чём! Мне известно одно: каменный человек знает, где источник вечной жизни, и Бахари хочет жить вечно. Представь, что о том же узнают кочевники!

— Врёшь! — недоверчиво сказал Поно. — Союз с кочевниками? Мало они разоряли наши земли!

Нахмурившись, он ткнул наместника пальцем в грудь.

— И ты согласился?

— Ты смеешь осуждать меня? Не забывайся! Ты ничего не смыслишь в том, как нужно править, а меня учили этому с рождения. В этом союзе я увидел благо для наших земель. Но теперь, если мы не покончим с Бахари, к нему подоспеют кочевники, а тогда… Тогда мне не добраться до него. Моя жизнь слишком важна, я не могу пойти в город, рискуя собой, но ты можешь. Что же, ты уйдёшь, зная, что судьба земель в твоих руках, как ушёл бы трус, столь презренный, что честные люди не станут оскорблять себя плевком ему вслед?

Он ждал ответа, кусая губы, а Поно молчал и мял жёсткую травинку, пытаясь сорвать, но та не поддавалась.

— Говори! — не утерпев, поторопил Фарух. — Что ты решил? Ты получишь награду и славу…

— Славу? И кого ты собрался славить, если даже не спросил моего имени?

— Хорошо же, назови своё имя и проси награду, какую хочешь. Говори, я выслушаю и не стану гневаться.

— Меня зовут Поно. А теперь скажи: ты был добр ко мне, Поно, да будет Великий Гончар добр и к тебе.

— Ты сделал, что должен! — воскликнул Фарух, оскалившись. — Это не стоит благодарности. Я сказал, чтобы ты просил золото, а не заставлял меня унижаться!

— Ха! Так ты и после скажешь, я сделал, что должен. Хочешь, чтобы я тебе поверил, тогда делай, что я говорю!

Они застыли, точно звери, готовые вцепиться друг другу в глотки, и мерились взглядами, а дождь совсем затих, и Великий Гончар, проснувшись от короткого сна, сел у печи. Он поворошил угли, и они разгорелись, едва заметно просвечивая сквозь мокрую глину, которой было забросано небо.

— Видно, я не получу и того, что тебе обошлось бы даром! — сказал Поно и дёрнул накидку, отцепляя её от колючей ветки. — Так и знал. И с остальным выйдет так же!

— Ты был добр ко мне, — с ненавистью произнёс наместник. — Да будет Великий Гончар добр и к тебе! Вот, доволен? Теперь иди.

— Думаешь, это всё? Говори дальше: я был несправедлив к тебе, Поно. Ты привёз мне каменного человека, а я бросил тебя в колодец, чтобы не делиться золотом, и за это заплачу вдвое…

Поно отвлёкся на накидку, а потому пропустил пощёчину.

— Ты убийца и вор! — воскликнул Фарух. — Ты всё заслужил!

— Так, да? — закричал Поно и тоже ударил наместника по щеке. — Ты даже не спросил, в чём моя вина! Ты не выслушал, поверил лжецу!

Они сидели друг напротив друга с испачканными лицами, с дрожащими губами, встрёпанные и мокрые. Фарух сдался первым.

— Ты получишь вдвое больше, чем хотел, — сощурившись, кивнул он. — Столько, что не унесёшь и умрёшь, надорвавшись.

— Да мне не нужно вдвое больше, только признай, что был несправедлив.

— Я не могу быть несправедлив! Я Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара, и никто не смеет подвергать сомнению мои слова и решения!

— Ты просто Фарух, и больше никто. Ты никто теперь — не Светлоликий, не наместник, не отец земель. Никто! И чтобы стать кем-то, тебе нужна помощь, да только помощников не видно. Может, и храмовники заодно с Бахари. Ты не думал о том?

Взгляд Фаруха метнулся в сторону, и стало ясно: он думал, оттого и посылает другого вместо себя.

— И мне ты никто, — продолжил Поно. — Уж точно не друг. Я не хочу идти туда ради тебя, понимаешь ты это?

— Если только храмовники помогут найти тех, кто мне верен, — сказал Фарух с ненавистью, весь дрожа и стискивая пальцы, — если только у меня будут люди…

— То что, убьёшь меня? Ну, скажи! А, нет, ты же сам ничего не можешь, поручишь другим…

— Я убью тебя сам! Клянусь, я убью тебя сам! Ты пожалеешь о своей дерзости, о непочтительных словах, о том, что поднял на меня руку — я убью тебя!

Он бросился, но Поно толкнул его в грудь, опрокинув, и сел верхом.

— Вот видишь, — прошипел он, прижимая руки наместника к земле, — ничего ты сам не можешь! Ничего, так что проси прощения!

Фарух стонал и бился. Он рычал как зверь и мотал головой, пытаясь дотянуться и укусить. Волосы его испачкались в грязи, и в них застряли мелкие обломки ветвей и травяной сор. Поно, стиснув зубы, давил ему в грудь коленом и не пускал.

Наконец Фарух прекратил борьбу. Он затрясся, всхлипывая, и даже не мог утереться, и Поно отпустил его руки, сполз и сел в стороне. Это была победа, но Поно не чувствовал радости, только стыд за чужие слёзы.

— Ладно, — сказал он, помолчав. — Я пойду. Ты дашь мне за это быка и три золотых пальца, а больше ничего не нужно.

— Так иди, — сказал Фарух.

Кусая губы, он глядел в сторону и всё тянул край своей накидки, будто хотел её разорвать.

— Пойду, как стемнеет. Посмотри, что за суета у озера! Видишь, нашли лодку, а теперь ищут нас. Людей не подпускают… Вон там, на дороге, остановили повозку. Хорошо бы не стали проверять каждый куст, не то доберутся и сюда!

Дальше они молчали и только следили, как в озеро тычут шестами, как тянут сети, обходят берега — и как, наконец, пускают людей за водой, но стоят, приглядывая. У дороги мычали быки. Повозки выстроились в ряд и двигались едва. У моста досматривали всех, но тех, кто выезжал, вдвое усерднее: выгружали поклажу, заглядывали в горшки и бочки, потрошили тюки. Даже здесь слышно было, как спорят и кричат торговцы.

Стайка желтогрудых птиц-кочевников прилетела на куст. «Чок-чок!» — кричали они, прыгая с ветки на ветку, а потом подняли свист, вспорхнули и полетели дальше, туда, где пастух гнал стадо на водопой.

Великий Гончар нахмурился. Он начал дневную работу, но быстро её забросил, и всё потемнело.

— Я болен, — сказал Фарух, нарушив молчание. — Мне плохо. Я умру, не дождусь помощи!

Он сидел, обхватив себя руками, глядел перед собой и трясся.

— У тебя жар? — спросил Поно.

— Нет, больно вот тут, будто нож воткнули. Такого со мной ещё не было!

Он указал на живот, и Поно нахмурился, а потом воскликнул:

— Ха! Ты не знаешь, что такое голод?

— Это не голод! Голод бывает только у бедняков.

— Ну так теперь ты бедняк.

Фарух ничего не сказал на это, только сжался ещё больше. Он мёрз, непрестанно кусал губы и тревожно глядел по сторонам. Поно лёг, заложив руки за голову, и даже немного подремал, пока его не разбудил начавшийся дождь.

Когда день клонился к вечеру и берега обезлюдели — только у дорог ещё следили, кто едет, — Поно поднялся.

— Пойду в храм, — сказал он, — пока все не разошлись. Моли Великого Гончара, чтобы я не попался, потому что тебе тогда ничего не поможет!

Поно долго брёл, обходя озеро, и ругал дождь, из-за которого второй день не мог просохнуть. Стискивая зубы, он думал, не продешевил ли, ведь попросил всего три пальца, а нужно не только выкупить Нуру, но и как-то устроиться. Может, явиться к братьям да пригрозить, пусть делятся серебром? Это потом…

Пристроившись за женщиной, которая несла кувшин, он поднимался по узкой тропке, укрыв голову накидкой. Нет, хорошо, что дождь: все прячут лица, и никто не глядит с подозрением.

Женщина свернула, и Поно шёл один по тесным улочкам. Столько запахов! Фарух не ел с вечера и подумал, что умирает — ха! — а он, Поно, как давно не ел?

Ноги сами занесли на рынок, маленький, тесный. Торговцы уже сворачивались, расходились. Вот пошёл старик со связкой рыбы на шее, прикрывая её от дождя; вот женщина ставит пустую корзину в другую, на дне пожухший лист. В блюде под навесом лепёшки, давно остывшие, самые простые — бобовая мука да перец, но вот бы одну… И рядом никого.

Сглотнув слюну, Поно убрал руки за спину.

Прежде, бывало, он бегал на рынок — там прихватит бобовый стручок, здесь яйцо, соберёт пальцем крошки с блюда, вот и сыт. Нуру его ругала. Говорила, ворам отрубают руки, а потом приходит Чёрная Кифо…

Он хотел уйти, но рука протянулась сама — и чья-то большая ладонь тут же сомкнулась на ней. Поно глядел, не веря, как на чужую, на свою руку с зажатой лепёшкой, а торговец — он стоял за спиной и всё видел — держал его крепко и смотрел грозно.

— Решил украсть? — загремел он, сдвигая брови. — Вот и пригодится, что стража ходит туда-сюда. Сдам тебя им!

— Мой брат хотел купить! — раздался знакомый голос. — Мы возьмём всё, что осталось. Отпусти его и возьми плату!

Поно, не выпуская лепёшки, потёр запястье, на котором ещё чувствовал чужие пальцы, обернулся и пробормотал удивлённо:

— Нуру?..