Клыки Доброй Матери

Глава 26. Обмен

Нуру сидела в тёмном шатре, опустив веки и держа белую дудочку у губ.

— Что ты видишь? — спросил тот, кто сидел рядом с нею, и в голосе его смешались нетерпение и страх. Она лишь выставила перед собой ладонь, знаком приказывая ему молчать.

В ту ночь, когда она для него танцевала и он, повинуясь её словам, внёс её в шатёр, он спросил с таким же нетерпением и страхом:

— Что ты знаешь?

— Не теперь, — сказала она. — От нас ждут другого. Поговорим после.

Она лежала под ним, нагая, и он понял её слова как приглашение, но она тут же исправила это.

— Только посмей меня тронуть, — прошипела она, вонзая ногти ему в шею. — Только посмей, и я первая убью тебя.

Он начал бояться её ещё тогда. Кочевники, слушая их у костров и отпуская грубые шутки, не знали, как они далеки от правды. Не знали, что Нуру сидит, укрывшись чужой накидкой, а тот, кто отдал её поспешно, держится так, чтобы даже её не касаться.

— Что же ты молчишь? — прошептала она с насмешкой, подавшись к нему. — Подумают, я не искусна. Давай же!

И вновь вонзила ногти в его плечо. Он застонал.

Он начал бояться её ещё тогда, а когда принесли её вещи и она стала слушать дудочку, начал бояться сильнее.

Он догадывался и сам, что ему грозит смерть. Бахари посулил ему награду — щедрую награду. Бахари готовил это давно — может, ещё тогда, когда привёл его мать к наместнику, как приводил и других женщин для утех. Таких детей, как он, не оставляли в живых, особенно мальчиков, но Бахари помог его матери укрыться, и навещал их, каждый раз подолгу всматриваясь в его лицо и оставаясь доволен. И каждый раз после того мать его тихо плакала.

Ему дали имя — Радхи, как желанным детям из знатных семей. Имя значило «дар».

Ему нельзя было выходить со двора.

Его учили многому из того, что должен знать наместник. Он должен был прятать лицо от учителей. Так велел Бахари.

Однажды до города, где он жил, дошли вести, что сын Светлоликого тяжко захворал. Тогда мать его не вставала с колен, вознося мольбы Великому Гончару. Она, кажется, не спала и не ела, пока мор не покинул Фаникию, пока не пустили торговцев и те не привезли вести, что Фарух, сын наместника, выжил.

Когда Бахари явился в следующий раз, он привёл с собой двоих. Разожгли жаровни, и над Радхи долго трудились иглой и тонким раскалённым прутом, оставляя отметины на коже, сверяясь с рисунком на свитке. Он слышал, мать его плакала за дверью. Сам он не плакал.

Когда Бахари послал за ним теперь, он обещал, что Радхи нужен ему ненадолго. Обещал, что отплатит за это щедро — им хватит, чтобы уйти в другие земли и жить безбедно. Часть платы он оставил на столе.

На полу у стола в беспамятстве лежала мать. Радхи так её и оставил. Его увели поспешно.

Об этом всём он рассказал Нуру, и ещё об одном: Бахари желал ей смерти. У него был нож, украденный у пьяного кочевника, и Бахари только и ждал, когда сможет пустить его в дело. Он хотел, чтобы каменный человек вернул свою силу — и чтобы гнев его обрушился на кочевников.

— Мы сбежим, — сказала ему Нуру. — Притворись, что не хочешь отпускать меня. Будем держаться рядом и спать по очереди.

— Когда? — спросил он. — И куда пойдём? И как убежим?

Она не ответила, только слушала дудочку. А дудочка показывала одно: крутую тропу, и поток, скачущий по камням, и повисшие в воздухе брызги. За узким потоком скала обрывалась в пропасть. Нуру видела, как подходит к краю, всё ближе, ближе — и ей открывается уступ, где и поместятся только двое. Камень потемнел от воды, и он, должно быть, скользкий.

Сердце её сжималось, будто она и вправду стояла там и собиралась спуститься.

Она открыла глаза и посмотрела на Радхи.

— Мы поднимемся в горы, — сказала она, — и время настанет.

Потом, стоя у озёрных берегов и слушая, как звери кушикамана кличут беду, раскачивая тростник в сумерках, Радхи смотрел на едва заметную тропу, ведущую в гору. Затем перевёл взгляд на Нуру. Она опять увидела страх и начала понимать Мараму, когда тот говорил, что у него не было друзей, оттого что ему открыто больше, чем прочим.

Быков оставили внизу, и никто не остался с ними, и Нуру возблагодарила за то Великого Гончара. И после, когда они брели по тропе меж кочевников и людей Бахари, всё молила Великого Гончара не отводить милосердного взгляда.

Она только не знала, что, когда придёт нужный час, будет так темно.

Ночь уже дошла до середины. Вода стремительных и шумных потоков была холодна до того, что летящие брызги, казалось, прокалывают кожу. Тщетно вглядываясь во тьму, Нуру пыталась узнать нужное место, и сердце её холодело, будто вода потоков коснулась его.

И ещё не знала она, что их свяжут одной верёвкой с Бахари, и он, оглядевшись по сторонам, вынет нож.

В небе глухо загрохотало. Великий Гончар, откликнувшись на мольбу, не оставил Нуру. Он пролил воду, и часть огней погасла. Было едва видно, как Бахари тянет к себе верёвку и как Радхи шагает к нему, точно овца, которую хотят заколоть.

— Отступи! — прошипел Бахари.

Верёвка натянулась, и он взялся перетирать её, видно, чтобы казалось, что порвалась сама, но потом, не сдержавшись, обрезал одним быстрым движением. Больше он ничего не сказал, только махнул рукой, отсылая прочь, и в лице его не было радости, а один лишь гнев. Но Нуру некогда было думать о том.

Дождь теперь пошёл сильнее, укрывая их от чужих глаз, но и путь стал не виден. Нуру ступила в воду, едва дыша. Холод сковал её. Она не чуяла камней под ногами, а вода тянула за собой и сбивала с ног. Нуру не устояла бы, если бы Радхи не сжимал её локоть.

Ей казалось, она осталась совсем без ног, когда вышла на тот берег. Такого холода, до боли, она прежде не знала. А ведь поток был узок — может, четыре шага, и они так спешили сделать эти шаги, пока никто не обернулся.

В один ужасный миг, когда ноги её свесились над бездной и не могли нащупать опоры, она думала, что ошиблась местом. И когда она уже смирилась и лишь мимолётно пожалела Радхи, связанного с нею, ноги её встали на камень.

В это время Бахари поднял тревогу. Нуру слышала, он повёл людей к другому месту, и видела огни у края — слишком далеко, чтобы свет дотянулся до их укрытия. А после она услышала другой, знакомый голос, и он объяснил ей многое — и то, отчего Бахари им вдруг помог.

— Сафир, о, Сафир, — шептала она, лёжа на холодном камне, и слёзы жгли ей щёки. Она понимала, что он сделал, что он делает ради неё, и хотела бы забрать его боль, если бы только могла. Уйдя мыслями к нему, пытаясь отдать ему хоть часть своих сил, она не чуяла холод и не слышала, как люди осмотрели дорогу внизу и, никого не найдя, ушли. И что Радхи пытался дозваться, поняла не сразу.

— Пойдём же! — повторял он, сжимая её плечо.

Они поднялись осторожно, убедившись, что огней не видно. Ещё раз перешли ледяной поток, лишаясь дыхания. После сошли по тропе ниже, как можно дальше от кочевников, и лишь тогда, стоя под тихим дождём, развязали верёвку. Размахнувшись, Радхи забросил её в воду.

Взявшись за руки и не говоря друг другу ни слова, во тьме они пошли по мокрой дороге.

В час, когда Великий Гончар разводит огонь в печи, на горы спустился туман и окутал подножия. Нуру брела, спотыкаясь от усталости. Они спали по очереди, но последней ночью не спали совсем, не могли уснуть. Предчувствия томили их.

Вдруг по левую руку она заметила движение и, остановившись, пригляделась. Кто-то шёл — двое в тёмных одеждах. Лица первого она не разглядела, он был уже слишком далеко впереди. Вторым был Мараму. Он брёл, печальный, и зверь пакари бежал за ним.

Нуру прижала сердце ладонями, чтобы не выскочило из груди, потом протянула руки, хотела позвать — голос не шёл, как в том дурном и тягостном сне, когда она всё хотела спасти Мараму и всё не успевала. Тогда, с силой оттолкнув Радхи, Нуру кинулась вперёд.

Она задержалась только на миг, когда белая дудочка, так надёжно подвязанная, вдруг выпала и покатилась по земле. В следующий миг Радхи поймал её, обхватил за плечи и не отпускал, пока она билась и кричала, пока она боролась с ним, пуская в ход ногти и зубы — не отпускал, пока она не утихла и не услышала его. Тогда, повернув голову, Нуру увидела, что туман разошёлся. В той стороне лежала пропасть, и не было тропы, по которой живые могли идти.

Радхи обнимал её, пока она горько и тихо плакала, и не спрашивал, что ей открылось — и за это она была ему благодарна.

День уже наступил, когда они отогнали от стада быка. Чёрные быки ревели, они слушали только хозяев. Едва нашёлся один, что покорился чужим рукам.

— Едем к моей матери, — сказал Радхи.

— Нет, — возразила Нуру, качая головой. — Поедем к морю. У каждого путника на дороге ты будешь спрашивать, не приплыли ли корабли с Равдура, а с ними наместник тех земель по прозванию Чёрный Коготок. Он нужен мне.

Радхи не сразу сумел взобраться на быка. Прежде ему не доводилось это делать. И после он держался неуверенно, покачиваясь из стороны в сторону, и Нуру жалела, что женщина не может сидеть впереди. Теперь, в некогда белом платье — Бахари где-то достал его для неё в Ньяне, — ей приходилось сидеть боком, и она боялась упасть.

— Ты правда из Творцов? — спросил Радхи. — Кто ты такая?

Нуру усмехнулась.

— Ты знаешь, как люди бегут по бычьим спинам? — спросила она в ответ. — Быков выстраивают в ряд, и смельчаки бегут… Кто добежит до конца, будет уже другим. Не тем, кем прежде. Я ещё бегу. Добегу, тогда узнаю, кто я такая.

Радхи умолк.

У встречных он выспросил путь к морю. Говорили, в заливе стоят корабли, но никто не знал о наместнике. Лишь под конец дня старик на гружёной повозке, пропахшей рыбой, поднял усталые глаза и подтвердил: в правой части залива, где высятся крыши Пелая, можно увидеть особый корабль, не торговый и быстрый. И правда, говорят, сам наместник, владетель части земель Равдура, прибыл сюда в поисках какого-то музыканта, рассылает людей… А что, спросил старик, и в тусклых его глазах блеснул огонь интереса, слыхали они о том музыканте? Говорят, за него сулят награду…

Радхи пожал плечами.

— Мы по другому делу, — ответил он с сомнением, и когда, поблагодарив старика, они отъехали, спросил: — Мы едем сказать о музыканте?

Нуру покачала головой, забыв, что он не видит её, и на глазах её проступили слёзы. Она молчала, и Радхи больше ничего не спрашивал.

На пути им попался дом быков и телег, и оба устали, но не стали задерживаться. В час, когда холодная ночь пришла на землю, они увидели огни на высоких глиняных башнях Пелая, колеблемые ветром с залива.

Под взглядами ночных стражников они миновали ворота и прошли по длинной улице, что тянулась вдоль берега к причалам и вся пропахла смолой, кожами и кислым вином. Тут было шумно и ночью: на дребезжащих низких телегах везли грузы, и работники шли, переговариваясь. Там и сям горели костры, и от них доносилось нестройное пение. Песни чужих земель и песни этой земли перемешивались, спорили друг с другом — но вдруг на короткий миг сливались в одно.

Корабли покачивались едва заметно, тёмные под чёрным небом, и редкие огни горели на них, и отблески костров ложились на борта и немного на чёрную воду. О чём-то шептало море. Отойдя, чтобы не мешать работникам, Нуру огляделась — и сразу узнала корабль, к которому шла.

Они уже брели по доскам причала, и только тогда она посмотрела на Радхи, остановилась и сказала:

— Теперь можешь ехать к матери.

— Теперь ты отсылаешь меня? — спросил он обиженно и удивлённо. — Теперь, и ты ничего мне не объяснишь?

— Каких объяснений ты ждёшь? — устало спросила Нуру.

Радхи задумался, хмуря брови. Взгляд его скользнул по истёртым, до серости выцветшим доскам, по ящикам, по сонной воде и вернулся к Нуру. Затем, почти с мольбой, он сказал негромко:

— Что стало с наместником? Мы никогда не виделись, но вся жизнь моя была связана с ним. Я знаю, чей я сын, но не ищу власти, никогда не искал! Если ты и те, кто стоит за тобой, боялись этого, то напрасно. Я только хотел бы хоть раз его увидеть, хотя и понимаю, что он будет совсем не рад этой встрече. Я понимаю даже, что встреча эта может грозить мне смертью. Но, зная Бахари, я боюсь, что для встреч уже поздно…

— Наместник жив. Большего я теперь не знаю. Может быть, однажды вы встретитесь.

— Что случится там, на горе? Они найдут синий город? Каменный человек вправду укажет, где источник, или схитрит и одурачит их?

Нуру покачала головой, чувствуя, как в глазах собираются слёзы.

— Прежде я бы сказала, он не умеет хитрить. Теперь — не знаю. Я не знаю, оттого и шла сюда за помощью…

— Эй, вы! — раздался крик над их головами. Кто-то лёг грудью на борт и посветил огнём. — Чего вам тут надо?

Подняв голову, Нуру встретила чужой взгляд.

— Я ищу наместника, прозванного Чёрным Коготком. У меня есть вести о музыканте.

Человек недоверчиво поглядел, но тут же ушёл, ничего не сказав. Послышались голоса: тихий быстрый спор, затем кого-то окликнули. Кто-то прошёл широким шагом и отдал приказ.

— Поднимайтесь, — велел человек, опять появляясь у борта.

Нуру взошла по сходням, не глядя на далёкую тёмную воду внизу. Ей протянули руку, но она не взяла. Она смотрела на человека, немолодого, широкоплечего и высокого, с тёмной гривой волос, и видела только его из всех людей на палубе. По лицу его от виска до виска, через глаза, шла синяя полоса — отчего-то Нуру об этом раньше не думала, хотя и слышала, что он из диких пятнистых людей.

Он что-то сказал на незнакомом языке отрывисто и властно, и человек с огнём истолковал эти слова:

— Говорите всё, что знаете.

Нуру глотнула воздух и поняла, что слов нет, что о таком не скажешь словами. Дрожащими пальцами она кое-как развязала узлы, вынула белую дудочку, перевитую ремешками и украшенную бусинами, и так, держа её бережно в ладонях, показала Чёрному Коготку — и заплакала, и шагнула к нему, ища утешения, потому что у них было одно горе. Наместник чужих земель обнял её неловко, и они стояли в молчании.

Потом он о чём-то спросил.

— Кто это сделал? — повторил его человек. — Имя.

— Это сделал Бахари, советник Светлоликого Фаруха, — сказала Нуру. — Это сделал он. Мараму шёл к нему сказать о беде, шёл помочь…

Чёрный Коготок распорядился, и их отвели в комнату на корабле — может быть, в его собственную комнату. Она была невелика и устроена очень просто — лишь окно, ложе, стол под окном и сундук, прибитый к полу. Но ложе покрыто было ценными шкурами, и сундук расписан узорами, и на столе, придавленный, лежал лист, а рядом прибор для письма.

Разожгли лампу. Огонь дрожал за стеклом, защищённым бронзовыми прутьями, и в свете его стало видно, что в тёмных волосах наместника блестят седые нити, и больше всего их на висках. Чёрный Коготок опустился на сундук и знаком указал, чтобы гости садились на ложе. Кроме них, в комнате остался только тот человек, что знал язык Сайриланги. Он встал у двери, скрестив руки, худощавый и низкорослый, почти не видный во тьме. Свет лампы, горевшей на столе, едва его касался.

Нуру села, и Чёрный Коготок подался к ней — давно не юный, он был как зверь в расцвете зрелости и силы, зверь, мощь которого начнёт угасать не скоро. Своё горе он уже пережил или спрятал, и теперь хотел одного: расплаты. И Нуру видела, что виновные не найдут в нём жалости.

Они предпочли бы, чтобы говорил Радхи, мужчина, но Радхи ничего не знал. И Нуру поведала о том, как Мараму укрывался в этих землях, и как увидел грозящую им беду, и как отправился вестником, уже зная, что за это ему не будет награды. Она говорила, и на лицо Чёрного Коготка ложилась тень, и брови его опускались, пока не сомкнулись над тёмными глазами.

— Почему ты не явился раньше? — с упрёком сказала Нуру. — По его следу шли люди из ваших земель, хотели отнять его жизнь. Он сказал, что предупредил тебя о чём-то, а ты не поверил! Говорили, он пытался взять женщину силой, а когда не вышло, хотел её убить, а не вышло и это — бежал! Разве он заслужил такую память? Я знала его — он не заслужил!

Человек у двери молчал, не спеша толковать Чёрному Коготку её слова. Тот, обернувшись, потребовал нетерпеливо. Человек сказал ему что-то медленно и осторожно, и лицо Чёрного Коготка закаменело.

С этим лицом, совсем другим голосом он о чём-то коротко поговорил со своим человеком, и тот, кивнув, обратился к Нуру:

— Он разрешил сказать. Всё равно теперь это уже не тайна… Или Наттис тебе говорил, как они расстались?

Нуру покачала головой.

— Он говорил, что увидел предательство, а ему не поверили. Это и всё, что я знаю.

— А-а, — сказал человек. — Ну так Чёрный Коготок взял молодую жену, Ундиг, из других земель. Взял по любви, но Наттис сказал, увидел с этой своей дудочкой или без неё, что то не любовь, что Ундиг ищет власти для своих родных. На беду, он сперва проболтался о том ей — пристыдить хотел, а может, посмотреть, не ошибся ли, кто знает. У него в голове всегда было не так, как у людей. Не ошибся.

Человек поёрзал, удобнее пристраиваясь спиной к косяку, и хмуро продолжил:

— Ну, когда он дошёл до Чёрного Коготка, он опоздал. Ундиг пришла раньше, в слезах, в разорванном платье, и оболгала его. А дальше было так, будто он пришёл её чернить, чтобы обелить себя. Нехорошая вышла встреча. Чёрный Коготок едва его не убил. Всё же Наттис как-то ушёл, мы проследили его путь до моря, братья Ундиг послали людей по следу. Но его слова засели у вождя в сердце, и он, не подавая вида, наблюдал. Мы узнали, что Наттис не лгал.

Нуру гневно вскинула голову, но человек ещё не закончил речь.

— Теперь Ундиг отправилась к ушам богов, и её братья тоже, — сказал он так просто, как говорят о незначительных вещах. — Чёрный Коготок хотел исправить то, что совершил. Наттис всегда был ему вроде сына.

Он умолк, и Нуру ничего ему не сказала. Повернувшись, она долго смотрела в глаза Чёрного Коготка, молчаливо обвиняя, спрашивая, как он мог не поверить правде — и понимая, и прощая.

— Натьис не сердился на тебя, — сказала она потом, хоть слова эти дались ей нелегко. — Он совсем не сердился, ему только было больно, что тебе грозит беда, а ты её не видишь. Вот каким он был.

Человек истолковал, и Нуру увидела, как в тёмных глазах наместника что-то блеснуло, но он тут же отстранился от света лампы и растёр лицо ладонями, а когда отвёл руки, то снова был прежним, сильным безжалостным зверем, раненым и потому смертельно опасным.

— Где я найду Бахари? — спросил он через толкователя.

Тот передал эти слова неохотно, а перед тем у них вышел короткий и яростный спор, где звучало имя Бахари. Нуру не знала слов, но могла догадаться: если наместник чужих земель убивает советника, каковы бы ни были причины, из того не выйдет добра.

Она рассказала другое, что знала. Рассказала о том, отчего Светлоликий и сам теперь ищет мести и помощи, отчего Бахари и его враг тоже. Рассказала о кочевниках, и об их тёмных богах и о том, что каменный человек теперь ведёт их к источнику, дарующему бессмертие. Чёрный Коготок слушал и думал.

— Я могу указать путь, — вмешался вдруг Радхи. — Могу отвести вас туда.

Чёрный Коготок внимательно на него поглядел, кивнул, но не сказал ему ничего. Затем, переведя взгляд на Нуру, о чём-то спросил.

— Как убить каменного человека? — пояснил толкователь его слова.

— Зачем? — изумлённо спросила Нуру, отшатнувшись. — Зачем вы хотите его убить?

Чёрный Коготок заговорил негромко, и толкователь повторял вслед за ним:

— Он помогает злу. Долго живущие перестают быть похожи на живых. Они забывают о чести, о долге, о верности…

— Нет! — перебила Нуру. — Он дал клятву вести их, только чтобы спасти мою жизнь!

Чёрный Коготок усмехнулся, когда толкователь объяснил ему эти слова, и Нуру увидела, что они не помогли. И больше того, сослужили плохую службу.

— Если каменный человек так поступил, он слаб, и стоит его убить хотя бы из милосердия. Вот две чаши весов…

Чёрный Коготок протянул к ней руки ладонями вверх и поднял одну чуть выше.

— На этой твоя жизнь. На другой его честь, его прежние клятвы, судьба этих земель — он ведь приставлен о них заботиться, разве нет? Судьбы всех, здесь живущих. Разве не ясно, какой выбор стоило сделать? Видно, он выжил из ума. То, что он делает, затронет не только Сайрилангу.

Так повторял толкователь вслед за наместником, и, видно было, соглашался с каждым словом.

— Но я бы тогда не смогла прийти сюда, — с отчаянием сказала Нуру. — Ты не узнал бы о Мараму и не услышал его последние слова, предназначенные тебе…

Одним движением руки Чёрный Коготок прервал и её, и отмахнулся от толкователя, а после что-то сказал, обратившись к Радхи.

— Ты говорил, можешь указать путь. Идём, — сказал толкователь.

— Нет! — вскричала Нуру, проклиная тот миг, когда позволила Радхи идти за ней сюда, но мужчины поднялись и вышли, а её отстранили и заперли в комнате.

— Будь нашей гостьей, — мягко сказал толкователь напоследок. — Отдохни.

Она слышала, как Чёрный Коготок громко отдавал приказы, и била в дверь, пока силы не оставили её. Люди торопливо ходили, собираясь, и никому не было дела до неё.

К ней вошли трижды: принесли еду, потом два ведра, одно с водой, другое пустое, а в третий раз одежду, словно пытаясь доказать, что она не пленница, а гостья. В это время на палубе стало уже совсем тихо; Чёрный Коготок ушёл, и многие ушли с ним.

Нуру металась по комнате, как зверь в тесной клетке: два шага к окну, два шага к двери, и обратно. Потом, остановившись, разворошила одежду. Как она и думала, ей принесли мужскую, ведь женщинам нет места на корабле.

Нуру сбросила платье, переоделась, подвязала волосы. Сев за стол, торопливо съела кусок рыбы, набила рот лепёшкой — наскоро, лишь бы хоть чуть утолить голод. Взяв дудочку со стола, завернула её в синюю накидку, завязала надёжно. Потом, перегнувшись через стол, нащупала задвижку и распахнула зарешёченное окно.

Меж решётками были вставлены стёкла. Они служили защитой, а теперь в комнату ворвался солёный ветер и голос моря. Далеко внизу холодные тёмные волны шумели и били о борт.

Нуру взобралась на стол, вдохнула и помедлила миг, прикрыв глаза. Сердце её забилось торопливо и больно. Она заставила себя опять посмотреть вниз, дождалась, пока корабль накренится к воде, чтобы не удариться о борт в падении — а тогда, оттолкнувшись, прыгнула как можно дальше, вперёд и вниз, в ледяную плотную черноту. Море приняло её в себя, и волны сомкнулись над ней.

Она вынырнула, ослепшая, глотая воздух. Забыв о том, что хотела плыть вдоль берега, теперь думала лишь об одном: скорее выйти из воды, пока тело ещё ей послушно. Близился серый рассвет, и огни костров потускнели.

— Вздумал искупаться? — не признав в ней женщину, весело хохотнул ей вслед пьяный работник, когда она, сгорбившись, проходила мимо, сжимая мокрый свёрток. Нуру не ответила.

Кое-как отжав накидку в тёмном углу, она набросила её и поспешила к воротам, дрожа. Недалеко от стен паслись быки, там они оставили своего, а теперь его не было. Стадо поредело, и рядом бродил пастух. Нечего было и надеяться, чтобы увести одного из быков незаметно.

Нуру перешла на бег, пытаясь ещё и согреться. Ей попалась встречная телега, за нею другая — а попутных ни одной, да и кто бы ещё взял. По голосу поймут, что женщина. Идти одной, без мужчины, в мужской одежде — стыд. Возьмутся расспрашивать, а там стянут накидку, увидят, что волосы срезаны, да и повезут в город. Ведь подумают, сбежала из дома забав. Начнут разбираться, а может, и не станут, продадут в первый же дом…

Когда впереди показались стены дома быков и телег, она уже сбила ноги, и в боку кололо так, будто туда вонзили нож. И всё-таки Нуру упрямо бежала, переходя на торопливый шаг, только когда становилось совсем невмоготу.

Уже совсем просветлело, и серая глина так истончилась, будто вот-вот проглянет синий гончарный круг. Лёгкий туман поплыл над землёй. Укрывшись за кустарником, там, где её не было видно от ворот, Нуру отдышалась. После, закрыв глаза, испросила прощения у Великого Гончара, в тумане подошла к отбившемуся от стада быку, забралась ему на спину и, подхлестнув, погнала прочь. Какое-то время она оглядывалась в тревоге, но криков за спиной не слышалось, и никто не пустился в погоню. Бык не радовался ей и порой ревел, мотая головой, но шёл.

Несколько раз Нуру едва не сбилась с пути. Она не знала эти земли, не бывала здесь прежде и не так хорошо запомнила дорогу, как ей представлялось. Когда впереди чуть видной голубой полосой показались горы, она едва не заплакала от облегчения, но тяжесть тут же вернулась на сердце.

— О Сафир, — прошептала она. — Прости меня! Как мне успеть?..

Её не клонило в сон, только голова стала тяжёлой и горячей, и в глаза будто насыпали песка. Бык утомился, но она боялась спускаться на землю. Она не знала, послушает ли бык её опять, а больше того ей было страшно уснуть, и, проснувшись, понять, что бык ушёл.

Рождённые усталостью, перед Нуру вставали видения. Вот она уходит из дома без дозволения, поверив старой сказке, идёт к пескам, чтобы найти антилоп с белыми цветами на рогах. Вот видит камень, похожий на человека, и смеётся — а после понимает, что ей не показалось, и это вправду человек. Та девочка знает много сказок, она уже слышала о каменных людях, но этой своей сказкой ни с кем не поделится…

Мимо, одна за другой, проехали две телеги. Они везли бочки, плохо связанные, и те громыхали, ударяясь друг о друга. Нуру очнулась, тряхнув головой, и подстегнула быка.

Она усмехнулась горько, подумав, что видела красных антилоп вай-вай и верила, так долго верила, что это сулит ей счастье. И она познала счастье, и было оно таким коротким, что лучше и вовсе не знать. Как ей жить дальше?

— Нет, — тут же прошептала она, утирая непрошеные слёзы. — Я не жалею. Нет, нет, я не жалею.

Она припомнила, как ходила в ущелье, таясь. Выбирала час, когда работа кончена, но разве работа когда-нибудь кончалась? Не плетёшь верёвки, значит, мети двор. Не метёшь двор, значит, корми кур или иди за водой. А не это, так раскладывай волокна или чеши их, просохшие, чтобы назавтра опять плести верёвки.

Не будь так мала и глупа, она никогда не пошла бы короткой дорогой, где камни держались непрочно, потрескивая над головой. Никогда не отыскала бы Сафира. Стала бы теперь женой Хепури.

Поно, её младший и самый любимый брат, столько всего пережил по её вине. А она не сказала ему о каменном человеке, не хотела делиться даже с ним, не верила, что он сбережёт эту тайну. Он бы и не сберёг — не со зла, а потому, что всегда был так открыт, и сердце всегда толкало его делать прежде, чем думать.

Подняв глаза к низкому небу, Нуру прошептала короткую мольбу: пусть брат её больше не узнает беды, и пусть они встретятся однажды. Но, может быть, лучше им и не встречаться? Неясно, какой ещё будет эта жизнь, но Поно придётся заботиться о ней, придётся найти ей мужа, или люди начнут его упрекать, что он дурной брат. А ей не нужно никакого мужа. Лучше уж смерть.

Ведь она всё сделала? Направила Поно туда, где он отыщет помощь, и передала Чёрному Коготку те слова Мараму, сняла тяжесть с его сердца хоть немного. Теперь он знает, что случилось, потому что неведение — тоже мука. Только нужно успеть к Сафиру. Он остался один, совсем один, и никто не желает ему добра. Ни те, кого он ведёт, ни люди Чёрного Коготка.

Нуру стискивала веки, а после глядела вдаль. Всё размывалось перед усталым взором. Она искала тех, за кем ехала, и не видела их; она опоздала.

Мелкий серый дождь посыпался с неба в вечерний час, и всё потемнело. Под этим серым дождём, по серой, поросшей травой равнине она подъехала к серому озеру. Далеко в стороне бродили быки, чёрные — под этим дождём они казались тёмно-серыми, и рыжие, и пятнистые. Нуру ещё надеялась, что Радхи ведёт людей другой тропой, что она нагонит их — нет, она опоздала.

Здесь она отпустила своего быка, хотела почесать покатый лоб, но бык не дал, взревел коротко, качнув головой. Влажные тёмные глаза поглядели с упрёком. Нуру отступила, и бык пошёл к воде, тяжело дыша и водя боками.

Она шла по берегу, устало касаясь рукой тростника, и думала: где взять ещё силы? Теперь ей казалось, она могла бы уснуть прямо тут, на сырой земле под дождём, где покрикивают в тростниках белые звери кушикамана и ходят к воде быки, ступая тяжело. Веки смыкались. Нуру не знала уже, идёт она или спит, и больше ничего, ни одно воспоминание не растравляло ей сердце и не придавало сил.

За её спиной стадо подошло к воде, и она обернулась, сама не зная, зачем, и не поверила в то, что видит. Красные антилопы вай-вай пришли сюда. Они пили, и на изогнутых рогах, обвитых зелёной лозой, раскрывались цветы.

— Я сплю? — спросила Нуру неясно у кого. — Это лишь снится мне?

Голос её прозвучал так одиноко под тихим глухим дождём. Тогда, повернув назад, она подошла осторожно и протянула руку.

Ей удалось коснуться тёплой шеи, ощутить под пальцами густую жёсткую шерсть. Потом антилопа попятилась, тряхнула головой, будто извиняясь, и всё стадо ушло, вмиг растворилось в дожде. На истоптанной копытами земле у ног Нуру остался лежать белый цветок.

Она всё стояла над ним, не решаясь взять, пытаясь понять, что это значит, и когда уже почти решилась и потянулась рукой, за спиной раздался голос:

— Стой.

Обернувшись, Нуру увидела женщину — старую женщину в тёмных одеждах. Ей показалось, они встречались прежде, но Нуру тут же забыла думать о том, задохнулась, увидев чуть поодаль человека с печальным лицом.

— Мараму! — воскликнула она, потянувшись к нему, но старуха преградила ей путь рукой, а он покачал головой.

— Я помню тебя! — тогда сказала она старухе. — Ты дала нам приют в Фаникии. Кто ты такая?

— У меня много имён, — ответила та, усмехнувшись. — Когда-то я была Чёрной Кифо. Потом стала Доброй Матерью. Старая Вайя, так звали меня потом, а если бы здесь был твой брат, он назвал бы другое имя: Чинья. Какое имя тебе по нраву?

Нуру, расширив глаза, смотрела, а потом, догадавшись, сказала тихо:

— Добрая Мать! Ты спасла его и обрекла вечно тебе служить? Отдай его мне!

— Я хочу цветок взамен, — сказала старая женщина, указав рукой. — Он отдан тебе, и другим не принесёт счастья, если только ты не отдашь его добровольно. Готова ты отдать своё счастье?

И тут же прикрикнула: — Да стой! — оттого что Нуру хотела поднять цветок.

— Коснёшься его, и отдавать нет прока, — ворчливо пояснила она. — А теперь послушай: ведь ты хотела богатства, на что тебе человек? Я жила долго. Я видела, как люди дают клятвы и нарушают их, как обманывают и причиняют друг другу боль. На что тебе этот мужчина?

— Он нужен мне! Забирай свой цветок.

— Ты ведь знаешь, — спросила Добрая Мать, и глаза её были тёмными, понимающими и усталыми, — он связан с другой, он был с нею в храме. Может быть, он никогда не будет твоим.

— Всё равно. Лишь бы не твоим! — сказала Нуру, поглядев на Мараму, а он печально глядел в ответ и молчал.

— В трудный час он оставил тебя. Обещал, что не оставит, и бросил.

— Он сказал, что не оставит меня по своей воле, — твёрдо сказала Нуру. — Это ты принудила его.

— О, но служить-то мне он согласился по собственной воле, — возразила Добрая Мать.

— Так нужен тебе цветок или нет? Отчего ты убеждаешь меня в ином?

— Оттого, что если будет в твоём сердце хоть тень сомнения, если ты хоть чуть пожалеешь, цветок не поможет мне. Подумай ещё. Богатство, и власть, если хочешь — всё будет твоим. У тебя есть брат, счастья достанет и ему.

И, глядя, как Нуру нетерпеливо качает головой, старуха спросила с лукавой усмешкой:

— Неужели мужчина, которого ты знала лишь несколько дней, стал тебе дороже всего?

— Без него мне не будет счастья.

— Что ж, ты так его любишь?

— Люблю, — прошептала Нуру, глядя на Мараму. — Люблю всей силой моего сердца. Я всё отдам, что попросишь — и погоди…

Она потянулась к шнурку на шее. Когда-то она завязала его тем узлом, что держит крепко, но если знаешь секрет, развязать легко. Всё же за эти дни узел так затянулся, что Нуру справилась не сразу.

— Возьми и это, — сказала она, протягивая ладонь. — Ведь это твои клыки?

Добрая Мать поспешно взяла шнурок, разглядела то, что Нуру в него вплела, и сказала так, будто удивлялась и этому, и тому, что в целом мире что-то ещё способно её удивить:

— Этого дара я не ждала.

— Забирай и цветок, бери скорее, только освободи его от клятвы!

Но Добрая Мать не спешила. Всё поглаживая пальцами шнурок, она подняла взгляд, и тут Нуру ощутила то, что однажды сказал Мараму: Добрая Мать стара, очень стара и совершила много зла, и боль идёт за нею следом. Лицо её теперь не казалось человеческим, хотя что в нём изменилось, Нуру не могла бы сказать.

— Ты ведь понимаешь, — спросила Добрая Мать, и голос её тоже стал иным, — я возьму цветок и пойду туда, к синему городу, к своим давно утраченным детям. Прежде мне не хватало силы, а с цветком её хватит сполна. Ты готова пойти и на это?

Мараму всё молчал, будто его лишили языка, и теперь смотрел вниз — он не мог дать совета, не подал никакого знака. И Нуру взвесила его жизнь — и свои прежние мечты, и судьбу земель, — но сердце её легло на одну из чаш, и выбор был ей ясен, хоть и тяжёл.

— Обмен, — сказала она. — Бери свой цветок.

И Добрая Мать, склонившись к земле, обернула пальцы чёрной тканью и осторожно взяла цветок, а после взглянула на Нуру и кивнула, опуская веки.

— Обмен.

И добавила для Мараму с усмешкой:

— Что ж, теперь ты свободен. Я говорила, что это случится, когда у антилопы рога зацветут.

Она рассмеялась негромко, а Мараму наконец поднял голову и протянул руки к Нуру — и она обняла его, заплакав от облегчения, и подняла ладони, чтобы стереть чёрные знаки с его щёк.