Клыки Доброй Матери

Глава 20. Тени

Ранний вечер, сырой и ветреный, пришёл на берега. Тёмная Бариди шумела, напитываясь дождём. Огонь, маленький, едва заметный, дрожал за серой завесой.

Когда-то река разливалась шире. Её сильное тело оставило след в мягком светло-жёлтом камне, и теперь двое нашли здесь приют. Они развели костёр из сушняка, собранного вокруг. Фарух сидел, согнувшись, и над чем-то трудился, а Поно, взяв горящую палку, осматривался.

— Вот так место! — сказал он с восхищением, глядя, как свет пляшет на полосатых неровных стенах. — Чувствуешь, как тянет? Будь у меня бечёвка, я бы проверил, что там!

Набрав воздуха в грудь, он крикнул:

— Эгей! Эй-эй!

Крик прозвучал гулко. Пакари, обнюхивающий кромку дождя, подпрыгнул.

— Хватит, — вздрогнув, сказал Фарух. — Там ничего нет.

— А я думаю, ходы…

— Там наверняка живут летучие мыши. Ты потревожишь их, и они вцепятся нам в волосы!

— Ха! Откуда тебе знать, если ты не бывал в таких местах?

— Я читал. Хватит там бродить, лучше помоги мне! Почему колышек падает?

Поно подошёл и сел рядом, затушив свою ветку.

— Покажи, — сказал он.

Фарух держал в руках лук из гнутой ветки и шнурка, небольшой, чуть длиннее ладони. Обвив шнурком колышек, установил острый конец на деревянный брусок с выдолбленной выемкой.

— Так ты обкрутил у самого низа, — наставительно сказал Поно и указал пальцем: — Надо посередине.

Фарух поправил шнурок и придавил колышек сверху другим обрезком дерева. Едва он начал водить луком взад-вперёд, колышек упал.

— Дави сильнее! Конечно, так упадёт. И води быстрее, не то никогда не получишь огня! Вот, называешься отцом земель, а сам не умеешь даже такого простого. Ты и веток для костра не сумел бы набрать, и колышек бы не выстругал. Ты не догадался бы, где взять шнурок…

— Не догадался бы, потому что не делал такого прежде. Теперь буду знать, невелика наука! Я выучусь за один вечер, а выучишься ли ты грамоте за один вечер? Давай, покажу тебе знаки и буду смеяться, что ты их путаешь.

— Нужны мне твои знаки! — проворчал Поно. — Что, защитят они от холода и голода? Без них проживу!

Он поднялся и отошёл. В стороне лежали мешки, из которых всё вытрясли: белый порошок, и глиняную пластину для смешивания краски, и пояс с ножами — одним резали дерево. Поно хотел сложить вещи на место, но его отвлекла сумка с костями. Взяв её, он подошёл ближе к свету.

— Ты будешь музыкант, а я гадальщик, вот что! — сказал он и взялся перебирать фигурки. — Смотри, как хорошо сделаны. Вот корзина…

— Разве ты умеешь гадать?

— Научусь, и быстрее, чем ты высечешь огонь! Давай, тяни кость.

Фарух насмешливо изогнул губы, но всё же сунул руку и, погремев костями, достал одну.

— Пёс! — воскликнул Поно. — Теперь я выну другую…

Пакари, услышав знакомый звук, подбежал к сумке и, сев на задние лапы, влез передними в кости.

— Что это ты делаешь? — спросил Поно. — А, ты тоже умеешь гадать! Покажи, что ты вынул.

Мшума опустил на землю маленький лук и, хрюкнув, ткнулся в ладони в поисках награды. Не найдя еды, тонко завизжал и заспешил к Фаруху.

— Ладно, я тяну третью кость, — сказал Поно. — Изогнутое перо! Это перо рауру. Хм…

— И что же меня ждёт? — насмешливо спросил Фарух. — Не знаешь? Вот так гадальщик! Если бы ко мне пришёл такой, я велел бы избить его палками и прогнал с позором.

— Да что тут знать? Рауру — это власть. Лук — это тот, что у тебя в руке. У тебя была власть, а теперь ты лишился дома и мокнешь под дождём, как пёс. И даже огня развести не можешь! Вот тебе моё гадание.

— Значит, вот так? — спросил Фарух, прищурившись, и потянул мешок к себе. — А ну, дай! Дай, и теперь я погадаю тебе…

Пакари пронзительно заверещал.

Там, где кончался золотой уют, обозначенный пляшущим на сухой земле отблеском огня, и начинались дождливые сумерки, стоял человек — кто знает, как долго стоял, сливаясь с тенями. Лицо его, белое, будто бескровное, обрамляла чёрная ткань, и одежды были темны, и на щеках чернели знаки. На груди у сердца виднелась недавно зажившая рана — тонкий след ножа.

Человек был печален. Он улыбнулся, но даже улыбка вышла грустной.

— Кто же из вас музыкант? — спросил он и присел, чтобы погладить пакари. Тот упал на спину, подставив брюхо, и всё пытался, извиваясь, лизнуть пальцы, и повизгивал тонко.

— Я музыкант, — ответил Фарух.

— Сыграй мне.

— И вот так ты просишь, без почтения? Видишь, моя камба ещё не готова!

— Музыканты не ждут, пока камба будет готова. Они играют на вайате, мастерят бубен или поют, хлопая в ладоши. До того, как пойти за зверем, ты пел, иначе как понял, что у тебя дар?

— Вайата у нас была, да упала под копыто быку, — вмешался Поно. — А барабан лопнул. Мой друг горюет, оттого он груб. Прости его! Хочешь, я спою?

— Но ты не музыкант, — покачал головой гость. — Что же, у вас ничего нет, кроме вайаты? Нет даже простой дудочки?

— Ничего, — вздохнул Поно. — Но я могу тебе погадать — я гадальщик. Хочешь?

Чёрные глаза посмотрели внимательно и слегка насмешливо. Гость улыбнулся.

— Хочу, — сказал он. — Погадай.

Поно вернул вынутые кости в сумку, потряс её и протянул:

— Вот, выбирай!

Гость сунул руку и, перебрав фигурки, вытащил. Ему попалась чёрная кость.

— Ох! — сказал Поно. — Это ничего. Теперь пусть тянет зверь, он обучен.

Пакари с неохотой поднялся, встряхнулся и сунул лапы в мешок. Долго не искал, вытащил первое, что попалось, и выпустил из когтей. Чёрная кость легла на жёлтый камень.

— Теперь я, — сказал Поно.

Нахмурившись и закусив губы, он пошарил в мешке, отыскивая что-то, похожее на лук или корзину. Нащупал острые края — цветок! — и вынул, торжествуя, но цветок оказался чёрным.

— Это не плохо, — сказал Поно, хмурясь ещё сильнее. — Но тут нужно крепко подумать: гадание не терпит спешки… Так… Что же, первая фигура — это ты. Вот, ты в чёрных одеждах. Вторая — это твои заботы. Вижу, тебя терзает печаль, но не грусти. Видишь, это цветок с рогов антилопы вай-вай — чудо, которое тебя спасёт.

— Но цветок чёрный, — невесело улыбнулся гость.

— Ну так и что! Чёрный — это, значит, такое чудо, про которое ты и не подумаешь сперва, что это чудо. Может, даже примешь его за беду. А это чудо, ясно? Я гадальщик, я знаю, как толковать.

— Ты хороший гадальщик, — сказал ему гость. — Умеешь главное: говорить то, что люди хотят услышать. А твой друг — хороший музыкант? Если не песней, то, может, он позабавит меня рассказом.

И, кивнув Фаруху, спросил у него:

— Как ты добыл пакари?

— Как? — откликнулся тот и прикусил губу.

Поно ждал отговорок или высокомерных объяснений, не слишком длинных. Чего ещё ждать от Светлоликого? Но тот задумчиво и неторопливо, будто обратившись к воспоминаниям, так повёл рассказ:

— Я шёл и шёл, пока не стёр ноги в кровь, а тогда меня подобрали торговцы. Одна из повозок ехала почти пустой, в неё меня и посадили. Когда я лёг и забросил руки за голову, то задел мешок. Завязки были затянуты плохо. Мешок упал, и оттуда посыпалось золото и серебро — посуда, гребни, браслеты и кольца. Всего я разглядеть не успел, но понял, что это не торговцы, а воры.

Фарух перевёл дыхание и продолжил, теперь оживившись:

— Они набросились на меня, вскинув ножи. Я увернулся, и шесть ножей вонзились в дерево там, где я лежал. Пока они вытаскивали ножи, я бросился прочь и бежал так быстро, что они не догнали меня. Тогда, держась в стороне от дорог, я добрался до Тёмных Долин и решил провести ночь в доме быков и телег. Я пел песни, пока не охрип, и люди смеялись и плакали, так им нравилось моё пение. Ночью меня разбудили крики: это воры напали. Все бежали, крича, а я пробрался к быкам и отвязал их, и быки затоптали воров! Люди славили меня.

— О, — только и сказал гость, вскинув бровь.

— Да, вот так! — сказал Фарух. — Они предлагали награду, но я попросил одну только верёвку. До гор меня донесли на руках, так было велико их почтение. Дальше я пошёл один. Я карабкался по отвесной скале, и камни крошились под моими пальцами, и ноги повисали над бездной! В один миг я сорвался, и пока летел спиной вперёд, успел забросить верёвку на дерево, растущее над уступом.

— Ха! — воскликнул Поно, не сдержавшись, и упёр руки в бока, но умолк под взглядом Фаруха.

— Я забросил верёвку, — повторил тот, чеканя каждое слово, — и лез, а дерево трещало и клонилось. Камни летели мне в лицо. Корни обрывались, один за другим, но я успел ухватиться за край, и верёвка осталась при мне. Отдышавшись, я сделал последний рывок и забрался наверх. В этот миг снизу донёсся грохот: лишь тогда дерево долетело и упало. Тут и край скалы начал сползать, и я кинулся прочь — и выбежал на твёрдую землю.

Гость кивнул с улыбкой. Чуть склонив голову, он слушал и будто бы верил каждому слову.

— Я шёл, шёл и нашёл место, где пакари роют норы и устраивают гнёзда. Там стоял страшный визг, как во дворе Дома Песка и Золота в судный день. Сжимая верёвку, потому что у меня не было ничего, кроме неё, я смело пошёл на шум и увидел трёх псов раранги. Они развернулись ко мне и оскалили клыки. Я хлестнул одного, и он, заскулив, убрался прочь. Второй был смелее. Он бросался на меня, а я отскакивал, но тут и третий зашёл со стороны. Размахнувшись, я обвил верёвкой шею одного из псов и дёрнул его — он налетел на второго и вгрызся ему в шею в безумной злобе! Тот упал замертво. Остался лишь один пёс. Я натянул верёвку сильнее и удушил его.

Вскинув голову, Фарух бросил взгляд на пакари.

— Потом я осмотрелся, — сказал он. — Все звери вышли ко мне и окружили, будто благодарили за спасение. Только один не подошёл: он был ранен и умирал. Я завернул его в свои одежды и поспешил вниз. Там я нашёл целителя, отдал ему всё, что у меня было, и он помог. Вот как я добыл пакари!

— Это хороший рассказ, — кивнул гость. — Но для камбы выбирают сильного пакари. Зачем, проделав трудный путь, ты взял самого плохого?

— Я брал не самого плохого! Я брал того, кто издох бы без моей помощи.

— Должно быть, у тебя доброе сердце. Но сейчас твой пакари голоден. Как вышло, что ты забыл его накормить?

— Я и сам давно не ел! — с гневом ответил Фарух. — Мы едем из Фаникии. В Доме Песка и Золота устроили пир, и всех торговцев согнали туда. Рынок опустел.

— Пир! По какому же случаю? Я слышал, в город ехали кочевники. Неужели люди так рады им?

— Один точно рад — Бахари, презренный пёс. Он получит своё…

— А кто ты? — перебив наместника, спросил Поно у гостя. — Ты пришёл к нашему огню и расспросил, кто мы такие, а о себе ничего не сказал.

— Я странник. Еду в Мараджу, что близ Солёного берега. Скажи, нет ли у тебя сестры?

— С чего бы такие вопросы? Может, есть, а может, и нет.

— У тебя синие глаза. Редкость в этих землях. Я видел такие однажды.

— Видел, ну и что ж! А у тебя слишком длинный нос.

— Я не желаю вам зла, — сказал гость, улыбнувшись. — Смотрите.

Он вынул из складок одежд жёлтый фрукт и показал им. Пакари заверещал, поднимаясь на задние лапы. Гость опустил руку, и плод покатился по полу. Фарух и Поно невольно проследили за ним.

Тут костёр затрещал, и всё заволокло дымом. Поно отбежал, кашляя, замахал руками, а когда дым рассеялся, гостя уже не было, только пакари жадно ел жёлтый плод, роняя куски, и уже измазался.

— Зла не желал? — негодуя, воскликнул Поно. — А это что такое? Куда ты делся, трус?

Он озирался, но человек исчез — ни следа, будто и не было.

— Послушай, — сказал Фарух, откашлявшись, и утёр заслезившиеся глаза. — Я не видел, как он подъезжал. Вон там бродит наш бык, а его быка ты видел?

— Нет, — покачал головой Поно.

— Меж тем его одежда была суха. А заметил ты след от ножа на его груди, вот тут, у сердца?.. Я знаю, мы видели тень!

— Тень? Но разве тень принесла бы жёлтый плод?

Тут взгляд его упал на сумки, и Поно добавил с гневом:

— И разве тень украла бы ножи? Смотри, это был просто вор, вор, который высматривал, что стащить! Не взял ли он ещё что? А пришёл он оттуда, из ходов, которые ведут неясно куда. Он может вернуться, чтобы отнять остальное, потому сегодня мы не ляжем спать и отправимся в путь, едва дождь утихнет.

— Нет, то была тень! — продолжил настаивать Фарух. — Помнишь, что говорил пастух? Музыкант вернулся к нему весь в крови. Вспомни, он показал при этом на грудь, вот сюда. А твоя сестра сказала, музыкант явился с других берегов. Белая кожа, длинный нос… Он мертвец!

— Ха, мертвец! С чего бы мертвецу переодеваться и смывать кровь? Если это тот музыкант, то он живой. Трус, сбежал, оставил мою сестру, она из-за него попала в руки злодеям! Ну, если я его увижу… А я ещё его пожалел!

Фарух покачал головой, округлив глаза. Горбоносый, одетый в серое, он был как испуганная птица, что не знает, замереть или лететь.

— Мертвец! — повторил он встревоженно. — Не зря выпали три чёрных кости…

— Я нагадал ему не смерть!

— Ты нагадал! Будто ты гадальщик. Все знают, что значат чёрные кости.

— А ты будто музыкант! Нагородил вранья, что если из него сплести верёвку, то Сайрилангу можно обернуть три раза. Да я за всю жизнь слышал меньше лжи, чем в этот вечер! Если это тот музыкант, а это его зверь, вот уж он посмеялся!

Фарух застыл, кусая губы, а потом отвернулся.

— Что, стыдно? — сказал Поно, пытаясь его обойти и заглянуть в лицо. — А что, скажи, наместников учат вранью, чтобы выходило так гладко? Даже и не запнулся, будто всё это было взаправду.

— Отвяжись.

— На скалу он лез! Да ты даже не мог перебраться через забор.

— Не смей насмехаться! — воскликнул Фарух, обернувшись. Глаза его блестели.

— Лжец!

Фарух помолчал и вдруг сказал совсем другим, глухим голосом:

— Когда я был мал, я думал, стану музыкантом.

Поно хмыкнул, но всё-таки перебивать не стал. Сел у огня, скрестив ноги, упёрся рукой в подбородок и поглядел на Фаруха.

— Я стал бы музыкантом, если бы только родился не будущим наместником, — продолжил тот, опускаясь рядом. — Так странно, что наместники могут почти всё, а этого не могут. И всё же, когда оставался один, я придумывал, как пошёл бы за пакари. Так долго придумывал, что теперь почти верю, что всё так и было.

— Ох! Да тебе даже не нравится этот пакари. Ты даже не помнишь, как его зовут!

— Мшума, — сказал Фарух, глядя в огонь. — Конечно, я помню. Но если ты посмеёшься над тем, что я тебе рассказал, если хоть одно слово…

Он поднял взгляд. Лицо его, озарённое огнём, было суровым.

— Ладно! — перебил его Поно. — Ладно. Ни слова не скажу. Есть дела поважнее: вдруг этот, что приходил, вернётся, а теперь у него ножи. Смотри, и у нас остался один: хорошо, что не успели вернуть на место. Я его возьму. Пусть только сунется к нам, пожалеет!

— Не думаю, что он вернётся. Ты ведь знаешь, когда музыкант умирает, Великий Гончар может отпустить его трижды: повидать любимых, обличить зло и закончить дело. Он пришёл посмотреть, что о звере заботятся.

— И для какого же дела мертвецу надобен нож? А бык? Никакой он не мертвец, и мы о нём почти ничего не знаем. Нуру думала, он ей помог, только — вдруг у него был свой умысел? Нет уж, я глаз не сомкну…

Скоро костёр догорел.

Огонь трепетал, как подбитая птица, взмахивал крылами, и золотые перья летели, мазали по лицам, а тьма подбиралась всё ближе, ближе к маленьким чёрным фигурам. Наконец остались лишь алые искры. Поно ворошил их палкой — ни света, ни тепла, так, баловство.

Бык пришёл под каменный навес, вздыхал и жевал губами, потом опустился тяжело. Пакари возился, скрипуче попискивая, где-то в той стороне, и сырой ветер ползал вокруг, заставляя вздрагивать. Но хуже всего была тьма, живая и злая тьма, от которой неясно было, чего ждать. Поно ушёл бы к быку под тёплый бок, но Фарух сидел, покашливая, и не сходил с места. Как уйдёшь первым, если к тому же обещал не ложиться?

— Что это ты не спишь? — спросил Поно, поёжившись. — Я и один могу посидеть на страже.

— Насмехаешься, что ли? Как мне спать, если ты не взял ни циновки, ни подушек! Вы, бедняки, слеплены иначе, можете спать и на камне, а я не могу. Спи: ты мал, тебе нужен отдых. На страже останусь я.

Худшего он сказать не мог.

— Я мал? — рассердился Поно. — Великий Гончар вылепил тебя лишь немного раньше, и вылепил плохо. Ты вдвое слабее меня! Ты, может, только два дела хорошо и умеешь: есть да спать. Вот и спи!

— А ты хорошо умеешь другое: дерзить. Это не то, что требуется от стража. Я не доверю такому, как ты, свою жизнь, а буду следить сам.

Так они и сидели, кутаясь в накидки и покашливая, и ни один не двинулся с места.

Дождь бродил у их небольшого укрытия, едва слышно ступая, и шептал зловеще. Казалось, он тянет длинные пальцы, вот-вот коснётся… Поно хлопал себя по плечу и оборачивался в тревоге, приглядываясь к серому сумраку, пока глаза не начинали болеть. Дождь отпрыгивал. Он присаживался и смотрел, что-то чертил на песке когтями, посмеиваясь. Наваливался сон, душный, как надетый на голову мешок, и дождь тянулся ближе, ближе…

Поно тёр лицо и щипал себя. Дождь отползал. Склоняя голову то влево, то вправо, он менял очертания, бормоча себе под нос, и смотрел насмешливо.

Он ушёл неясно куда, когда настало серое утро. Осталась лишь вода, что редко-редко каплет с неба.

— Нам пора, — сказал Поно и поднялся, морщась, растёр затёкшие ноги. — Вставай! И так отстали, как бы их не потерять. Дороги расходятся…

Поднялся и Фарух. Глаза его покраснели, искусанные губы кривились, будто вот-вот заплачет. Поно поглядел насмешливо, ожидая жалобы, но Светлоликий жаловаться не стал.

— Мы их не потеряем, — сказал он хрипло и кашлянул, прочищая горло. — Кочевники, а с ними новые боги и наместник со своими людьми. Думаешь, они сумеют проехать тайно? Да они и не станут таиться. Их запомнит каждый, кто увидит.

— Так-то так, да только они идут в город, который за много жизней никто не нашёл, а значит, дорога туда сокрыта. И уж они позаботятся, чтобы никто не пошёл по следу! Что, об этом ты не подумал?

Фарух поджал губы.

— Вижу, не подумал! — воскликнул Поно. — А ещё говорят, с тобой никто не сравнится в уме.

— Даже умнейшему из умных порой нужна помощь. Для этого у меня были советники, но теперь…

Фарух сдержал тяжёлый вздох и посмотрел недобро.

— Теперь с тобой только я, — докончил Поно. — Можешь звать меня «мудрейший советник Поно»…

— Мудрейший? Такого не удостоился даже Бахари! Да ты знаешь, как выбирают советников, мальчишка? Это люди из знатных родов, обученные грамоте и всяким наукам, не юнцы. Их отцы и деды, и отцы дедов служили наместникам, доказав свою верность…

— Ха! Ну, я вижу, то и впрямь были достойнейшие из достойных. Только где они, почему не с тобой?

— Будто ты здесь ради меня, — прищурившись, сказал Фарух. — У тебя своя цель. Наши пути совпали, только и всего. Когда они разойдутся, ты тоже оставишь меня.

Он говорил с обидой.

Он сказал правду, но признавать это отчего-то не хотелось, и Поно промолчал.

Двое решили немного пройтись, чтобы размяться. Уж если у Поно болело едва ли не всё тело, то как, должно быть, тяжко пришлось Светлоликому, не привыкшему ездить на быках! Тот морщился и хромал, но пытался не выказать слабости.

Они брели к далёкому мосту, ведя быка в поводу и оставляя цепочку следов, что тут же наливались водой. Плоская и мокрая равнина тянулась во все стороны. Её придавливало большое тяжёлое небо.

Порой грохотало глухо и протяжно: Великий Гончар вымешивал глину. Видно было, как движутся тёмные комья. Казалось, вот-вот они не удержатся, обрушатся вниз.

Пакари, повизгивая, рвался из сумки, но скоро понял, что не отыщет ни еды, ни тепла. Смирившись, он притих и, свесившись наружу, рассматривал чахлые кустарники и пучки серых трав. Птицы не галдели там, жёлтые рогатые ящерицы не шуршали — жизнь ушла. Даже птицы-кочевники куда-то делись, не ехали больше на бычьих рогах.

— О мудрейший советник Поно, — насмешливо и непочтительно сказал Фарух, обрывая молчание. — Я нуждаюсь в твоём бесценном совете и помощи. Озари меня своей ослепительной мудростью, схожей со светом небесной лампы…

— Чего тебе? — с подозрением спросил Поно.

— Научи меня песням, хоть одной. У меня нет камбы, но это плохая отговорка. Люди не захотят её принимать.

— Ха! Как это ты не знаешь ни одной песни?

— Я знаю их больше, чем ты сумеешь запомнить! Но в моём доме пели только обо мне. «Велик и умён, красив и силён…»

Великий Гончар дал Фаруху звучный голос. Поно взяла обида: зачем такому дар музыканта? И так у него золота вдосталь!

— Да, — сказал он, — такие песни никому не понравятся! Может, только тебе. А ты вот что, пой наоборот: «уродлив и слаб…»

Фарух, прищурившись, поглядел на него.

— Так и сделаю, — сказал он. — А в конце назову твоё имя. Что ж, если ты больше ничем не можешь помочь, возьмусь придумывать…

— Ладно! — воскликнул Поно. — Научу тебя весёлой песне, чтобы ты и в другой раз не опозорил нас. Держи повод!

И он пошёл, притопывая по мокрой земле и хлопая в ладоши. Вот так, так, заодно и сон разгонит! Грязь хлюпала и брызгала. Фарух отшатнулся, и Поно нарочно топнул сильнее, и, развернувшись, пошёл вперёд спиной и закричал ему в лицо:

— Хорошее поле у бедняка —

три шага туда и два шага сюда,

с работой управится быстро!

С этого поля хорош урожай:

перцев корзина да миска бобов,

не успеет устать, собирая!

От голода старый издох его бык,

а нового не на что будет купить,

зато и пасти не придётся!

Любимая стала другому женой —

не было коз, чтоб отдать за неё,

так что ж, просторнее в доме!

Закончив, он хлопнул ещё несколько раз, остановился и посмотрел на Фаруха с улыбкой.

— И это весёлая песня? — спросил тот. — Что тут смешного, зачем такое выдумывать?

— Выдумывать? Это жизнь! Если не смеяться, будет совсем тошно.

— Над этим нельзя смеяться. Как только смогу, запрещу такие песни!

— Вот ты каков! — сердито воскликнул Поно. — А хороший человек бы сказал: как только смогу, стану помогать людям в моих землях, чтобы лучше жили. Тогда, может, такие песни и сами пропадут. Но что ж, конечно, проще запретить песни!

Он попытался упереть руки в бока и наткнулся на сумку с пакари. Тот, и так растревоженный песней и пляской, взвизгнул.

— Люди в моих землях живут хорошо! — кривя губы в гневе, закричал наместник и топнул ногой. — А песни, подобные этой, слагают лжецы, чтобы очернить меня!

— Так это, по-твоему, ложь?

— Ложь, и ещё какая! Грязная, мерзкая ложь, как ты сам!

— Ах так, так? Ты верно сказал: мы идём вместе, пока нам в одну сторону. А потом я с радостью тебя оставлю, и уж надеюсь, вовек не увидимся!

Поно выдернул повод из рук Фаруха, и дальше они побрели в угрюмом молчании, не глядя друг на друга. И всё-таки, когда оба заметили что-то впереди, каждый протянул к другому руку и воскликнул:

— Смотри!

На жёлто-рыжей полосе, где прежде, отъедаясь в пору дождей, текла река — но давно она уже тут не бывала, — стояли люди. Поно мог бы поклясться, что ещё недавно не видел там ни души.

Там белый бык, впряжённый в повозку, кивал тяжёлой головой и взмахивал хвостом — небывалый бык, вполовину больше любого другого, каждый рог толщиной с человека! — и погонщик, стоя рядом, трепал его по шее. Видно, чем-то угощал, и бык тянулся к ладоням.

Там копали яму, до того глубокую, что спустили лестницы. Её окружили храмовники с бритыми головами и длинными бородами, уложенными в виде трубок, точно как на рисунках, что проступали, бывало, на храмовых стенах, а их закрашивали опять. Служители Великой Печи давно уже не носили бород.

В стороне, окружённый стражами, стоял человек в алой накидке из перьев рауру. Золотой обруч вспыхивал в тёмных волосах, золото горело на запястьях, тянулось по краю пурпурных одежд. Подле него, на две головы возвышаясь над всеми, стоял каменный человек.

— Что это? — спросил Фарух. — Я не понимаю! Накидку из перьев не может носить никто, кроме наместника — даже примерить никто не дерзнёт, иначе смерть. И это не тот, кого Бахари выдал за меня. Видишь, у него борода! Что это за люди?

Он посмотрел на Поно, но тот лишь пожал плечами.

— Я не вижу Бахари, — сказал Фарух. — И не вижу новых богов. А ты видишь?

— Не вижу, и свою сестру не вижу тоже. Да они все чудные, погляди, даже бык. Тебе доводилось видеть таких быков? Я вот не видел, а к нашему берегу плыли мореходы и ехали торговцы — я видел всякое!

Человек в алой накидке говорил, поводя руками, и храмовники поддакивали ему. Каменный человек, устало опустив плечи, осматривался, будто кого-то ждал. Речи были обращены к нему, но он почти не слушал.

Вот работники выбрались наверх и вытащили лестницы. Что-то сказал храмовник, указывая рукой. Ему возразил другой, вмешался третий. Наконец человек в алой накидке взмахнул руками, и спорам пришёл конец.

Пару лестниц спустили в яму. Каменный человек двинулся неторопливо. Остановившись у края, что-то сказал, и люди склонили головы.

Затем он тяжело опустился на колено и вскоре скрылся из виду. Выдержали его лестницы или нет, понять не удалось.

Работники взялись закапывать яму.

— Да что это они делают? — с досадой и нетерпением спросил Фарух.

— Будто я понимаю! Зарывают его.

— Но зачем?

Смех, тихий и лёгкий, как дуновение ветра, прервал их разговор.

Рядом стояла женщина в чёрных одеждах и смотрела вдаль, скрестив руки на груди. Откуда она взялась, когда подошла? Кожа — белый морской камень, обточенный водой, и свет идёт из глубины. Золотые глаза горят, и ресницы густы и длинны, и чёрные брови будто выведены кистью. А губы алы, так алы, что хочется тронуть их и посмотреть, останется ли на пальце красный след — и на губах улыбка, торжествующая, недобрая.

— Кто ты? — вздрогнув, спросил Фарух, но она не ответила, даже взглядом не удостоила.

— Ох, — сказал Поно, припомнив старые сказки. — Это же… Я знаю. Это Добрая Мать!

Столько мечтал о встрече, а теперь голова стала пустой и лёгкой. Казалось, что всё не взаправду. Но это она, точно она, и другого раза не будет!

Поно упал перед ней на колени и склонил голову.

— Я буду служить тебе, — сказал он. — Слышишь, всё сделаю! Только помоги мне спасти сестру.

Он ждал, но она молчала. Только пакари, похрюкивая, возился в сумке, и Фарух не то кашлянул, не то сглотнул.

Он ждал. Страшиться нельзя! Если Добрая Мать почует, что он труслив, вырвет сердце. И сердце билось, пытаясь сбежать, будто знало, чем кончится…

— Первый, — сказала Добрая Мать над его головой. — Не мой народ уйдёт, а твой. Спи! Когда ты проснёшься, одинокий, презираемый всеми, я буду рядом, и я посмеюсь.

— Что? — спросил Поно. Губы пересохли, даже такое короткое слово едва удалось.

Он поднял глаза. Взгляд его наткнулся на узкую белую ступню в сандалии. Сквозь неё видна была каждая песчинка, и травы пронизывали край тёмных одежд, стелющихся дымом.

Поно вскочил, попятился и наткнулся на Фаруха.

— Идём! — воскликнул тот, схватив его за плечо. — Идём же, довольно!

Он дрожал, непослушные губы тряслись. Страх передался и Поно.

Они отбежали — Поно не смог бы сказать, кто кого тащил, — оглянулись и увидели, что Добрая Мать с улыбкой бредёт за ними.

— Скорее, к людям! — закричал Фарух. — Эй, помогите нам!

Он взмахнул рукой.

— Может, то злые люди! — возразил Поно, потянув его руку вниз.

— И пусть, но они хотя бы люди, а эта… Она идёт, идёт, бежим!

Они побежали.

Поно выпустил повод, надеясь, что бык спасётся и сам, только прижал к себе сумку с пакари. Тот кричал, будто его рвали на части, и бился под рукой.

Люди уже засыпали яму и теперь поднимали с телеги верёвками камень, большую плиту. Вот она тяжело опрокинулась. Горсть за горстью сверху легла земля, и ноги притоптали её.

Фарух и Поно были совсем близко, на расстоянии утренней тени, когда человек в алой накидке кивнул, и копья взлетели. Миг, и работники упали, пронзённые. Кто-то ещё пытался ползти, вскидывал руки в мольбе. Один коснулся ноги храмовника, но тот отшвырнул его.

Ох! — воскликнул Поно и застыл, больше ни шагу сделать не мог. Фарух догнал его, тяжело дыша, и оглянулся, заламывая пальцы.

Погонщик, выставив руки перед собой, пятился. Страж ударил его булавой в висок — легко, один удар, и всё. Алые брызги запятнали белую бычью шкуру.

— Куда, куда нам бежать? — простонал Фарух, упал на колени и поднял взгляд с мольбой. — Придумай что-то!

— Откуда мне знать! — закричал Поно. — Да встань же ты…

Добрая Мать не спешила. То ли шла, то ли стояла, и всё улыбалась, будто знала, что от неё не уйти.

А человек в алой накидке словно и не заметил их, дал знак уходить, и храмовники двинулись прочь, кивая и переговариваясь. Но рука поднялась опять, и копья ударили в спины.

Поно дёрнулся. Бежать бы к быку, да Фарух вцепился в ногу, скуля, повис тяжёлым грузом. А там, впереди, остались только стражи и тот, кто ими повелевал.

Один со смехом указал на тела храмовников — мол, не знали своей судьбы! — и тут же упал рядом с разбитой головой, и другие его братья упали под жестокими ударами.

В живых осталось трое и человек в алой накидке. Двое застыли, сжимая булавы, испачканные чужой кровью, третий побрёл, поддевая тела копьём. Миг — и всё растаяло: и мертвецы, и стражи, и их повелитель, и бык с повозкой. Неясно куда исчезла и Добрая Мать.

— Да это, да это всё просто тени! — сказал Поно, высвобождая ногу. — Чего трясёшься!

Голос его истончился подобно верёвке, в которой лопаются волокна, и прозвучал не так, как подобает голосу храбреца.

— Тени?..

— Да! Я видел такое однажды. Ну, хочешь, посиди тут ещё, а я посмотрю, что там!

Но Фарух не остался. Побрёл следом, бормоча:

— Значит, то были тени… О, моё сердце! Мой дед искал каменных людей — Чинья сказала, где искать, но не знала точного места. Изрыли весь берег впустую… Думаешь, мы найдём ещё одного?

Плита, расчищенная кем-то, раскололась. Лаз чернел под ней. Его прорыли недавно — травы, вырванные с корнем и отброшенные, не успели засохнуть. Рыжая земля ещё не осела.

На ней виднелись следы сандалий, мужских и женских, и поодаль — оттиски бычьих копыт.