Книга духов и воров

Глава 8 Фаррелл

Он проснулся от настойчивого стука в дверь. Утренний свет томно пробивался сквозь оконные щелки, неприкрытые шторами. Застонав, он попытался сесть, прикрывая глаза. Сколько же сейчас времени? Часы у прикроватного столика проинформировали, что было восемь часов. Восемь?

Учитывая то, что его не было дома до пяти утра, он готов был убить любого, кто украл сладкий сон.

Дверь открылась, вошел отец и распахнул полностью шторы.

— Что ты делаешь? — требовательно спросил Фаррелл.

— Хватит лентяйничать. — резко ответил отец. — Это продолжается слишком долго. Вставай.

— Встану, когда высплюсь. Не сейчас.

— Тебе нужно начать думать о своем будущем, Фаррелл.

Тот откинулся на подушки и посмотрел в потолок.

— Сегодня?

— Этот год был трудным. Для нас всех. Но пришло время стать мужчиной, время начать брать на себя ответственность.

Сейчас он не мог справиться с этим.

— Как насчет того, что я начну брать ответственность через несколько часов?

Отец подошел к кровати и одним быстрым движением сдернул одеяла с сына.

— Вставай. Или…

Слова «Или что?» готовы были сорваться с губ, но он сдержал их, прежде чем произнести вслух. Ну что, что? Они собираются отказаться от него? Выбросить на улицу без единого гроша, пока ему не исполнится двадцать один и он не получит наследство? Маловероятно.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он.

— Учеба или работа. Выбирай что-то одно, но тебе нужно сделать этот выбор.

— И я должен выбирать прямо сейчас?

— Нет. Но на данный момент ты можешь быть полезным, поговорив с братом. Он в своей комнате, утверждает, что болен. Он не хочет идти в школу. Это неприемлемо.

— Если он болен…

— Нет, не болен. — губы отца сжались. За бурей, бушевавшей в его глазах, Фаррелл видел беспокойство. — Он не принял события субботней ночи так хорошо, как я надеялся.

Это Фаррелл понял и выругался про себя.

— И, что это значит?

— Это значит, что он нуждается в брате.

Адам замкнулся в себе еще в воскресенье, а Фаррелл отсутствовал большую часть дня и ночи, гуляя с другом, который приехал домой из колледжа на выходные.

Большинство друзей Фаррелла уже уехали из города, рассеявшись по колледжам по всему континенту, оставив его в основном самому находить новых друзей каждую ночь, когда он гулял и которых он обычно забывал к утру.

Фаррелл не побеспокоился даже одеться. Одетый только в просторные черные пижамные штаны, затянутые шнуром на талии, он босиком вышел из комнаты и направился к Адаму. Игнорируя пульсирующую головную боль, постучал в дверь брата.

— Кто там? — спросил Адам угрюмо.

— Это я. Можно войти?

— Нет.

Фаррелл толкнул дверь.

— Спасибо большое. Доброе утро, солнечный свет.

— Я сказал нет.

Фаррелл пожал плечами.

— А я — мятежник.

Адам сидел на стуле возле окна на другой стороне дорогой комнаты, обставленной в стиле остального поместья Грейсонов — дорого и по вкусу их матери, то есть ее любимого дизайнера. Только пара постеров рок — групп, прикрепленных к золотисто — бронзовой дизайнерской стене указывали, что это комната Адама.

— Итак, в чем проблема? — спросил Фаррелл, присаживаясь на край беспорядочной огромной кровати Адама.

— Я не знаю. — Адам провел рукой по светло-коричневым волосам. У Фаррелла волосы были на несколько оттенков темнее и всегда в беспорядке — но, к счастью, его вид ничто не могло испортить, он всегда выглядел модным.

На фото прошлого года в журнале «Фокус Торонто» Адама представили как «ангела» семьи Грейсонов из-за его невинного, мальчишечьего вида и вежливого поведения. Коннор был «одаренным художником». О Фаррелле не говорили ничего, кроме как «средний сын» одного из самых богатых людей города. И эта публикация стерла его отличие, наследуемое от рождения, без вопросов и консультаций. «Придурки».

— Давай, — подтолкнул Фаррелл, когда Адам замолчал. — Поговори со мной. Что-то же происходит.

— Я не могу перестать думать о моменте, когда Маркус вонзил кинжал в того парня. Я не хочу, чтобы отец знал, что это все еще беспокоит меня, но… Я не знаю. Я не знаю, что думать.

— Тот человек был убийцей. — резонно сказал Фаррелл. — Наркобароном. Кто знает, сколько еще людей он убил бы, если бы его не остановили?

— Ладно. Возможно, ты прав, но просто… — Адам со свистом выдохнул. — Почему бы не вызвать копов? Устроить настоящий суд? Жизнь в тюрьме?

— Общество так не работает. — спокойно объяснил Фаррелл. — У всего есть причина, малыш. Поверь мне в этом. Как сегодня твоя рука?

— Болит. — Адам провел пальцами по предплечью, нахмурясь. — Что это был за символ, который он вырезал на мне? Что он означает? Что он делает?

Фаррелл развел руками.

— Это защита — он оберегает нас от болезней. Ни рака, ни диабета, ни опасных изнурительных болячек. Это его подарок нам, точно как он и сказал тебе.

— Кто он? Я имею в виду, что в нем такого, что он может делать подобное?

Предполагалось, что они не будут обсуждать подобные вещи вне встреч в обществе, но Фаррелл чувствовал, что должен убедить Адама, что все в порядке.

— Тебе не нужно беспокоиться обо всем этом, Адам. Маркус тот, кем является на самом деле.

— Что!? Кто? Волшебник?

— Я не думаю, что он посещал Хогвартс, нет.

— Поверить не могу, ты еще и шутишь по поводу всего этого.

Фаррелл замолчал, затем снова сел на край кровати Адама.

— Послушай. Я не знаю наверняка, что в этом миф, а что реальность, но история гласит, что у первоначального сооснователя общества было видение о боге смерти. Он счел видение предзнаменованием, начал охотиться на убийц и других плохих парней и нести справедливость на их задницы. Затем он встретил Маркуса, так похожего на бога из его видения. Они стали партнерами, основали общество как организацию и завербовали членов общества — богатых, так как оба знали, что должны говорить деньги, когда они пытаются изменить этот мир.

Адам уставился на него, будто видел впервые в жизни.

— То есть ты утверждаешь, что Маркус Кинг — бог.

— Я не знаю. Ты видел его. Видел своими глазами, на что он способен…Неужели ты не допускаешь, что подобное возможно?

— Я не знаю, о чем и думать сейчас. Как ты так спокойно относишься ко всему, будто в этом нет ничего такого, будто так и должно быть? Ты же всегда задавал вопросы обо всем! Почему в этот раз все по-другому?

Фаррелл потер голыми ногами одна об одну, чувствуя себя крайне некомфортно. Спокойно ли он относится к этому? Пожалуй…да. Он давно примирился с тем, что происходило на встречах, потому что искренне верил в миссию Маркуса — защищать мир от зла. Но на то, чтобы принять это, как что-то правильное и хорошее, у него ушло три года. А для Адама не прошло еще и двух дней.

— Ты скоро привыкнешь к этому. — сказал он. — Я обещаю, привыкнешь.

— Но я не хочу привыкать видеть, как на моих глазах убивают людей, и не имеет значения, кто делает это или почему.

Фаррелл пытался оставаться спокойным, но мысль о том, что младший брат был таким впечатлительным и ранимым, сильно обеспокоила его. Это могло вызвать серьезные проблемы не только для Адама лично, но и для всей семьи Грейсонов.

— Я понимаю, что тебе не по себе. — сказал Фаррелл, заставляя себя говорить спокойно. — Я чувствовал практически то же самое после моей первой встречи. Но внимательно послушай, что я скажу. Ты слушаешь меня?

Адам повернул свое бледное лицо к Фарреллу.

— Да.

— Ты согласился. Когда Маркус дал тебе право выбора уйти или остаться, ты выбрал остаться. Ты подошел к точке, от которой нет возврата, и ты шагнул за нее, малыш.

Слабость была неприемлема. Слабые долго не выживали — ни в обществе, ни в мире в целом. Он ненавидел то, что отношение Адама ко всему происходящему вновь взбудоражило почти давно забывшиеся вопросы, кружившие в его голове, вопросы, которые так цепко таились в нем с момента посвящения. Кто такой Маркус Кинг? Кто он на самом деле? Откуда он прибыл? И как он может делать то, что делает? Возможно, он узнает правду, когда войдет во внутренний круг Маркуса. От этой мысли дрожь предвкушения пробежала по его позвоночнику.

— Всегда четко помни одно, Адам. Магия, которой обладает Маркус — во имя добра.

— Хороша магия, даже сказать нечего… Публичные казни… Предсказания… Боги смерти… — боль и сомнения на лице Адама сменила ярость. — Да ты слышишь себя, Фаррел? Брать закон в свои руки и просто размахивать магическим кинжалом, ну уж нет, — это вовсе не хорошо! Это мерзко и просто отвратительно! И эти страшные по своей сути поступки не делают его лучше и совсем, слышишь, совсем не оправдывают этого человека, который напыщенно стоял с уверенностью в собственной правоте на той сцене.

Фаррелл потер виски. Было слишком рано для подобных разговоров, и он чувствовал, что от похмелья ему стало еще хуже. Этот разговор пока не имел никакого смысла, но он должен был попытаться. Он не хотел, чтобы у младшего брата появились проблемы из-за того, что тот задает слишком много вопросов. Он сузил глаза и направил свою ярость на брата.

— Разговор окончен. Тебе нужно принять то, что ты дал свое обязующее согласие человеку, подарившему тебе это. — он так крепко сжал предплечье Адама, так что тот открыл рот от боли. И хотя там не было ни шрама, ни какой-либо отметины, Фаррелл помнил как чрезвычайно чувствительна была его рана в течении нескольких недель.

— Ты все испортишь для себя и всех нас, если не возьмешь себя в руки. Слышишь меня?

Лицо Адама сильно побледнело, его темные глаза сверкали как угольки.

— С меня довольно разговоров об этом.

— Сейчас ты можешь сердиться на меня, но я здесь, рядом с тобой, когда бы ни понадобился тебе. Я — твой брат. И всегда останусь им. Помни об этом, хорошо? А теперь заканчивай с этим актом болезни и отправляйся в школу, пока сюда не пришел отец, и не задал жару похлеще, чем я.

Фаррелл вышел из комнаты, чувствуя ярость и беспомощность, словно он только что сделал Адаму хуже, чем было до этого. Он шел по коридору, затем застыл, когда приблизился к закрытой двери в конце коридора. Секунда он секунду изучал ее, затем взялся за ручку. Она была не заперта. Парень толкнул дверь, открывая, и посмотрел внутрь, на старую спальню Коннора. Он нащупал на стене выключатель и включил его. Во рту сразу пересохло.

Именно Фаррелл нашел его лежащим на кровати. Сейчас она была застелена, простыни и одеяло в идеальном порядке и нетронуты. Год назад все было в крови. Помимо этого, комната выглядела также. Даже вещи Коннора для рисования, включая незаконченную картину маслом, стоявшую на пюпитре и смотревшую на сад на заднем дворе их поместья Форест Хилл, не тронули. Это была святыня перворожденного Грейсона. Идеальный сын. Талант, внешний вид, ум — тройная угроза. Таким был его старший брат. Он подошел к пюпитру и посмотрел на последнюю картину Коннора. Если и был у старшего сына Грейсонов недостаток, так это тщеславие. Его картины почти всегда были автопортретами. Коннор рисовал себя, как будто на заказ в стиле эпохи Возрождения, королем или богатым лордом.

Точеная линия подбородка, вычерченные губы, прямой нос и волосы такого же коричневато-черного оттенка, что и у Фаррелла — только Коннор носил длинные волосы, достававшие ему до плеч. Черные брови обрамляли ореховые глаза, хоть они и были созданы легкими мазками краски, казалось, ранили Фаррелла прямо в сердце.

— Скучаю по тебе, брат. — прошептал он. — Так сильно тебя не хватает.

— Я всегда думала, что это его лучшая работа. — голос сзади испугал Фаррелла, он обернулся и увидел как мать входит в комнату, ее взгляд был прикован к полотну. — Чем больше смотришь на него, тем больше он кажется живым, не правда ли?

Он был удивлен тем, что она заговорила с ним так, вместо привычных резких слов о том, как он посмел войти сюда, в ее святыню к потерянному первенцу.

— Он был талантливым. — сказал он. — Я знаю, он бы стал очень знаменитым художником.

Брови сошлись на мгновение, но она слегка тряхнула головой и холодная улыбка появилась на ее губах. Внимание оставалось на картине, будто она могла дотянуться и взъерошить волосы на лбу старшего сына.

— Год. Поверить не могу, что уже прошел целый год. Я чувствовала его глубокую печаль, после того как они разошлись с Маллори. Если бы я знала, что его сердце разбито настолько, я бы назначила встречу для него с моим терапевтом. Я могла бы удержать его от такого фатального поступка.

Поход к терапевту был обычным решением матери на любую эмоциональную неурядицу.

— Почему он не закончил ее? — спросил Фаррелл. За нарисованной фигурой не было фона, только белое полотно. Наброски карандаша показывали, что он собирался рисовать. Окно. Небо. Стену. Она нахмурилась.

— Что ты имеешь в виду?

Он уставился в нарисованные глаза брата.

— Коннор Грейсон, которого я знал, всегда заканчивал то, что начинал. И тот Коннор никогда бы сам не ушел из жизни. Он любил жизнь.

Она остро взглянула на него.

— Пока не перестал любить ее. Мы меняемся, также как меняются времена года. И он не был другим.

— Ты никогда не думала, что всему случившемуся может быть другое объяснение?

— Нет. — сказала она, показывая, что этим заканчивает их разговор. — Он был чувствительным художником, которому разбили сердце. Он выбрал отречение от жизни, когда впал в отчаяние. За этот год я приняла все, что случилось. Но ты все спрашиваешь об этом… — она слегка поджала губы. — и это слишком больно.

Чувство вины заполнило душу.

— Мне жаль, прости.

Он не очень хорошо ладил с матерью, но не хотел ранить ее. Он скрестил руки на голой груди и заставил себя увести тему от, того, что до сих пор было еще болезненным.

— Сегодня утром со мной разговаривал отец.

— Об Адаме?

Он кивнул утвердительно.

— Я пытался поговорить с ним. Он расстроен.

— Надеюсь, он быстро примирится с тем, что видел на встрече.

— Примирится. — сказал Фаррелл с уверенностью, которую совсем не ощущал.

— Хорошо.

Это был, по сути, самый длинный разговор с матерью за последний год. «Можно заносить в рекорд.» — подумал он.

— Папа также сказал мне, вы хотите, чтобы я начал думать о своем будущем. — сказал он. — И я согласен. Я должен решить по поводу учебы. Либо я запишусь куда — то и буду посещать курсы, либо начну работать с ним.

Если Фаррелл не пойдет за дипломом, он рано начнет работать на Grayson Industries. Строгий костюм, затянутый галстук, нудные бизнес — ланчи, симпатичный секретарь. Покупать и продавать бизнес. Быть беспощадным. Создавая миллиарды. Нет, это не для Фаррелла. То, что относилось к секретарше, звучало правильно, но все остальное не интересовало его ни в малейшей степени. Как бы он хотел знать, что же ему делать!

Изабелла Грейсон все еще улыбалась.

— На самом деле, твой отец настаивает на подобном решении. Для меня это не имеет никакого значения.

— Правда? — внезапно в нем затеплилась надежда, что между ним и матерью не лежит такая пропасть, как он думал. Возможно, она поняла его, поняла, через что он прошел. Поняла его ночные кошмары, преследовавшие его каждую ночь с того момента, как он нашел тело Коннора.

— Да, правда. Коннор… у меня были большие надежды на Коннора — что он станет знаменитым художником, что вскоре женится и подарит мне внуков. Что гордо будет нести фамилию Грейсон на своих плечах. Об Адаме учителя говорят, что у него блестящий ум, способности к медицине, юриспунденции, бизнесу. Что бы он ни выбрал, они верят, что он преуспеет. Но ты… — ее проницательный взгляд прошелся по нему с головы до пят. — У меня нет ни одной причины думать, что ты стоишь даже хоть какого-нибудь малейшего упоминания. Кроме того, ожидаю от тебя совсем немного, или даже вернее сказать не жду ничего… ни-че-го… Слышишь?

От ее речи в горле Фаррелла стоял ком.

— Спасибо большое за то, что все так четко прояснила для меня, мама.

Он стоял оглушенный, пока она выходила из комнаты. Он не был уверен, почему ее слова так поразили его. Он практически знал, что она думает о своем среднем сыне, вернее она не думала о нем вообще. И эти слова только доказывали это. Он в последний раз прошелся взглядом по комнате Коннора, прежде чем пойти в свою.

— О чем я беспокоюсь, черт побери? — пробормотал он сам себе, теперь уже злой. — Ее мнение ничего не значит для меня.

Вернувшись в комнату, он проверил телефон и увидел сообщение от Лукаса. «Маркус встретится с тобой сегодня вечером в 8.» Внутренний круг Маркуса. Наверняка, это секрет внутри тайны, но это было нечто особенное и эксклюзивное. Это было доказательством, что Фаррелл отнюдь не являлся ничем и никем. Он был избран могущественным, таинственным человеком, чтобы стать вовлеченным во что-то невероятное. Что-то, частью чего являлся Коннор перед своей смертью. Что-то, что покажет его матери, что он не такой никчемный, как считала она.