Книга реки. В одиночку под парусом

Кострома

Костромской берег коренаст и много не подаст. Чем к Костроме ближе, тем берега пониже, а леса пожиже. Прошел полдюжины поросших камышом островков, за которыми скрывается большой аппендикс костромского водохранилища.

С немалым удивлением обнаружил, что плыву не один — под моим сиденьем неведомо откуда возник небольшой муравейник. Какой-то муравьиный вожак завел свой народ в мою лодку и решил, что здесь его мурашам будет хорошо. Мы с лодкой давно стали частью реки — влились в окружающую природу, пропитались природными запахами, существуем в одном ритме с восходами и закатами, ветрами, солнцем и дождем. Стоит ли удивляться, что многоопытная природа прибрала нас к рукам и решила попробовать на пригодность сначала к одному, потом к другому делу — как строитель приспосабливает нестандартный камень, так или иначе определяя его место в кладке.

Иду на веслах. Волнение нарастает, и я стараюсь прижиматься к левому берегу. Сначала меня обогнал «Валерий Чкалов». Потом показался красавец-трехпалубник «Николай Карамзин». Я плыл по реке во вполне приличной компании. Удивительно, но к каждому теплоходу у меня рождалось личное чувство — окрашенное в эмоциональные тона отношение. Одетые в железо персонажи вызывали тот или иной отклик — «Яков Свердлов» заведомо уступал в этой иерархии старенькому «Ивану Кулибину». Однажды я видел, как к «Федору Шаляпину» у дебаркадера привалила многопалубная «Октябрьская революция». «Федор Шаляпин» дрогнул всем корпусом, издав железный стон, словно живое существо, кранцы его жалобно заскрипели. На кнехты набросили концы. И пяти минут не прошло, как красавец-теплоход оказался зажат идеологически ненавистным лайнером и лишен свободы передвижений. Наблюдая сцену этой швартовки, я переживал ее как метафору — известно, что при жизни Шаляпин костерил революцию последними словами. Я даже подумал: окажись Федор Иванович в этот момент поблизости, увиденное привело бы великого певца Волги в неистовство. Мир реки полнился отзвуками былого и переплетениями смыслов. Волна новейших переименований затронула большие города и улицы, но пока не коснулась теплоходов пассажирских линий. Для восстановления исторической справедливости на линию следовало бы выпустить теплоходы «Антон Деникин» и «Герой гражданской войны Колчак». Существование красного головореза «Михаил Фрунзе» требует исторического отмщения в виде теплохода-антагониста «Генерал Врангель». Пусть плавают по великой реке борт о борт, пусть сплетаются в один швартовочный узел. Может, и не надо ничего переименовывать. Лучше строить побольше теплоходов, хороших и разных. Такое решение мне кажется исключительно плодотворным и наглядным, рождающим в душах путешествующих по Волге мысли об относительности исторической истины и коварстве истории, не выбирающей легких и проторенных путей для своего осуществления.

Не так давно имя российского монарха получило судно военного типа — новейший ракетный крейсер «Петр Великий». На очереди — путешествовавшая по Волге с немалыми тяготами в парусной ладье (в такой, какая изображена на гербе Костромы) императрица Екатерина Великая, волшебным мановением царствующей длани переименовывавшая селения и слободы в города. По Волге плавал единственный в мире пароход-храм «Святитель Николай Чудотворец». В носовой части его установили пять куполов-луковок, над штурвальной рубкой подняли звонницу с семью колоколами, каюты превратили в кельи монахов. Один волжский купец в память о строительных хлопотах и мучениях назвал свой пароход «Многострадальный». Пароход, однако, вскоре окупил себя, и владелец на радостях переименовал его в «Оправданный». Мне нравятся названия первых лет революции с их тягой к мегаломании: в раннесоветские времена по Волге поплыли пароходы «Самокритика» и «Труддисциплина», «Трактор» и «Автогигант», «Коллективизация» и «Долой неграмотность!».

Обогнув мыс, свернул в устье реки Костромы. Город Кострома раскинулся на берегах двух рек. Это типично для Волги — города в старину закладывали на стрелке Волги и ее притока, что было продиктовано как требованиями обороны города, так и важностью местоположения для ведения торговли и взимания пошлин с купеческих караванов — реки были главными транспортными артериями. Тверь и Тверца, Кимры и Кимрка, Ярославль и Которосль, Самара и Самарка, Камышин и Камышинка, Царицын и Царица и т.д.

Размеренно работая веслами, миновал громаду Ипатьевского монастыря, сияющую золотыми куполами Троицкого собора. Я плыл знакомым маршрутом — год назад мне довелось побывать здесь, и теперь я держал курс на лодочную станцию «Судостроитель». Тогда моему путешествию помешали зарядившие дожди, и я, оставив лодку на стоянке, укатил в Москву. Когда же вернулся, за охрану лодки костромичи не взяли с меня ни копейки. Да еще и наделили продуктами.

В тот раз мне повезло — мое пребывание в Костроме совпало с визитом Бориса Ельцина. Президент посетил Ипатьевский монастырь. Интересы первого Президента РФ и мои на один день парадоксальным образом пересеклись. Район Ипатьевского монастыря, где находилась моя стоянка, был объявлен особой зоной. Сначала водолазы долго обследовали дно под мостом через Кострому, по которому должен был проследовать кортеж. Ключевые точки маршрута заняли снайперы, державшие под прицелом спешно заасфальтированную дорогу. Костромские папарацци сумели сфотографировать одного из президентских снайперов, занявшего позицию на крыше многоэтажного дома. Боевые и задиристые «Костромские ведомости», освещавшие визит первого лица государства, поместили на своих страницах фотографии этого снятого снайпера и двух морских офицеров с ядерными чемоданчиками в руках, едва поспевавших за широко шагавшим гарантом народных прав. Президент был в добром расположении духа, энергичен, бодр и ничего не боялся — ни одинокого пенсионера, успевшего выставить самодельный плакат «ЕБН — уходи!», ни моста через реку Кострому с вяло работающими ластами охранниками-аквалангистами в ее глубинах, ни исторических аллюзий (оказавшись в монастыре, объявил себя «Борисом Первым», что явилось ошибкой — первым Борисом был все-таки Годунов). Испугался президент одного — моей лодки: едва я выплыл за ограду стоянки, как с подлетевшего катера мне пригрозили автоматом.

Пристроив лодку на знакомой стоянке, закинул рюкзачок на плечо и отправился сначала в Ипатьевский монастырь. На территории монастыря развернулась экспозиция Музея народной архитектуры. Темные деревянные дома, сработанные без единого гвоздя церквушки и часовенки были раскатаны по бревнышку и перевезены из глухих деревень северной России в Кострому, чтобы быть бережно воссозданными и включенными в экспозицию. Дом крестьян Ершовых с подворьем. Диковинная церковь на сваях, похожая на пристанище нечистой силы из русской народной сказки. Древняя, затаенная, бревенчатая Русь староверов, раскольников, хлыстов, жившая промыслом, кормившаяся рыбой, зверем, ягодами и видевшая хлеб только по большим праздникам. Теплые на ощупь доски и бревна двух-трехсотлетней давности, рыжие то ли от времени, то ли от химикалий, призванных защитить древесину от разрушительного воздействия влаги и вредителей.

Посидел в светлице крестьянского дома на лавке, представил, как все это рождалось — от детской зыбки до колченогого стула на трех ногах: жизнь дерева как продолжение человеческой жизни, топор как продолжение руки человека, отдающего все свое упорство, терпение и сердечное тепло дереву, изделиям из дерева — столу, лавке, посудной горке. Мастер старался не только вырубить, но и украсить — тут пустить завиток, там змейку. Каково жить в доме, срубленном твоим дедом, украшенном и обставленном отцом, чьи кости давно смешались с землей на дне кладбищенской ямы, а изделие их рук — вот оно, дарит внукам и правнукам покой, уют, тепло. Овеществленная любовь родительская, ставшая столом, стулом, лавкой.

В Троицком соборе было сумрачно, тепло, золоченые иконостасы после скромных деревянных церквушек музея поражали своей избыточностью, кафедральной парадностью, обилием икон.

Центральная площадь Костромы носит имя знатного земляка — Ивана Сусанина. В сквере к приезду президента спешно уложили на газон розовую шестиметровую мраморную колонну, некогда являвшуюся составной частью первого монумента главному костромскому герою. В 1851 году на площади была установлена скульптурная композиция: бюст государя на вершине колонны и коленопреклоненный Сусанин у ее подножия. С Сусаниным советская власть долго мараковала, не зная, что с ним делать: с одной стороны, завел ляхов в болотные топи, ценой своей жизни уничтожив отряд оккупантов, с другой — совершил это во спасение царской династии Романовых: отряд направлялся в имение Домнино, где скрывался шестнадцатилетний Михаил Романов, с намерением уничтожить претендента на царский престол. Налицо очевидная идейная сомнительность верноподданнических целеполаганий главного героя. Замолчать подвиг Сусанина было невозможно — на оперных подмостках гремела прославляющая его опера «Жизнь за царя» Глинки, волевым решением переименованная в «Иван Сусанин». В итоге решили старый памятник свалить и в сквере между Красными и Мучными рядами поставить новый, советской выделки, придав народному герою стойку былинного персонажа и обратив его лицом не к царскому помазаннику, а к Волге.

Другой костромской знатный памятник представляет собой удивительный, единственный в своем роде гибрид: Ленин возведен на пьедестале монумента, посвященного 300-летию династии Романовых. Пьедестал вместе с барельефами, отражающими историю страны, являет собой настоящее произведение искусства.

На площади Сусанина пожарная каланча и здание гауптвахты с античным портиком и ионическими колоннами старорусского ордера, за которыми «мог скрываться и каретный сарай, и мастерская портного». Творение губернского архитектора и озорника Петра Фурсова, горького пьяницы, взорлившего своим творением над однообразной скудной жизнью провинциальной Костромы начала XIX века.

На смотровой площадке набережной знаменитая беседка А. Островского меня разочаровала. В мой блокнот были занесены его слова: «Вид из этой беседки вниз и вверх по Волге такой, какого мы еще не видели до сих пор...». Ставший за короткое время специалистом по волжским далям, я подумал с чувством неловкости за классика, что почтенный Александр Николаевич слегка погорячился — видели, видели мы еще и не такие виды «вниз и вверх» по Волге.

На выходе из сквера цементные полуаркады. На них фигуры тружеников с заглаженными многими слоями побелок глазами и оттого ослепших — пролетариев, похожих на слепцов.

Вышел к речной пристани. У причала стоял мой знакомец — многопалубный теплоход «Николай Карамзин». Серое пасмурное небо и такая же серо-шинельная, в тон небу, серая гладь волжской воды.

Перечитывая карамзинские «Письма русского путешественника», этот катехизис «генерала русских путешественников», я наткнулся на одно из лучших описаний природы, известных мне в литературе: «Тут на левой стороне представилась мне Эльба и цепь высоких холмов, покрытых леском, из-за которого выставляются кровли рассеянных домиков и шпицы башен. На правой стороне поля, обогащенные плодами; везде вокруг меня расстилались зеленые ковры, усеянные цветами. Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и — даже плакал, что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! — Вынул бумагу, карандаш, написал: «Любезная природа!» — и более ни слова!!».

Как видим, сначала Карамзин добросовестно вносит в описание все, чего касается его взгляд: тут и «цепь высоких холмов, покрытых леском», и «поля, обогащенные плодами», и «зеленые ковры, усеянные цветами»… Чувствуя, что все не то, не то, что натура в очередной, бесчисленный раз уклонилась от авторского описания, он догадывается, что главное — это то, что творится в его душе, и заканчивает великолепной кодой: «Любезная природа!».

На берегу слышалась английская речь возвращавшихся с экскурсии иностранных туристов. У дебаркадера скопление художников. Акварели, шкатулки, ложки, матрешки — типовой «рашен деревяшен», которым костромичи свободных профессий стараются прельстить прибывающих в город туристов. Искательные лица продавцов и равнодушные, пресыщенные — иностранных гостей. Этим художникам еще повезло — у них есть возможность выставлять и реализовывать свои произведения. Жизнь по расписанию — от теплохода к теплоходу. Вдруг купят. Чаще не покупают.

Теплоход «Николай Карамзин» готовился к отплытию. Я всегда представлял теплоход как социальную модель: в нем происходило деление пассажиров на классы — от 4-го до 0-го (люкс). Интересно, что большевики в процессе создания бесклассового общества не тронули названия этих категорий, имеющих сугубо социальную подоплеку. Плавучий срез общества — этажи теплоходных надстроек и уровней — нагляден, как нигде.

За Костромой берега поинтересней и почище. Встречаются совершенно замечательные места — подходящие к самому берегу березовые рощи, сосновые боры. Я понимал, что все эти пейзажи рукотворны, самосевом растет только разнолесье. Кто-то постарался для нас — много лет назад высадил рядок молоденьких березок, да еще и наведывался год от года, очищая от сорняков принявшуюся березовую рощицу. И так на протяжении двух-трех десятков лет неведомый доброхот холил и лелеял белоствольных красавиц, как своих дочерей, до последнего дня жизни думал о них, перед смертью завещал детям продолжать его дело — растить рощу. Чтоб с проходящих теплоходов, с реки кто-то из нас бросил взгляд на берег — и задохнулся от восхищения. И потом еще долго вспоминал полощущийся на ветру березовый рядок, унеся его образ в своем сердце. Что за чувство, что за желание двигало им? Оставить после себя память. Украсить землю, волжский берег, который он считал своим — своей малой родиной. Своей вотчиной. Отчизной. Таких людей немного, но они есть. Не будь их, насколько бы наша земля стала беднее, лишившись многих своих красот, рукотворных ландшафтов, белоснежных церквей по берегам, виднеющихся из самой дальней дали.

Когда-то по Волге плыли от церкви к церкви. Строили храмы всем миром на самом высоком заповедном холме — с чувством гордости за свою землю и ее красоту. Руины этих храмов и по сей день украшают волжские берега — как напоминание о временах с другим отношением к земле, вере, истории и культуре народной.

В одной из таких березовых рощ ближе к вечеру я разбил свой лагерь. Завел лодку в укромную бухту, защищенную от волн, установил палатку, развел костер. День выдался спокойный и ничем не примечательный. Из Костромы вышел на веслах, потом меня подхватил попутный вест. Я потихоньку плыл, молясь своему борею, до следующего мыса, а за ним и плеса — уже с другой розой ветров по отношению к фарватеру, — и снова брался за весла. В середине дня рыбак в лодке поинтересовался: «Откуда, бродяга?». Узнав, удивился и неожиданно пригласил в гости — предложил переночевать в доме отдыха, махнув рукой в сторону многоэтажного корпуса на правом берегу. Соблазн был велик, да только жаль было упускать попутный ветер. Да и до вечера с его хлопотами о ночлеге еще было далеко. Так и не воспользовался гостеприимством человека, по-видимому, имеющего отношение к администрации здравницы, о чем потом жалел. Я любил такие случайные встречи и приглашения и всегда с удовольствием откликался на них. Знал, что меня в этом случае ждет отдельная комната, горячий душ, вкусный ужин, доброе, внимательное отношение по-настоящему расположенных ко мне людей.

Рюкзак был полон свежей, вчера только из магазина, еды: мягкий хлеб, простокваша, кусок колбасы к супу из концентратов, в который я столько нарезал и добавил всего — и картошки с морковкой, и капусты с рисом, что он постепенно из суррогатного превратился в настоящий, из натуральных продуктов и круп. Очень вкусный суп. Поужинав, долго сидел у затухающего костра, сумерничал, попивая пахнущий дымком чаек. Интересно, что дома потом прежде всего вспоминаются эти сумеречные чаепития у костра — не ветры и штормы, не захватывающие ландшафты и знакомства, хотя и они, конечно, вспоминаются, а именно это: костер, чаек, сумерки, тихий плеск волны о борт лодки, слабый отсвет вечерней зари.

Ночью над моей палаткой усилившийся норд-вест шумел верхушками берез, угрожающе скрипел древесными стволами, словно недовольный человек зубами, гнул ветви, осыпая натянутый тент сухими сучьями. В такие ночи, как эта, принц Гамлет метался по Эльсинору, впадая в умопомрачение, мучаясь и не находя себе места, объясняя всем беспокоящимся за его рассудок: «Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли!».

Я спал в палатке и видел спокойные, бестревожные сны, словно находился под охраной гения этого места — призрака или образа человека, посадившего эту рощу, о котором я подумал напоследок, перед тем как заснуть, чья душа вперемешку с листьями, наверное, незримо витала сейчас в березовой гуще, покрывая меня, как краем одеяла или прозрачным крылом, своим заботливым попечением.