Книга реки. В одиночку под парусом

Васильсурск

Утром нашел на краю площадки мешочек с картошкой, поверх которого, как пара скрещенных косточек, лежали две морковки. Имелась и луковица. Набор рыбака номер один для приготовления ухи. Трогательна эта забота неведомого и наверняка небогатого человека о всех проплывающих по великой реке. Так в таежных заимках охотники оставляют мешочек с крупой, сухари и спички для тех, кто придет после них.

Когда картошка сварилась, вывалил в нее банку тушенки.

День выдался неяркий, безветренный. Солнце то ли есть, то ли нет — так, слепое пятно на фоне затянувшей небо мглистой пелены. Иду на веслах, размеренно и лениво погружая лопасти в воду. Хорошо хоть солнца нет. Его мягкое из-заоблачное сияние придает всему жизнерадостную желтизну.

Справа потянулись полузатопленные острова, камышовые плавни с черными скелетами деревьев. После строительства Чебоксарской плотины вода поднялась и наделала дел, превратив один из красивейших на Волге ландшафтов в гиблое место.

Васильсурск с Волги почти не виден — городок карабкается по большой горе и целиком утопает в зелени, из которой выглядывают лишь крыши и верхние этажи административных зданий. Васильсурск славится своими лесами, охотничьими угодьями, местами для купаний и рыбной ловли. В нем работал певец русского леса Шишкин. Одно из достославных мест городка так и называется: Шишкин Лес, с него далеко видны Волга и впадающая в нее Сура.

Город живописен и уютен, как все малые старинные волжские города, с великолепным видом на Волгу. Но я увидел и другое — во что превратилось это полузатопленное межеумочное пространство с архипелагом больших и малых островов, поросших осокой, тальником, ежевикой, чахлыми березами и осинами.

Сориентировавшись по карте, срезал угол ближе к левому берегу, оставив в стороне фарватер. Лучше б я этого не делал. Я плыл сквозь мертвый подтопленный лес. Погибшие черные деревья, словно сюрреалистические объекты, торчали над поверхностью воды. Пребывая в состоянии оторопи, я медленно вел лодку вперед, ежесекундно ожидая удара о подводное препятствие с последующей борьбой за живучесть лодки, заполняющейся водой сквозь дыру в полуторамиллиметровой оболочке.

По мертвому лесу ходила кругами больная рыба — зараженные паразитом лещи и подлещики с раздутыми от смертельного груза брюшками, словно бомбардировщики. Но бомбардировщик отбомбится и улетит на базу на легком крыле, а лещ будет ходить кругами, выталкиваемый на поверхность разросшимися гельминтами, пока не погибнет. Тушку погибшей рыбины растащат другие рыбы — большие и малые, — и каждая унесет вместе с клочком мяса яички возбудителя страшной болезни, способствуя распространению заразы. Нигде прежде я не видел столько больной рыбы. Запомнилась небольшая, в ладонь, рыбешка, лежащая боком на воде и слабо вздымавшая левый плавник, словно прощаясь с белым светом. Ноздри забивал запах тины и тления.

Всю ночь шел дождь, то затихая ненадолго до едва различимого пианиссимо, то вновь припуская. Жуя черный хлеб с куском положенного поверх него свиного сала и закусывая эту композицию большой луковицей, словно яблоком, я улегся в спальник и, блаженно вытянув члены, утомленные после долгого штилевого дня, заполненного греблей, приготовился к погружению в сон под звуки «Мелодии» Глюка-Крейслера в наушниках. За Глюком следовал Чайковский с «Сентиментальным вальсом», Массне, Шопен. И так далее — пока плеер не отключится и в перепонки на смену духовым и струнным не забарабанит дождь. К этому моменту я уже буду спать тихим сном замшелого валуна, от которого все напасти и тревоги отскакивают, как горох.

Но спать не получалось. Из памяти все не шла увиденная на траверзе Васильсурска картина больной реки. Многое я уже повидал за время своего путешествия, но впервые видел такое обилие больной рыбы. Зараженные лещи хоронились от волны в тихих заводях вокруг островов, скапливались в них целыми стаями. Их можно было брать, предварительно оглушив веслом, голыми руками. И наверняка находились такие, кто брал. Сетью, подсачеком. Брал, вялил на солнце. И продавал на городских рынках. Не жрать же самому.

В носу моей лодки лежали пластиковые бутыли с постоянно возобновляемым запасом ключевой, колодезной или водопроводной воды. Из Волги я черпать воду опасался — лишь ополаскивал в ней посуду или чистил речным песком закопченные котелки. Мой отказ от употребления волжской воды со временем приобрел характер мании, ибо проистекал от многого знания — того самого знания, множащего печаль. Передо мной стояли картины зараженной, «цветущей», ядовитой воды, бьющие из труб грязные сточные воды, плывущие по течению разлагающиеся трупы животных, человеческий мусор, мазутные пятна и радужные нефтяные разводы, пластик пищевых упаковок, фекалии, отбросы.

Берега Волги, особенно ее правый горный берег, славятся ключами, бьющими прямо из склонов. Особенно богат ими чувашский берег с его высокими, поросшими густым лесом скальными кручами, изрезанными руслами падающих сверху родников. Со временем я настолько изощрил свой слух, что научился различать журчание живой, бьющейся о камни воды на расстоянии полутора-двух десятков метров. Отличить живой родник от ручья неясного происхождения, текущего то ли из озера, то ли со стороны ближайшего коровника, очень просто: надо всего лишь опустить в него босую пятку. Если пятку заломило от нестерпимого холода — значит, перед тобой настоящий ключ с ледяной животворящей водой.

Я вытягиваю планшет с забранной в пластик картой и углубляюсь в навигационные мечтания — именно этим словом я бы определил состояние счастливой завороженности над маршрутным листом. Курвиметром измеряю пройденный путь, рассчитываю скорость хода, изучаю фарватер, берега с островами, заглядываю в путеводитель — что там ждет впереди? Один маршрутный лист у меня заканчивается, а второй лист с ним стыковаться никак не хочет: в брешь между ними провалился кусок пространства и образовался зазор километров на десять. При ксерокопировании машина засветила кусок карты, превратив ее в терра инкогнита.

Впереди вижу удобный для остановки и дневной трапезы остров. Пристаю к обжитой и благоустроенной бухточке, срубаю грот, швартую лодку к вбитым кольям. Островок невелик. Обхожу его по петляющей вдоль берега тропинке. Натыкаюсь на старый бесколесый автофургон. На крыше автофургона торчит труба — значит, внутри есть печка. На двери большой замок. Неподалеку на шесте старый навигационный знак с намалеванной грозной надписью: «Гословля. Лов частным лицам запрещен. Зверев». Вокруг тишина покинутости, но не заброшенности. Площадка перед дверью хорошо утоптана, рядом стол для трапез на свежем воздухе, с которого птицы еще не успели склевать хлебные крошки.

За спиной слышу какое-то шевеление — быстро оборачиваюсь. Держась за ветку, стоит невысокий мужичонка и смотрит на меня долгим взглядом. В глазах его читается подозрительность пополам с раздражением, опаска, удивление: к острову пристал неизвестный, а звуков мотора слышно не было. С неба, что ли, свалился? Лодки моей он еще не видел.

— Так вы и есть Зверев? — первым нарушаю молчание.

— Нет Зверева. А на что тебе Зверев? — В его взгляде, как на светофоре, зажегся красный: знак опасности, подозрительности к чужакам.

— Да ни на что. Просто поговорить хотел. Может, купить рыбы. Я турист, из Москвы. Проплывал мимо вашего острова и решил пристать.

Достаю пачку сигарет и угощаю хозяина острова. Я уже усвоил это вернейшее средство завязать разговор с любым человеком реки. Он охотно тянется к пачке, охотно закуривает от моей зажигалки.

— Зверев уехал. Будет завтра.

— Видел у Васильсурска много больной рыбы. Места-то у вас не очень здоровые. Топляка много, мертвый лес стоит на полреки.

— Солитерной-то рыбы? Это еще мало, — сказал мужик. — Неделю назад ее было куда больше. Скоро и эту выловят.

— Неужели ее ловят? Как же можно? Она же заразная.

— Ну, на этот случай разные способы есть. Кто-то вымачивает в марганцовке, кто-то прожаривает хорошенько в муфеле...

— А потом что — на продажу?

— Кто — на продажу, а кто и сам ест. Съешь, когда в пустом брюхе скребет. Работы на берегу нет — вот и ломанулись на Волгу. Рыбу-то считай почти всю повыловили. С рыбой все хуже и хуже. Какие сейчас уловы — так, одни слезы. А насчет солитерки могу тебе сказать так: никогда не покупай с распоротым брюхом. Если лещ распоротый — значит, не все с ним чисто. Хорошие у тебя сигареты... Американские?

На все мои расспросы об уловах и способах ловли обремененного гослицензией Зверева ничего определенного не сказал. Сам он со стороны, случайно заехал в гости и заночевал.

Я тоже был человек со стороны — но со стороны далекой, дальней, страшно сказать: из самой Москвы. И на всякий случай меня следовало придержать, дальше означенной черты не пускать ни под каким видом, слишком серьезные вещи были поставлены на кон: промысел (невеликий), от которого зависит все, семейный достаток с него (небольшой), туманные планы на будущее.

Я был чужаком, непьющим, курящим заграничные сигареты, приплывшим на какой-то чуднóй лодке с парусом, на которую и окурок-то опасно уронить — сразу дырку прожжешь. Делиться со мною сокровенным, называть величину улова, — с какой стати? Вот хлебом он со мною поделился. Извлек из бумажного мешка под столом буханку серого и разломил ее об затерханное колено, как спелый арбуз, на две половинки. Одну отдал мне, другую спрятал обратно в мешок. Насыпал в кепку яблок — это был знаменитый волжский анис, которым славились здешние яблоневые сады. Пытаясь что-то вызнать о жизни местных промысловиков, я попадал, как муха, в паутину, сплетенную из недомолвок, умолчаний, откровенного вранья. Этот разговор напоминал ходьбу по минному полю, где я пытался стать ведущим, а моего собеседника сделать ведомым, но он с ролью ведомого никак не хотел соглашаться и отмечал каждый мой неверный шаг в сторону, как хорошо настроенный миноискатель: туда нельзя, и туда нельзя, а сюда немножко можно, но осторожно.

Над кустами торчала моя мачта с весело полощущимся на ней вымпелом. Пока дул попутный ветер, каждая моя минута на суше оборачивалась проигрышем в расстоянии. На воде время не деньги, а пройденный путь. Возвращаюсь к лодке, отвязываю швартовы. Мужик стоит на берегу и с любопытством следит за моими манипуляциями. Оттолкнувшись веслом от острова и подняв грот, машу ему рукой. Это маленький такой тест — если человек откликается на прощальный жест, машет в ответ — значит, с ним все в порядке. Человек не безнадежен. Нормален попросту.

Мужик несмело поднял руку и ответил мне. С ухмылкой на небритой сизой физиономии — словно удивляясь самому себе.