Книга реки. В одиночку под парусом

Нижний Новгород

Около восьми часов собрался и пошел на веслах в туманное ничто — в молоко парящего мутного утра. Отдыхающие соседи по берегу еще почивали в своих шатровых палатках, их изнеженные городские псы не отставали от своих хозяев и тоже дрыхли без задних ног и службу не правили. Лишь рыбаки в резиновых лодках то тут, то там болтались на якорях. В роли якоря часто выступал простой вульгарный кирпич. Рыбаки отрывались от поплавков и, задержав на мне на пять-семь секунд свои затуманенные взгляды, опять вперялись в едва намечающуюся поклевку.

Великий Стивенсон в своей байдарочной книге «Путешествие вглубь страны» иронизировал: «Кроме коров, мы не видели ни единого живого существа, если не считать нескольких птиц и множества рыболовов». Ну не был Стивенсон рыболовом, и этим все сказано. Не знал этой испепеляющей страсти, иначе бы не написал, что у рыболовов в головах вместо мозгов мотки перепутанной лески. По-моему, трудно придумать для рыболова оскорбление, более ядовитое и чудовищное. Автор «Острова сокровищ» все же мирился с их существованием: «Удильщик — это весьма существенная часть речного пейзажа, а посему заслуживает известного признания со стороны байдарочников».

Солнце рассеяло туман, и впереди завиднелись ажурные конструкции нижегородского моста. Вяло работая веслом, экономя силы и больше полагаясь на проворное течение, я приближался к пригородам Нижнего. Справа потянулись производственные здания завода «Красное Сормово», за ними маячили многоэтажные башни городских кварталов. За мостом жилые новостройки вышагнули прямо к берегу Волги. Наверное, хорошо жить на пятнадцатом этаже в квартире с видом на волжское раздолье. Хорошо, но беспокойно. Или, скажем так, — малоуютно. Дом — это прежде всего тишина, отдохновение. Человеку милей береза за окном, прибитый к стеклу осенний кленовый лист, чем гудящие караваны сухогрузов и танкеров. Марсовая бочка впередсмотрящего мало пригодна для устройства семейного очага. На такой беспокойной высоте вьют гнезда орлы и устраивают свои лежки снежные барсы, человек же заболевает какой-то непонятной, не указанной ни в одном справочнике болезнью.

Достигнув стрелки при впадении Оки в Волгу, вхожу в устье. Сразу за мостом через Оку старенький зеленый дебаркадер. Причаливаю, поднимаюсь на палубу. Шкипер ушел на обед, его замещает молодой племянник по имени Игорь, тут же с легкостью согласившийся принять мою лодку под охрану. От дебаркадера отправляются пассажирские катера пригородного сообщения — вооруженные тяпками, серпами, отягощенные сумками с провизией, нижегородцы отбывают за город на свои участки в шесть соток для работы и, конечно, отдыха. Потому что, когда у вас участок у самого берега Волги, прополку сорняков и полив вызревающих огурцов вы будете чередовать с купанием и рыбалкой. Если вы не враг самому себе.

Трамваем под номером один доезжаю до нижегородского кремля. Кремль — сердце города, его исторический центр, средостение его славы и памяти, именно здесь дружинники князя Георгия, внука Юрия Долгорукого, в 1221 году поставили стены деревянной крепости, положившей начало Нижнему как форпосту Руси в ее войнах и торговле со степью, Азией и Ближним Востоком. «Этот царственно поставленный над всем востоком России город совсем закружил наши головы. Как упоительны его необозримые дали!» — писал о Нижнем Новгороде художник Илья Репин.

Территория кремля — это город в городе. Здесь и своя власть (Дом Советов), и музей, пункты питания, торговли сувенирами, тут и своя армия — выставка вооружений, выпущенных в годы войны на заводах в Сормово: танк Т-34, броневик, самолет, пушка и даже рубка подводной лодки. Заперев изнутри ворота Ивановской и Дмитриевской башен, в кремле и сегодня можно держать оборону, не испытывая нужды ни в оружии (секирах, бердышах, мечах, танках, самолетах, подводных лодках), ни в съестном, ни в духовной пище (выставки картин, матрешек опять же). За всю историю нижегородского кремля врагам ни разу не удалось его захватить — а татарских приступов было как минимум три.

Пирамидальный обелиск розоватого гранита увековечивает память князя Пожарского и купца Кузьмы Минина — славного мужа нижегородского. «Гражданину Минину — благодарное потомство. 1826» — значится на ребре карандашеподобной пирамиды. Прах великого нижегородца покоится в Архангельском соборе нижегородского кремля.

Обойдя закрытый собор, я постоял немного у выщербленного крыльца, поднял с земли и сунул в карман отколовшийся от четырехсотлетней кладки камешек — на память. А ведь прав Илья Ефимович: с кремлевского обрыва открываются дали, и упоительные и необозримые. Сердце дрожит и рвется куда-то при виде этого захватывающего русского простора.

Погуляв по крытым галереям кремлевских стен и башен, я спустился к воротам и, выйдя из кремля, отправился по тропинке вдоль крепостных стен. Посидел на чудно расположенной скамейке у края обрыва с видом на стрелку Оки — Волги и заречные дали с темно-зелеными пятнами рощиц и перелесков..

После долгих блужданий по улочкам старого города вышел-таки на домик Каширина. Две строгие девушки — одна кассир, другая экскурсовод, проводили меня в комнаты. Я был единственным посетителем.

В музее тщательно воссоздана обстановка дома Кашириных: полати, самовары, водочные штофы, под рукомойником пучок розог, которыми старик Каширин учил жизни детей, и в том числе будущего классика Максима Горького. Тяжелый был дед, с норовом, недаром был избран старшиной цеха красильщиков. Бизнес сомнительный и малодоходный, очень вредный для здоровья, выжить в нем можно было только ценой большой экономии и нещадной, безжалостной эксплуатации работников.

В повести «Детство» Горький вывел светлый образ бабушки Акулины Ивановны, согревшей его детские годы душевной теплотой, мудростью, столько раз спасавшей от гнева свирепого старика Каширина. В тесной светелке бабушки с цветастыми обоями комод, часы с маятником на стене, пирамида белых подушек, мал-мала-меньше, на узкой кровати, — во всем уютная скромность, чистота, достоинство домовитой бедности.

В усадьбе Каширина, казалось, сгустился сам воздух 80-х годов конца XIX века с патриархальным бытом, порядками, всепроникающей нуждой, ожесточающей сердца людей тяжелой борьбой за существование. Вот так люди жили, молились Богу, хлебали за обеденным столом из общей миски, спали при наглухо закрытых окнах, зевали, крестя рот, чтоб не залетел ненароком бесенок, подсчитывали прибыток или убыль, ссорились, вымещали злобу на ближних, по субботам, в соответствии с дедовским обычаем, секли детей розгами, заставляли читать псалтырь, приучали с малолетства к надсадному труду, послушанию. Тяжелые условия существования порождали тяжелые нравы и исподволь назревавший бунт детей против жестокости родителей, нравственной глухоты и недоверчивости ко всему новому. Будущие революционеры рождались в патриархальных семьях, протестный дух молодых был направлен против отцов с их катехизисом покорности.

Великий пролетарский писатель многим обязан этому городу, этому дому и еще многим домам Нижнего Новгорода, где ему приходилось жить, работать («мальчиком» у чертежника, учеником в иконописной мастерской, корреспондентом в газете), отбывать тюремное заключение, писать свои первые творения. Но более всего он обязан Волге. Понять Горького можно, лишь побывав в доме его детства, а потом побродив по склонам нижегородского кремля. Эта захлебывающаяся романтическая речь рвется прочь от земли, чтоб воспарить над «свинцовой мерзостью» буден и суетой повседневности, передать ощущение полета, наполняющего молодую грудь воздухом свободы и волжского простора...

Побывав в домике старика Каширина, вспомнил своего волжского деда Якова Алексеевича, мир его праху, неукротимого в гневе и скорого на расправу буяна, не разбиравшего ни правых, ни виноватых. Волжские старики — много же я их перевидал. И почти в каждом, стоит как следует поскрести его, сидит волжский ушкуйник, бузотер, готовый рубануть с плеча и поставить на кон последнее. Волжские мужики трудно переносят наступление старости, естественное угасание сил, здоровья и все стремятся что-то кому-то доказать, выпив немного, рвануть на груди рубаху, переплыть Волгу туда-обратно за ящик водки, в ледоход, прыгая со льдины на льдину, добраться до другого берега, выпить сто пятьдесят в доме кума, а потом вернуться таким же манером обратно, ведь Волга — вот она: такая же красавица раздольная, как во времена их детства, юности, молодости, и пусть уходят годы, тают силы, но, пока великая река течет, жизнь рядом с нею тоже кажется вечной и настоящей.

Вернувшись на окский дебаркадер, знакомлюсь со шкипером. Зовут Василий, в прошлом речник, плавал по Волге, у него важное выражение лица, сильная седина, брюшко, командные интонации. Пенсионер, спланировавший с капитанского мостика на пристанский дебаркадер. С интересом расспрашивал меня о моем плаванье, на ходу давал советы. Василий деловит, собран, точен в вопросах, я с первых минут почувствовал к нему доверие и отвечал добросовестно и подробно — как школьник у классной доски. Виден был большой опыт работы с людьми, и какими людьми — волжскими речниками!

Его племянник Игорь, принявший мою лодку в отсутствие дяди-шкипера, напротив, — бледен, худ, своекорыстен, ни на минуту не забывает о своем благодеянии и всеми способами пытается развести меня на бутылку.

Тут на дебаркадере появляется приятель Игоря — паренек по имени Коля. Коля щупловат, но жилист, недокормыш с заводской окраины, в глазах горит огонек бесшабашности. Жму его пятерню в знак знакомства и удивляюсь пустоте, образовавшейся в моей ладони в момент рукопожатия — у Коли почти все верхние фаланги пальцев ампутированы. В феврале собрался Коля в гости к любимой подружке. Все чин-чином: себе взял бутылку водки, шоколадку — для подружки. Дома ее не застал, прождал на лестнице до вечера и незаметно выпил один всю бутылку от огорчения. Закусил подружкиной шоколадкой и отправился домой. На автобусной остановке заснул. А мороз был крепкий. Прибежавшая уже в больницу подружка рассказала, что прождала его весь вечер дома — просто не услышала звонка. Надо было еще раз позвонить, а не страдать от стеснительности. А теперь у парня — вторая группа инвалидности. И конец любви. Нет повести печальнее.

— Все водка проклятая. И бабы… — философствует Коля.

Шкипер Василий, склонив голову, выслушал Колин рассказ о больничных мытарствах и сдержанно-невесело пошутил:

— Два пальца хватит — титьки трогать.

Коля еще не свыкся со своим несчастьем и ищет поддержки у окружающих, взгляд его блуждает по нашим лицам и вновь обращается на культяпки пальцев.

— И в церковь уже ходил, молился Богу — ничего не помогает.

Еще одна волжская судьба.

Восемь часов вечера. Солнце садится, касаясь воды золотыми пальцами. Ветер улегся, тишина, штиль. Зеленеют травяные склоны Откоса, знаменитая лестница-чудесница красивыми волнами спадает к Волге. Красный кремль торжественно высится над Волгой, напоминая о минувшем, о набегах степняков, битвах, крови, страданиях.

Я пересекаю городской рейд в хорошем темпе тренированного гребца, мышцы за день отдохнули, в животе кувыркается комплексный обед из трех блюд, я плыву и представляю себе, как нижегородцы на Откосе останавливаются и смотрят на одинокого байдарочника, устремившегося в битком набитой походным снаряжением лодке куда-то на ночь глядя, — прочь от берега, от города с его комфортом и соблазнами. Я чувствую на себе эти многочисленные взгляды и стараюсь грести размеренно и стильно, с хорошим выносом весла вперед, глубоким гребком и ритмичным выдохом.

Мимо меня проплывает один из красивейших русских городов. Открывающийся вид на Нижний, на Волгу, на ее берега, озаренные закатным солнцем, наполняет грудь волной беспричинного восторга, я почти пою, беспрерывно перелопачивая воду веслом, словно живая мельница, этот стремительный лодочный проход через городской рейд и есть моя песня, моя ворожба, моя молитва — молитва очарованного странника, затерявшегося, словно семечко, в безграничных волжских просторах.