Книга реки. В одиночку под парусом

Чебоксары

Обнаружились соседи по берегу — трое молодых парней-чувашей, предложивших мне ухи. Я присел к их костру. Ребята были деревенские. На легкой плоскодонке рискнули выгрести на середину моря и теперь застряли на этих островах, дожидаясь, пока ветер стихнет и мешанина волновой толчеи уляжется.

Коноводил (или капитанствовал) у них Николай — тридцатилетний приземистый малый, туговатый в разговоре, — речь шла у него из горла толчками, членораздельными долями одного предложения, которые ты сам должен был складывать в одно целое, как калькулятор энную сумму, выводить за скобки неясно проглядывающий смысл, а потом отвечать как можно внятнее, терпеливей, доброжелательней. Да, другой народ, с чуточку другим способом мышления, жизни и даже жестикуляции с артикуляцией. Но парни лучились доброжелательством. А больше всех — сам Николай.

Ребята, конечно, были с правого — горного берега. У «луговых» — или левобережных — жителей просто не хватило бы куражу на такую авантюру: выплыть в волну на дощатой плоскодонке на середину моря, оторвавшись от суши на добрых три километра. Для этого надо родиться на высоком берегу с видом на волжский простор, вырасти, выпестывая свою отчаянность, часами просиживать на травяных кручах, завидуя чайкам и прочей летающей субстанции, включая облака, чтобы в какой-то момент превратиться в помесь лезгина с горным туром и орлом. Обитатели правого волжского берега все в душе немного горцы — взрывные, рисковые.

Разговор наш идет о вещах мужских и серьезных. Это разговор двух просвещенных навигаторов и судовладельцев. Коля похвалил мою лодку. Я — осторожно — его искусство мореплавания и стойкие моральные качества экипажа.

Спустя два часа чуваши засобирались домой. В нос лодки уложили три полиэтиленовых мешочка, заполненных мелкой, в три четверти ладони, рыбешкой, — все, что удалось набредить меж островов. Улов делили при мне. Высыпали выловленную мелочь на пленку и занялись сначала сортировкой: большую рыбку к большой, маленькую к маленькой. Для совсем маленькой место тоже находилось. Здесь ничего не выбрасывалось. Делил Николай. При всей его суетности бросалась в глаза нечеловеческая точность обмера рыбешек — торжество планомерной, ужасающей справедливости его дележа. У этих чувашей даже полупрозрачные мальки шли в дело в роли довесков.

Мне вдруг стало интересно. Я смотрел внимательно, чувствуя во всем этом что-то чужеродное. Вернее — чуженародное. Русский человек делит не так, ему просто не хватило бы терпения на такую борьбу с материей до исчезающе малых, дробных ее величин. Русский махнет ладонью разгильдяйски-широко, отмерит на глазок — и успокоится, даже если при этом обделил самого себя. Здесь же торжествовала логика не жизни, а выживания. И дело было не только в скудости последних лет. Скорее в ментальности, связанной с историей. Вытекающей из истории малого народа, привыкшего довольствоваться немногим, вытесняемого соседями в неудобья, бескормицу, бедность бытования, мастеровитого лишь в обращении с деревом и «искусстве плетения лаптей». Славяне расселялись на Волге с четвертого века, пришли, вроде, с Дуная. Как это происходило? Да обыкновенно: появлялось племя, многочисленное, воинственное, и сгоняло аборигенов с удобной территории. Хорошо еще, если без резни и поголовного обращения в рабство. В древнем мире с чужаками не церемонились. Это был пример мягкой колонизации миролюбивого и в общем лояльного народа, сильно уступавшего пришельцам и в уровне материальной культуры, и в социальном динамизме. После присоединения к России в середине XVI века центром царской колонизации края стала русская крепость — город Чебоксары — в окружении нескольких десятков помещичьих и монастырских деревень, заселенных русскими крепостными. С обращением аборигенов в православие колонизация принимала характер внутрисемейного предприятия: это когда все носят одни имена-фамилии, но садятся за обеденный стол одни чуть ближе, другие чуть дальше от красного угла.

Трое чувашей уселись в лодку. Николай расположился на веслах. Это означало, что грести он будет один, — на кувыркучей, перегруженной плоскодонке на ходу местами не поменяешься. Отвратительный визг несмазанных уключин ударил по ушам. Если я что-то и не выношу всеми фибрами, то именно этот звук однообразно-скрипуче-металлической жалобы плавсредства на негодное с ним обращение. Удивительно, но Николай под эту музыку собирался гнать лодку до самого берега. Он не знал элементарной вещи.

— Плесни водой на уключины! — крикнул я, не выдержав.

— Чего?!

— Уключины смочи водой! — повторил я.

Сидящий на корме парнишка пришел на помощь своему тугодуму-капитану и окатил уключины водой из черпака. Визг сразу прекратился. Николай обрадованно помахал рукой мне, открывшему ему еще один моряцкий секрет.

Спешу на свидание с Василием Ивановичем Чапаевым. Выхлестывая руки из плечевых суставов, перелопачиваю веслом встречный ветер вперемешку с волной. На город Чебоксары у меня отводился один день. Я запланировал посещение музея легендарного начдива, вот и выбивался из сил, стараясь успеть до его закрытия. Отвалив от далекого острова, я пустился на утлой байдарке наперекор волнам и свежему осту по Чебоксарскому морю. И все для того, чтоб культурно пройтись по тихим залам музея, уважительно потрогать рукой рыло пулемета «Максим», изучить две-три дюжины фотографий, отражающих жизнь и подвиги народного героя, вошедшего в фольклор и историю синематики.

Одолев за полдня расстояние в двадцать километров, отделяющих меня от Чебоксар, вхожу в огороженную понтонами «марину» — стоянку яхт-клуба, которую приметил по частоколу торчащих мачт.

Пристаю, спрашиваю у кучки авторитетно покуривающих местных мастеров грота и шкота:

— Нельзя ли у вас заночевать?

Мастера, как им и подобает, рассматривают мой корабль и с ответом не торопятся. Подходят к лодке и изучают, как у меня все ладно устроено — от веслодержателя до килей с регулируемой площадью. Один из мастеров — дежурный по причалу. Он помогает мне выгрузить барахло из лодки и поднять ее на слип. Он не важничает. Может быть, потому что инвалид, — у Николая нет одного глаза. С ним мы подружимся. Я это вижу по его одобрительной улыбке, с которой он выслушивает мои объяснения. Идея путешествия ему определенно нравится.

Город уютен, чист, распахнут к Волге широким пространством своих площадей и зеленых улиц.

Если Чебоксары представить себе в виде лесного ореха, то в роли его ядрышка, безусловно, выступит музей народного любимца — Василь Иваныча Чапаева. Помпезное, похожее на мавзолей Ленина в Москве, облицованное коричневым мрамором одноэтажное здание служит спиритуахранилищем героического начдива. Сразу бросалось в глаза — советская власть строила музей под себя и для своего удовольствия, хоть и возводился он с живейшим участием местных жителей.

Только увидел этот мавзолей — и сердце сразу захолодело. Я понял, что в этом месте нашего любимого Чапая попытаются у нас украсть. Попробуют приспособить для своих нужд, наведя на его неувядаемый образ пропагандистский глянец. Но все оказалось не так безнадежно. Да, был и кумач, и барельефы вождей-военачальников на мемориальной стене (среди которых затесался литератор Д. А. Фурманов), но была и тачанка с пулеметом «Максим», была бурка Чапая, подлинная саратовская гармонь, под которую он пел и плясал, были не подвластные никакой цензуре пожелтевшие фотографии отошедшего в область золотого сна русского прошлого рубежа веков. Было огромное полотно «Чапаев в бою» (1937) самодеятельного художника С. Богаткина в духе «народного» гипертрофированного реализма, где Чапай в крылатой бурке скачет на быстром коне, а враги его или валятся, как снопы, или трусливо разбегаются в стороны...

Бережно раскатанная по бревнышку и перенесенная из поглощенной городом деревни Будайка крохотная чапаевская хатка, в которой он родился, резко диссонировала с холодным мрамором официоза.

Василий — шестой ребенок в многодетной семье плотника (из девяти детей выжило пять). Родился в семь месяцев недоношенным; новорожденный мальчик оказался совсем крошечным, посиневшим от удушья. Повитуха только глянула и объявила: «Не жилец!». Но отец Иван Степанович цыкнул на глупую бабу и занялся выхаживанием ребенка. Для него связали большую варежку и держали поочередно то в остывающей печи, то в этой самой варежке. Так что жизнью своей Чапаев обязан русской печке. Два года ходил в церковно-приходскую школу, в анкетах потом писал: «Самоучка». Но самообразовываться было некогда — с пятнадцати лет работал по найму столяром и плотником. Вместе с отцом и братьями стоили дома, мукомольные мельницы, церкви. Отцом троих детей отправился на Первую мировую войну. За полтора года фронтовой жизни перенес три ранения, стал фельдфебелем роты, был награжден Георгиевскими крестами и медалью.

Но с устройством семейного гнезда не складывалось — что-то было в нем такое, что разочаровывало женщин. Чтобы понять Чапаева, надо знать трагедию его любви к двум Пелагеям. История личной жизни Чапая богата такими мелодраматическими поворотами, что способна послужить основой многосерийного сериала.

Как-то на фронт пришло от отца письмо. Отец написал Василию, что его красавица-жена поповна Пелагея влюбилась в соседа-кондуктора и ушла из дома, оставив малышей. Кондуктор также бросил свою семью — парализованную жену и семерых детей. Василий Иванович попросил у начальства краткосрочный отпуск и на несколько дней приехал домой, чтоб развестись. Но по дороге в суд они с Пелагеей помирились и даже на радостях сфотографировались. Чапаев сумел уговорить жену вернуться — младший их сын, Аркаша, был еще младенцем, дочери Клавдии шел второй год, старшему сыну Саше всего третий. Но после его отъезда неверная Пелагея и кондуктор бежали-таки в Сызрань, осиротив в общей сложности десятерых детей — мал-мала-меньше.

Вторая Пелагея была вдовой фронтового друга Чапаева Петра Камешкерцева. В одном из сражений Чапаев вынес своего друга, смертельно раненного разрывной пулей в живот, и перед его смертью поклялся не оставить его семью — жену и двоих маленьких дочек. Отцу написал: «Тятя, помоги моим детям, а мне надо помочь семье друга!». Отец ответил: «Если клятву дал, надо держать, а твоих детей не оставлю». Чапаев посылал вдове друга деньги как от живого мужа, хотя у самого дома осталось трое брошенных матерью малышей. После Февральской революции приехал к Пелагее Камешкерцевой в деревню и предложил отдать ему детей на воспитание, а ей самой устраивать свою жизнь, как она захочет. Порешили объединить свои семьи и жить вместе. Пелагея Камешкерцева стала его гражданской женой. Чапаевы приняли в свою и без того немаленькую семью еще и семерых малых детей сбежавшего с первой Пелагеей соседа-кондуктора. Мать их не вставала с постели. Дети ходили просить милостыню и жили подаянием. Пока Василий Иванович воевал, соседским детям помогал его отец, включив их в круг своих забот: то дров нарубит, то еды принесет. Чапаев, вернувшись, взял на себя роль многодетного отца — воспитателя и кормильца двенадцати детей, из которых своих было всего трое. Дочь Чапаева Клавдия Васильевна свидетельствует: «Это было самое счастливое время для нашей даже по тем временам большой и всегда полуголодной семьи. Нас пятеро, папа с Пелагеей, дедушка с бабушкой, семь детей материного любовника и его больная жена».

Но вторая Пелагея тоже оказалась неверной женой и потихоньку изменяла мужу. Уже в годы Гражданской войны сошлась с одним из подчиненных Чапаева — начальником артсклада Георгием Живоложиновым. Внезапно приехав с передовой, Василий Иванович застал в своем доме соперника. Пелагея в панике и страхе за свою жизнь прикрылась от неминуемой смерти маленьким сыном Чапаева. Василий Иванович выстрелил несколько раз из нагана в потолок и, не задерживаясь, отбыл обратно на фронт.

Судьба с какой-то странной настойчивостью и постоянством загоняла его в одну и ту же позицию обманутого мужа, покинутого мужчины, лишая простых семейных радостей этого человека, движимого чувством долга и сострадания к ближним, благородно принявшего на себя ответственность за девятерых чужих детей. Вся дивизия переживала его разрыв с женой. Чапаев пребывал в состоянии глубокого душевного разлада. Создавалось впечатление, что он сам ищет смерти: ездит без охраны, в открытую вышагивает под обстрелом, не заботясь о своей безопасности, словно играет с судьбой в орлянку. Все чаще срывается на подчиненных. С вышестоящим начальством ведет себя дерзко и несдержанно. Вскоре он вообще перестал получать подкрепления, совершенно рассорившись со штабом 4-й армии.

Шел 1918 год. Раздираемая Гражданской войной страна превратилась в арену ожесточенных сражений, по которой носились разрозненные отряды красных, белых, зеленых, чехословаков, бесчисленные банды мародеров. Чапаев создал уникальное в своем роде воинское соединение — со своими хоздворами-мастерскими, красноармейским «банком» — кассой взаимопомощи, мельницами, хлебопекарнями, детсадами, читальнями, школами при ротах, где наряду с грамотой по настоянию Чапаева, бывшего человеком набожным и безупречным в своих моральных принципах, преподавался закон Божий.

Отношения в дивизии были патриархально-крестьянские, семейно-родственные. Как-то Чапаев приехал домой и попросил отца распрячь коней. Иван Степанович пошел во двор, но скоро вернулся и набросился на сына-начдива с кнутом в руках, успев перетянуть его несколько раз. Оказалось, что седла на лошадях были без войлочной подстилки, и спины под седлами сбились в кровь. Чапаев упал перед отцом на колени: «Тятя, прости! Я не досмотрел».

В обозах дивизии двигались семьи бойцов на собственных повозках с женами и детьми, домашним скарбом, кухонной утварью, котлами для приготовления пищи и охранявшими повозки собаками. Воюя, чапаевцы защищали свои семьи — в этом-то и кроется одна из причин воинской стойкости и доблести, отличающая их от регулярного, мобилизованного силой, чуть что готового задать драпака красного войска. Существовала армия за счет контрибуций — то есть грабежа мирного населения. Снабжение оружием, обмундированием и продуктами было крайне нерегулярным.

Донесения начдива Чапаева в штаб 4-й армии пестрят сообщениями:

«За отказ пойти в наступление расстреляно 29 красноармейцев… из мобилизованных трое…»

«После боя среди пленных немецких солдат, чехословаков и венгров организована коммунистическая ячейка. Остальные расстреляны. Комдив Чапаев».

«Было восстание солдат против командного состава, подстрекателей десять человек расстрелял».

«За игру в орлянку на деньги… разжаловать в рядовые… за игру в карты на деньги… оштрафовать на 100 руб… за хождение во блуд в соседнюю деревню... 40 плетей… за мародерство и вымогание денег… расстрелять…»

Образ катастрофического времени отражен в военных донесениях и исторических документах, частных письмах и личных дневниках, произведениях искусства, оформляющего новую социальную реальность — поднимающегося массового человека, выходца из народных низов. В неопубликованных дневниках комиссара Д. А. Фурманова найдена (М. Чудаковой) запись под заголовком «Игра со смертью». Начинается она словами: «И страшно, и весело играть со смертью — со смертью, то есть с чужой жизнью. Григорий Цветков сегодня осужден, завтра он будет расстрелян…». Убежденного коммуниста — одного из чапаевских бойцов, в чем-то сильно проштрафившегося, — приговорили к расстрелу, и этот факт вызывает у комиссара (и писателя!) Фурманова веселое игровое возбуждение. Короткая запись, говорящая многое о времени и об отдельном человеке, перенявшем легкое циническое отношение к чужой жизни, научившемся находить в военных судах и выносимых ими расстрельных приговорах щекочущее нервы удовольствие.

Посмотрев первый вариант фильма «Чапаев», Сталин заявил: «Фильма нет». И объяснил, что в фильме должна быть любовная линия, кино без любви смотреть не будут. А любовь должна быть такая, чтобы каждая женщина ей позавидовала. По настоянию вождя в фильме оставили четырех главных героев: Чапаева, комиссара и рядового бойца с боевой подругой — ординарца-Петьку с Анкой. Сталин заменил собою целый худсовет и, надо отметить, замечания его были компетентны и точны.

Пришпоренные разносом вождя, режиссеры решили сделать Анку пулеметчицей. Дать в руки девушке пулемет вместо поварешки или санитарной сумки — это был сильный ход. Формула фильма, по замыслу создателей, выглядела так: Анка + Петька = Любовь + Пулемет. «Учи, дьявол, пулемету!» — командует Анка, и пристыженный Петька, получивший от нее оплеуху за приставания, послушно учит. Любовь завязывалась в ходе учебного процесса, а не у березки во поле и не у ротного котла с суточными щами. Пулемет оказывался соперником — но соперником, дарящим Петьке шанс. Такой любовный треугольник устраивал всех — от вождя и до последней урёванной зрительницы.

Реальный, а не киношный Чапаев пал от руки женщины. Стал жертвой целенаправленных действий неверной и мстительной Пелагеи — своей второй жены. Эта сенсационная версия принадлежит дочери Чапаева Клавдии Васильевне, долгие годы посвятившей работе в архивах и поиску истинных причин гибели отца.

После истории с любовником и стрельбы в семейном алькове Чапаев порвал с женой все отношения. Пелагея Ефимовна, выждав какое-то время, приехала в дивизию мириться, взяв с собой для этого маленького сына Чапаева. Того самого, которым прикрывалась от пуль разъяренного мужа. Сына Аркадия Чапаев принял, Пелагею же велел к нему не пускать. А спустя пять дней после отъезда Пелагеи на штаб 25-й стрелковой дивизии, перенесенный в плохо прикрытый Лбищенск, напали белоказаки.

Бывший начальник артсклада Георгий Живоложинов, пойманный Чапаевым на горячем, вскоре после этого бежал в банду беляка Серова. Видимо, там-то он и был завербован белогвардейской контрразведкой. В конце 20-х в ГПУ попали документы, недвусмысленно подтверждающие это. Отвергнутая мужем Пелагея опять сошлась с любовником, ему-то она и поведала о поездке к мужу, рассекретив местонахождение чапаевского штаба. Триста белоказаков после стремительного ночного марша ворвались в спящий Лбищенск и сумели взять «в саблю» штаб дивизии, захватив врасплох около восьмисот бойцов.

Чапаевы — коренные волжане, от деда-прадеда проживавшие на берегах Волги. Предки Василия Чапаева были крепостными крестьянами. В русской истории Чапаев — выразитель тяжелой логики социального возмездия за долгие столетия крепостнической неволи, подневольного рабского труда на помещиков и дворянскую аристократию.

Но для нас Чапаев — это прежде всего актер Бабочкин.

Чапаев Бабочкина — это русский витязь без страха и упрека, обаятельный храбрец, мудрец, хитрец, наивный фанфарон, командир дивизии и атаман волжской ватаги ушкуйников, революционный командир и глубоко мирный человек с его слабостями и достоинствами. Андрей Тарковский сказал о Бабочкине: «Весь он, как бриллиант, где каждая грань контрастирует с другой, из чего и вырастает характер… герой-человек, и в этом его бессмертие». Актер Бабочкин прожил большую жизнь, сыграл во многих фильмах и сменил не один театр, но так и остался погребенным под монолитной глыбой своей ранней роли.

В годы войны фильм зажил новой, удивительной жизнью. Чапаев с экрана звал всех в бой, увлекая своим непокорным характером и яркой судьбой. Мой отец рассказывал, как при подготовке к наступлению к ним в полк вместе с ящиками боеприпасов в одном кузове полуторки привозили и цинковые коробки с драгоценным фильмом, и командиры батальонов боролись между собой сначала за цинки с целлулоидом, а уж потом думали о цинках с патронами.

Я еще походил по залам музея, полюбовался всякими мелочами в шкафах и на стенах. Музей был набит оружием всякого рода. Как краеведческий музей начинается с бороны и сохи, так чапаевский музей начинается и заканчивается грозными орудиями братоубийственной страды. Каин, чем ты убил своего брата Авеля? А вот чем, а вот чем — шашкой наотмашь да пулеметной очередью навылет. Куском свинца, выпущенным из винтовки системы Бердана, бельгийского револьвера произвольной системы типа «Бульдог», пистолета Маузер с удлиненным стволом в деревянной кобуре, винтовки-трехлинейки образца 1891 года. Опасаясь ограблений, одно время в музее даже учредили пост ночного дежурного — оружие привлекало местный криминалитет. Старушка-смотрительница Мария Владимировна мне поведала, как ей бывало страшно по ночам, запертой одной в музее. Она устраивалась в конференц-зале, и на нее с огромной картины художника-самоучки Богаткина обрушивались искаженные свирепым оскалом ненависти и отчаяния лица сражающихся красных и белых. «А ведь все они — русские люди!» — сообщила она мне, понизив голос, словно о каком-то своем открытии.

Перекусил за столиком уличного кафе у стен ЦУМа. Самовар на белой домашней скатерти, россыпь дешевых и вкусных изделий из теста: пирожки, пироги, пирожищи с начинкой всякого рода, которая не хрустит на зубах костяной дробью, а тает. И пахнет родной бабушкой. Чья-то бабушка постаралась для чужих внуков и напекла пирожков.

Город мне нравился. Чебоксарцам свойствена особая чинность слов и мыслей, в их повадках еще сохранялся добрый налет милой провинциальности с ее нарядной медлительной чистотой и скукой по выходным, когда к городу относятся как к продолжению палисада, выходят в домашних шлепках во двор, незаметно для себя доходят до центра и возвращаются обратно, попутно совершая ряд полезных действий от покупки хлеба до разговора с остановившимся приятелем. Что-то носилось в воздухе такое — какой-то дух умиротворенности, покоя и услады.

Вечерами город высыпает гулять к Волге — на широкую набережную и превращенный в пешеходную зону бульвар Ефремова с улегшимися на нем, как гигантские колобки, древними ледниковыми валунами, чьей-то творящей дизайнерской волей свезенными с пригородных полей. Гремела музыка из динамиков, били фонтаны, нарядно подсвеченные прожекторами церкви парили в сгущающемся от сумерек воздухе, словно подъятые мановением палочки искусного иллюзиониста Копперфилда, в заливе катались на шлюпках и водных велосипедах.

В яхт-клубе кипела ночная жизнь — то и дело визжали тормоза, хлопали дверцы прибывающих автомобилей. Гости съезжались на яхты. Их встречали на палубах капитаны, предупредительно подавали руки притворно повизгивающим девицам, принимали сумки с прохладительно-горячительным, заводили моторы и на самом малом выводили лодки из «марины» на рейд, с которого открывалась захватывающая картина ночного города.

Спать меня определили в дежурную комнату, где стоял большой старый диван с телефоном. Наш разговор с дежурным Николаем затянулся заполночь. Оказалось, глаз он потерял в драке, пытаясь унять вооруженного ножом пьяного милиционера. Милиционеру от ответственности удалось отвертеться. Половины пальцев на левой руке Николай лишился во время парусных гонок: в руке взорвалась семизарядная армейская ракетница. В армии служил сапером, на его боевом счету шестьдесят два разминирования, из них шесть проведено во время службы в Афганистане, а тут — какая-то паршивая хлопушка с бракованным патроном. Николай — замначальника этого яхт-клуба, созданного при электроаппаратном заводе.

Несколько лет назад к ним в яхт-клуб заплыл издалека отставной майор без обеих ног. Военный инвалид, в прошлом — парашютист-десантник, израненный, мучимый болями, с мочеприемником на боку, он отправился в долгое и рискованное плавание по большой Волге на легкомысленной лодчонке «Нырок» и плыл на одном самодельном парусе, потому что передвигаться на веслах на такой «резинке» невозможно. Плыл он долго и трудно, сам, без посторонней помощи усаживался в свою лодку и сам выбирался из нее на берег, разбивал палатку, разводил костер, готовил себе еду. Иногда рыбачил и даже умудрялся что-то поймать себе на обед и ужин. Он попросился в яхт-клуб переночевать. Его разместили. Потом сообщили о необычном путешественнике в администрацию президента Чувашии. А дальше произошло вот что: президент республики Н. В. Николаев вдруг прислал машину и принял безногого майора как дорогого и уважаемого гостя. Его покатали по городу — показали местные достопримечательности. Накормили в одном из лучших ресторанов. С комфортом поместили в гостиницу на ночлег. А с утра пораньше, по его настоятельной просьбе, привезли в яхт-клуб и помогли спуститься в лодку. Майор объяснил, что если сделает остановку, то выбьется из волевого настроя и уже не сможет заставить себя отправиться дальше. А чтоб не умереть, он должен плыть.

Когда Николай повторил эту услышанную от майора краткую формулу жизни, у него дрогнул голос. И я хорошо понял Николая. Мне трудно было представить себе в подробностях мужество бытового поведения этого инвалида, решающего одну непростую задачу за другой: как управлять лодкой, как бороться с сильным ветром или установившимся штилем, зарядившим дождем и палящим зноем, как пополнять запасы продуктов, как устранять неизбежные пробоины оболочки и течи в днище, когда у тебя нет ног, а на боку — коробка с медицинским прибором, мешающая каждому движению. На берегу ему, положим, помогали рыбаки и отдыхающие, но на воде-то он был предоставлен самому себе, подверженный любой случайности. И такой за этим мне виделся сильный характер и такая стальная воля, что становилось тошно и стыдно за себя, накопленная к вечеру усталость представлялась изнеженностью, а казавшиеся неподъемными горести и тяготы отлетали, как дым. А еще мне нравилась живая человечная реакция президента Николаева — молодого динамичного руководителя, к которому я давно присматривался с симпатией.

Майор не оставил в яхт-клубе ни адреса своего, ни номера телефона. Спросить у него фамилию тоже как-то постеснялись. Кажется, звали его Саша. Родом из Белоруссии. Деньги на свои путешествия он зарабатывает ремонтом радиоаппаратуры. Каждый год друзья вывозят его на берег Волги, помогают усесться в лодку, каждый год он выплывает на большую воду, поднимает парус и на три долгих летних месяца растворяется в голубом волжском просторе.

Майор, кто вы? Отзовитесь.