Книга реки. В одиночку под парусом

Старица

Вижу высокий городской мост, из зелени садов выглядывают церковные маковки и колокольни, за мостом, на холме, открылся белокаменный комплекс древнего Успенского монастыря.

Рыбаки на берегу обещают присмотреть за лодкой — вечная моя проблема. Закинув рюкзачок за спину, иду в монастырь.

Войдя через деревянные ворота на поросшее мягкой муравой монастырское подворье, едва не застонал от удовольствия — такой вдруг допетровской стариной повеяло от белых стен и пузатых колонн патриаршего крыльца, сложенных из известкового камня, от ворот, исполосованных чугунными брусками для вящей крепости на случай осады, и других примет древности глубокой. Осмотрел краеведческий музей, между прочим, входивший в лейпцигский каталог «Музеи мира». Предметы крестьянского обихода, лыковый ларь, поневы, сарафаны, рединготы и вицмундиры, женское бюро с чернильным прибором, на котором осталась лежать отпускная в замужество на крепостную девицу Захарову. Портрет старицкой помещицы работы неизвестного, но проницательного художника — по виду местной Кабанихи. Портрет пригожей мещанки в старицком (был и такой) наряде. Кованые сани с лихо выгнутыми полозьями и разлегшаяся на них разнеженно и свободно, словно хозяйка, растянутая гармоника. Первый фотоаппарат на треноге, и веером фотографии — мещан, купцов, учащейся молодежи, чиновничества, офицеров уланского полка, квартировавшего в городе со времен Пушкина, танцевавшего на здешних балах, — лица, лица давно ушедших людей, при виде которых всегда вспоминается Чехов. Чеховская Россия — провинциальная, сонная и пробуждающаяся от сна, подкрашенная сепией, как солнцем заката давно ушедших дней, где фанерные задники провинциального фотосалона, коринфские колонны и гипсовые балюстрады под внезапным углом зрения вдруг обращаются в декорации Художественного Общедоступного, в сцену, где еще не завершена игра, еще длится действие, еще все живы-здоровы и сияют красотой молодости и надежды…

Отправился в город. Сначала пошел на «московскую», как здесь принято выражаться еще со времен удельных, сторону — то есть на правый берег реки. У бюста Героя — маршала-земляка Захарова — три девицы в затемненных очках скучают, сидя на парапете. На мой вопрос, что делает молодежь города Старицы, ответили: девушки скучают, а парни водку пьют и гоняют на иномарках. Еще ходят на дискотеку в ДК, что рядом с памятником. Единственный в городе ресторан при гостинице «Волга» был разгромлен приехавшими с автоматами ржевскими гангстерами.

Вниз к Волге ведет мощенная старыми булыгами дорога и длинная каменная лестница, которой не видно конца. На главной улице «тверской» стороны стоят старые деревянные одно-двухэтажные дома, украшенные кружевными наличниками и ставенками. В самом красивом из них разместился магазин «Весна». Магазины в этом уголке города встречаются на каждом шагу — «Светлана», «Мечта», «Циркон», «Сюзанна». Современные интерьеры, обилие импорта и умножающих это богатство зеркал. Магазины в Старице — оплот современной цивилизации и очаг культуры, куда ходят как на выставку. В городе магазинами гордятся, проводят конкурсы на лучшие из них, премируют «за отражение в интерьере символики города».

На городском мосту познакомился с хорошим человеком Серегой Лебедевым — водителем почтовой доставки. По случаю получки Сергей был слегка навеселе. Шагал твердо, поглядывал зорко. Тридцать два зуба усеивали его широкую улыбку.

Я люблю разговаривать с подвыпившими мужиками. Не с парнями, которые не знают меры и от выпитого дуреют, а именно — со зрелыми отцами семейств, слегка принявшими на грудь. С ними можно без опаски толковать обо всем и задавать любые, самые личные и каверзные вопросы. Жена у Сереги — замглавсанврача по эпидемическому контролю. Работа ответственная и опасная — на их адрес без конца приходят письма с угрозами от коммерсантов, недовольных требовательностью жены. Платят за такую работу слезы, а не деньги. Сын работает в литейном на электромеханическом заводе и тоже получает вместо денег слезы. Дочь, безработная учительница, сидит с внуком, поэтому он, Серега, должен помогать всем. А так все у него путем. Вот только погреб никак не достроит из-за нехватки средств. На прощание поразил щедрым жестом — на мой вопрос о времени рванул с руки свои большие часы на браслете, желая подарить их мне на память. Еле отбился.

Серега помог столкнуть лодку, помахал мне вслед рукой с крутого старицкого берега.

Удаляясь по реке, несколько раз оглянулся на город. Чудесный вид открывался на него с воды. Кто-то хорошенько подумал, как расположить храмовые и жилые постройки по берегам реки, чтобы достойно встретить гостей из стольной Москвы, идущих вверх по великому водному пути.

Солнце садилось, освещая купола и колокольни, выбежавшие к Волге дома, фермы высокого моста. С берега, из-под стен Успенского монастыря, доносилась восточная музыка. У двух «жигулей» пятеро азербайджанцев пили вино. Один вошел в воду и поплыл в мою сторону. Усатый молодой цветущий южанин, улыбающийся во весь рот. О чем-то приветливо спросил меня. Я понял лишь одно слово: «Нормально?». «Все нормально», — подтвердил я. Интересно узнать, думал я, глядя на него: что творится в голове этого приветливого мусульманина? Оторванного от семьи и родины, уложившего свою молодую цветущую жизнь в промежуток между мелким оптом и розницей, приехавшего в глухой верхневолжский городок, под стены древнерусского монастыря, чтоб научить жителей этого старинного купеческого городка на великом торговом пути тому, что они давно и прочно позабыли, — их основному ремеслу от дедов-прадедов: искусству торговли… Что он думает о нас? Что за огонь горит в глубине его глаз? Ничего не думает. Ничего не горит. Купец думает о ларьке, о навесе от ветра и дождя, о горючем и запасной резине, о парусе и попутном ветре, о бурлаках, готовых идти бечевой, иными словами, о мире без войны, драк, междоусобиц.

Рано утром меня разбудил треск мотоцикла. Это рыбаки съезжались на зорьку. Волга тонула в седом тумане, подсвеченном встающим солнцем — ночь была холодной, роса обильной. Лодка, река, берега терялись в розовом топленом молоке (солнце встало!) — все зыбко, расплывчато, сказочно, как во сне. Где-то за моей спиной совсем рядом с палаткой вдруг запела иволга, и я оказался между птицей и рекой, на странном скрещении этих двух тем: иволги — и Волги. К первой иволге присоединилась еще одна, потом еще. Вот оказывается когда они поют — на рассвете. Я уже успел забыть этот переливчатый сиротливый звук, рождающийся в горлышке одной из самых загадочных и красивых птиц русского леса. Интересно, что в названии птицы уже заложено имя реки.

Днем увидел плывущую через реку лохматую дворнягу. Ширина Волги в этом месте была метров пятьдесят. Стараясь уклониться от столкновения с лодкой, собака несколько раз беспокойно оглянулась на меня. Я по-свойски свистнул, желая успокоить пса, лишенного твердой почвы под ногами, то бишь под лапами. Пути Твои, Господи, неисповедимы, так же, как и собачьи маршруты.

Коровы-холмогорки бредут с пастбища домой вдоль берега; день выпаса подошел к концу, а не сказать, чтоб тучновымые. Уже в сумерках выбрал место для стоянки. Напрягая свой костровой талант, превзошел самого себя, сотворив костерок из огрызка фанеры, сырого полена и огромной, трухлявой, разлегшейся на берегу, словно черный питон, коряги. Вскипятил котелок воды и разогрел брикет гречки на ужин.

Мне уже приходилось бывать на этом берегу. Несколько лет назад примерно на этом месте я пережил нашествие бабочек-поденок. Крохотные бабочки с наступлением сумерек облепили мою лодку, словно снежные хлопья — их привлек белеющий в сумерках выгоревший на солнце брезент оболочки. Белый цвет — цвет невинности и девства, цвет брачной церемонии. Может быть, мириады крохотных летучих самцов, налетевших на мою лодку, приняли ее за брачующуюся самку? А кем тогда должен быть в их представлении я, оседлавший свою лодку? Наверное, соперником. Утром сметал с бортов лодки мертвых бабочек и поражался их количеству. Бабочек было так много, что я вычерпывал их со дна горстями, словно воду, застывших в последнем смертельном пароксизме страсти, теряющих на утреннем ветерке свои легкие слюдяные крылышки с морозными узорами.

Волга с каждым километром набирала силу, ширилась — еще недавно киль шуршал о гальку на перекатах, а вот уже и речной пароходик плывет, и первый бакен белеет. За Дачным река становится шире и глубже. Появляются палаточные городки. А вот и первый дебаркадер с полукруглой старой выцветшей надписью: «Академия наук СССР — Биостанция ИЗМЭЖ». Туристы на двух байдарках посоветовали в Твери оставить лодку у яхт-клуба.