Книга реки. В одиночку под парусом

Макарьев

Следующий день начался под знаком свежего зюйд-веста. Достигнув мыса, я поднял грот и пошел, пошел... Ближе к середине дня впереди замаячил белокаменный Макарьевский монастырь — словно легендарный град-Китеж, восстающий прямо из воды. Сквозь облака пробился солнечный луч и, как это нередко бывает, ударил не куда-нибудь, а в медленно приближающуюся громаду монастыря. Картина казалась фантастической: все вокруг пасмурно померкло, лишь монастырь с золотыми крестами, обнесенный высокой белой каменной стеной, радостно светился в столбе солнечного света, словно Божье знамение. Прошло полчаса, а ощущение чуда не пропадало, монастырь медленно вырастал на глазах, от него трудно было отвести взгляд. Купол Троицкого собора, шатровая колокольня, кресты Михайло-Архангельской церкви…

На подворье Макарьевского монастыря стайками туристы, высадившиеся с круизного теплохода, слушают объяснения молодой миловидной монашки о постройках и истории монастыря. Это было ее послушанием — работа с туристами. Храмы и туристы, цветочные клумбы и овощные грядки за трапезной, тарахтящие трактора и киоски со святоотеческой и краеведческой литературой. Вход — 10 руб., фото и видеосъемка — 25 руб. Туристов много, теплоходы прибывают с утра до вечера, деньги текут рекой и тут же на глазах туристов материализуются в гравий, песок, цемент, опалубку. Монастырь строится, восстанавливается, опираясь на самого себя, на духовную жажду неофитов и интерес любопытствующих.

Ищу мать Александру, чтобы благословила (разрешила) воспользоваться монастырским колодцем — хочу набрать из него питьевой воды. Долго не нахожу ее, ключница неуловима, а без ее благословения к колодцу (да вот же он!) соваться не след.

Монастырем заведует мать Михайла. Она родом из Чувашии, из религиозной семьи с традициями. Прибыла сюда из Киева на место настоятельницы, выдержав большой конкурс. Сильная волевая женщина, с приходом которой все в монастыре преобразилось. Мать Михайлу архиепископ недавно наказал: лишил права ношения наперсного креста. Кто-то ему пожаловался: мол, в праздники, когда в монастырь прибыла группа гостей, ворота долго не открывали — сестра-монашка куда-то отлучилась с поста. За эту провинность настоятельницу и наказали. Лишь перед Пасхой ей опять разрешили носить крест. Монашки в монастыре не живут долго — многие уходят, не выдержав жесткого распорядка трудов и молитв, другие приходят на их место. Не все так просто и благостно во святой обители.

Заполнил наконец баклаги, вернулся на дебаркадер. Сел в лодку и поплыл вдоль забранного в бетон монастырского берега. Заночевал, встав лагерем за монастырским мыском на песчаном берегу.

Утром явление: небритый рыбак в трусах и майке, терпеливо ожидающий моего пробуждения. Грустный, прибитый жизнью парень с хорошим чистым лицом и тоской в глазах. Полтора часа сидит на песке в позе мыслителя, медитируя на выглядывающий из рваного носка большой грязный палец. Нужна лодка, чтоб завезти камень с привязанной к нему «резинкой» подальше от берега. Зовут Саша. Безработный строитель из Лыскова. Работу потерял, потому что сломал руку. Потом еще раз упал — на пороге родного дома. И опять сломал — в том же месте. Трезвый. Пока лечился, мать умерла, и он остался совсем один. На берег пришел порыбачить на «резинку».

Завез Саше его камень, сбросил за борт метрах в семидесяти. На берегу угостил его гречневой кашей, порошковым молоком с бутербродами. Саша ел жадно, видно было, что проголодался. Закурили, взяв по сигарете из моей последней пачки. «Резинка» в его руках не подавала признаков жизни — время клева кончилось, пока я спал, а он терпеливо дожидался, облизываясь на мою лодку.

Между нами возник разговор. О чем разговаривают два мужика, насытившись, а потом закурив по одной? Сначала о Волге, конечно, о туристах, ежедневно прибывающих в Макарьев, щедротами которых кормится обитель. А потом о политике, Кремле. Это был разговор о судьбах России с безработным одиноким голодающим босяком из-под Макарьева — горьковским типом. В нем было мало открытий и прозрений. Саша добросовестно отрабатывал каждый скормленный ему витамин, возвращая его мне в форме вопросов и негодований, адресованных мне же, москвичу, и поверх моей головы всем тем, кого я вольно и невольно представлял. Не накорми я Сашу, разговаривать мне с ним было бы много проще — обессиленный голодный человек думает больше о рыбе как единственно доступном ему источнике дармового белка. Дома у Саши живут три курицы-несушки, но яйца из-под них он вынужден раздавать соседям в счет погашения своих долгов. Долгов много, так что курочкам трудиться и трудиться. Три яйца — пятерка.

Куриный захребетник Саша помог мне погрузиться в лодку. Я выложил на берег банку сгущенки с оставшейся хлебной горбушкой и пару старых, но еще крепких носков. Столкнул корму на воду, запрыгнул в кокпит и поднял грот. Саша махал мне с берега как заведенный.

Свежий порывистый норд-вест, или луговой, как он испокон века называется на Волге, подхватил с готовностью лодку и, забив свой тугой прозрачный кулак в карман грота, повлек по фарватеру. Солнце, ветер, парус... Бегущие с наветренного борта волны всегда синее, гуще, злее, опаснее. И никогда не знаешь, какая волна разобьется о борт лодки и лишь окатит веером брызг, а какая — перехлестнет через брезент фартука и накроет лодку пенной шапкой гребня. Несмотря на их кажущееся однообразие, волны не похожи одна на другую. Как нет в природе двух одинаковых снежинок, о чем замечательно поведал в своем трактате «О шестиугольных снежинках» знаменитый астроном Кеплер, так нет и двух одинаковых волн. Сидя в кокпите низкосидящей лодки, понимаешь это каждой нервной клеткой и клочком кожи. В накате волн-переростков нет никакой системы — «девятый вал» всего лишь метафора. И никакой опыт не помогает: волна-убийца может родиться из небольшого гребня и взорваться в самый последний момент, когда кажется, что опасность позади.

Это был один из самых удачных парусных дней, когда я, наслаждаясь скоростью хода, выжимал из лодки все возможное, работая с веревками, парусами и килями, выказывая все свое умение и опыт. У деревни Бармино на отрезке пути от мыса до мыса мне удалось развить скорость до пяти узлов — чистый рекорд конструкции и рекорд путешествия. Приятно было, сверяясь с ориентирами, засекать на карте пройденный путь, ощущать стремительный полет лодки мимо неподвижных берегов, березовых рощ, луговин и холмов, сквозь бинокль заглядывать в открывающиеся взору заливы и буераки с их укромной жизнью, оставлять за кормой зеленые острова, деревеньки и отдельные хижины, сознавая, что все в твоей власти: к любому островку, берегу и хижине ты можешь пристать, расположиться лагерем, напроситься в гости и быть принятым со всем возможным радушием, в случае нужды получить требуемую помощь, поддержку, человеческое участие. Всех нас, плывущих и живущих на берегах, сплачивала Волга, все мы оказывались людьми одной реки. Это чувство реки было сродни чувству товарищества, прекрасного равенства перед неоглядным волжским простором, картинами небесного и земного солнцеворота, законами мужеского существования в поле ее притяжения — притяжения великой реки.

На склоне высокого правого берега, у навигационного знака из двух треугольников кто-то устроил для себя и для других удобную площадку — расчистил и выровнял кусок земляного уступа три на три метра, посадил с одной стороны плакучую березку, с другой — привитую яблоньку. Вкопал скамейку.

Я разбил там палатку, приготовил на костре ужин. Сварил компот из зеленых яблок. Попивая в сумерках пахнущий дымком сладкий компот из кружки, до наступления темноты любовался пустынным живописным плесом, зажатым высокими, поросшими густым смешанным лесом берегами. Ни деревеньки, ни огонька.

Над палаткой в качающихся кронах деревьев вздыхал ночной ветер — слабое подобие дневного норд-оста. В густой темноте крикнул, а потом вылетел на огонь костра огромный филин и, ослепленный языками пламени, шарахнулся в сторону темной стены леса, опахнув мой лагерь дьявольским взмахом крыла.

В этот вечер мне не спалось. Я спустился к лодке, на ощупь нашел в кокпите томик Гоголя, стянутый мною на одной из «спасалок», забрался в палатку и быстро швыркнул за собою молнией, не давая комарам, как мне казалось, никакого шанса. Но они все равно каким-то образом просачивались сквозь брезент и тиранили меня своим зудением. Я затеплил свечной огарок и в его колеблющемся свете раскрыл повесть «Шинель».