Кока-гола компани

ВТОРНИК, 15 ДЕКАБРЯ (Дома у Каско)

Борода у Каско растет мощно. Он не брился чуть больше недели, а растительность уже начинает походить на бороду. Съемки фильма БЬЮТ КУРАНТЫ — ПЬЮТ КУРСАНТЫ назначены на последнюю неделю декабря. Эр-Петер в последнее время путается в датах; по его собственному выражению, он слишком увлекся творчеством, работой мысли, и поэтому съемки сдвинулись под самое Рождество. Что снимать будут в декабре, предполагалось все время. Эр-Петер целую россыпь сцен в фильме спланировал происходящими в толчее предрождественских улиц, но средств на искусственный снег и проч. ЕБУНТу никто на блюдечке с голубой каемочкой не поднесет — им приходится довольствоваться тем, что имеется, то есть снимать рождественские улицы тогда, когда они таковыми и являются. Из актеров, однако, никто не подписывался трахаться перед камерами в сочельник; популярность Эр-Петера у ряда участников съемочной группы упала как никогда, а это тоже достижение; его и раньше-то никогда особенно не любили. Каско в общем-то до фени, где и когда будут проводиться съемки. Он доволен тем, что обородел так, как обородел. Нельзя сказать, что он чрезмерно рад предстоящему завтра празднику елки в Самой сраной средней школе, и в своей бороде он видит единственное спасение от возможности быть узнанным и устыженным.

В гости заглянул Типтоп и уж пять минут пытается успокоить его своими как обычно содранными у Симпеля аргументами в духе это-не-играет-никакой-роли. Он рассказал Каско, что фрекен Фэрёй как сквозь землю провалилась, и что единственно кто может его опознать, это те родители, которые были там и в прошлом году, но какое это имеет значение? Ведь Каско не то чтобы служит образцом для подражания в деле соблюдения приличий в других ситуациях, правда ведь?

Два актера порнокино сидят в гостиной Каско по сторонам стола, который никогда и ни для чего обычно не используется. Да и гостиной-то пользуются, собственно, только в таких ситуациях, как, например, эта, когда Типтоп приходит в гости и они не знают, чем бы заняться. У Типтопа квартира такая же пустая и невыразительная, как у Каско. Никто из них не проявляет особого энтузиазма в отношении этого идиотского проекта под названием личная жизнь, и так и не собрались с силами, чтобы хоть маленько обустроить свои жилища. У них есть свои 100 квадратных метров комнаты ожидания, места для сна, назовите как хотите.

— Кофе? спрашивает Типтоп, что означает — уйти из квартиры. У Каско нет приспособлений для варки кофе.

— Ммда, говорит Каско и поднимается, чтобы накинуть куртку, почти такую же, как у Типтопа. Тут звонит Симпель, и Каско 20 секунд разговаривает с ним. По частоте звука Типтоп определяет, что на другом конце можно уловить энтузиазм, и догадывается, что ему с Каско придется поменять планы. И верно. Каско кладет трубку и сообщает о новом плане — встретиться с Симпелем через четверть часа в ателье Мастер Цветной Фотографии.

Единственное значительное отличие во внешности между Каско и Типтопом состоит в том, что Типтоп чуточку блондинистее, чем Каско. Когда они выходят из двери, можно также отметить, что Типтоп на пару-тройку сантиметров повыше. В остальном же почти все у этих двух мужчин похоже. И снаружи, и внутри. Обоим по 31 году, ни один не претерпел сколь-нибудь существенного личностного или умственного развития с тех пор, как им исполнилось 19.

Симпель стоит, навалившись на прилавок Мастера Цветной Фотографии, и с ходом диалога постепенно распаляется:

— Да час уже прошел, к чертовой матери! Какого рожна вы к ебене матери даете рекламу о проявке за час, если вы за час не проявляете? А? ну че? Почему? Это не проявка за час, если проходит на хер час и десять минут! Мне сказали, что это займет час! А сейчас прошло на хер час и десять минут! И это тогда, хрен меня дери, никакая не проявка за час! Слышите вы? Эй? За какое время вы желали бы, чтобы мы вам сделали проявку за час, вот что вы, козлы вонючие, должны спрашивать! За два часа? За три? За четыре блядь часа? Уж точно вам, волкам позорным, говорю, в последний на хер раз обращаюсь в вашу гребаную лавочку! Хренова шарашка с проявкой за час, где за час не могут проявить, вы все наврали, вот что! Вруны бесстыжие, мать вашу!

Стоящий за стойкой мужик, молодой и явно пробивной фотограф-художник, наслушавшись вдоволь воплей Симпеля, в ответ сухо выдает образчик того, что, как он считает, обеспечивает ему риторический перевес:

— Вам, должно быть, неизвестно, что брань свидетельствует о вербальной неполноценности лиц, не умеющих совладать с напором чувств, говорит он.

— ЧЕ? ЧЕТЫСКАЗАЛПОВТОРИ? ЭЙ! У ТЕБЯ КОЗЛА ПРЕТЕНЗИИ КО МНЕ КАК К КЛИЕНТУ? Я ТЕБЯ ВОЛКА ПОЗОРНОГО ЩАС НАУЧУ ЧТО ТАКОЕ БРАНЬ, БЛЯДЬ, УРОД ХУЕГОЛОВЫЙ! Я ТЕБЕ ЩАС ТАКОЙ НАПОР ЧУВСТВ ВОТКНУ ТАК ГЛУБОКО В ТВОЮ ВОНЮЧУЮ ЖОПУ, ЧТО ТЫ ЕГО ТАМ ПОТОМ НИ ЗА КАКИМ ХЕРОМ НЕ НАЙДЕШЬ, НАЙМИ ТЫ ХОТЬ ПЯТЬСОТ ЮЖНОАФРИКАНСКИХ ЧЕРНОМАЗЫХ ШАХТЕРОВ-ГОВНОМЕСОВ, ЧТОБЫ ПРОЕБАЛИ ТЕБЯ НАСКВОЗЬ! Я ТЕБЕ ЧТОБЫ ТЫ СУКА НЕ ПИЗДЕЛ…

Примерно вот тут-то и входят Типтоп и Каско. Стоя в дверях, они выслушивают концовку вербальной неполноценности Симпеля. Пока он так шпарит, из лаборатории на задах фотоателье выходит женщина и выносит снимки для Симпеля. Она приостанавливается на пути к стойке. Не особенно соблазнительным представляется ей очутиться рядом с Симпелем, когда он так разошелся, но она собирается с духом и кладет конверт перед ним. Симпель прекращает ругаться, словно кто-то повернул кран. Он расплачивается и поворачивается к Каско с Типтопом.

— Ага, а вот и мальчики-ебунчики!

— Привет, говорят Типтоп и Каско чуть ли ни в унисон.

— Ну, ребята, сейчас вы, е-моё, увидите одну пеночку. Блин, как я рад. Симпель помахивает в воздухе конвертом со снимками. Типтоп и Каско идут вслед за Симпелем через дорогу от ателье в кафе АНКЕР КАФЕ, где варят такой мерзкий кофе, что, выпив больше одной чашки, рискуешь заработать серьезные проблемы с желудком. Симпель удобно устраивается у окна за столиком для курящих. Все трое закуривают по сигарете. Такое впечатление, что в АНКЕРе для престарелых посетителей постоянно проводится необъявленное соревнование, кто отвратительнее кашляет. Симпель, оживленно посматривая то на одного, то на другого, открывает конверт и вытаскивает 24 сделанных со вспышкой снимка дебелого пуза Моники Б. Лексов, поперек которого вытатуировано ДУХОВНОСТЬ. Выглядит это на полноценный снаф.

— Ну как вам, а? начинает Симпель. Он широко улыбается. — Это брюхо жены детского психиатра Берлица, того самого сраного психиатра, который всю душу вынул из Лониля в школе. Ну как? Что скажете? А? Она еще ко всему прочему дизайнер текстиля, мать ее за ногу! Каково? Вот уж двух зайцев-то одним ударом, а? Ну как? Что скажете?

Типтоп с Каско кивают и улыбаются.

— А когда же это ты успел? спрашивает Типтоп.

— Сегодня ночью.

— Окей, окей… а это что, татуировка..?

— Да уж, бля, татуировка! Работал с настоящим профессиональным инструментом, ну и вообще. Уж ей, суке, придется попотеть, чтобы это смыть, да.

Хе-хе-хе. К большому удовольствию Каско и Типтопа Симпель рассказывает о вчерашнем вечере. В процессе рассказа он поясняет, что ситуация — я жалуюсь, нет — но ситуация была бы еще прикольнее, если бы жена Берлица правда была профессиональным дизайнером. Текстильный дизайн относительно безобиден, по мнению Симпеля, хотя раздражает безмерно, а вот объектный дизайн, напротив, такая штука, бороться с которой необходимо любыми средствами. Типтоп с Каско вежливо слушают, хотя они эту песню не раз слыхали и раньше. Из-за чего не в лом послушать ее и еще разок, так это потому, что она с каждым разом становится все более на хер заводной.

— …одно дело, демократичный дизайн домашней утвари, хотя и это достаточная дрянь, довольно значительная опасность заключается в том на хер факте, что всем вдруг понадобился этот сраный хороший вкус, и все сразу превратились в каких-то придурочных монстров, демонстрирующих свою сраную идентичность посредством всей этой вторичного дизайна дряни, что они себе накупают, лишь бы это выглядело достаточно непонятно, к ебене матери, вот зуб даю, и весь этот говенный дизайн ни с того ни с сего как бы вдруг превратился в средство воспитания, и эти гребаные дизайнеришки талдычат о морали и любви и человечности, и я уж и не знаю о каком они к хрену дерьме и не талдычат, и это, естественно, тащит за собой еще и худшее, а именно, что все эти сраные хуеголовые, что пыжатся предстать прогрессивными и вякают, что дизайн исчерпал свою функцию, и что он свою роль отыграл, теперь объявили о своем интересе к антиобъектам, каково? А? Е-мое! АНТИОБЪЕКТЫ! У дизайнеров вдруг появилась некая на хуй миссия, вишь ты, для них значение вдруг обрело мировоззрение населения, идит-ка, этим прогрессивным елдодизайнерам вдруг до зарезу понадобилось творить дизайн мировоззрения населения, и любви населения к окружающему миру, слышали такую чушь? Теперь вдруг настало время отбросить все эти воспитывающие объекты, лет так етит на пятьдесят припозднившись, заговорить об идеях и концептуальных задачах, ну, бля, это уж такая морока, что меня аж дрожь пробирает, вот смотри, Каско, я прям дрожу к ебене матери, вот что со мной делается, я к чертовой матери с ужасом предвижу тот день, когда это сраное дизайнерское представление о мире возьмет да и проникнет мне в тело, я этого, блядь, до смерти боюсь, я с собой порешу и со своей семьей в тот самый день, как идеи сраных пидоров-архитекторов и дизайнеров пролезут мне под кожу и просочатся в мою на хер кровеносную систему, так что я начну рушить свою семью дурным вкусом и гребаным дизайном, вот что херово-то, смотри, я весь дрожу, вот это, я тебе скажу, натурально херово, когда декадентские архиформалистические души, и декадентские архипиздяные в зад формалистические идеи дизайнеров и архитекторов начнут просачиваться и распространяться среди населения, лезть к людям в дом, ровно как весь этот сраный дизайн кофеварок и все эти сраные говняные жуткие блюда для фруктов, которые они наляпали, и превратят всех в грязных траханых дизайнероголовых декадентов, и вот это уже слишком, это уже, еб вашу мать, опасно, что всех задолбают погаными формалистскими идеями и погаными формалистскими взглядами, я вижу, как это произойдет, все вдруг станут такими к чертям собачьим сознательными, и все просто раздуются от уверенности в непогрешимости собственного вкуса, только представьте, это же, е-мое, просто ад на земле настанет, когда придет тот день, что все возомнят себя в глубине своих отстойных сердец королями долбаных дизайна или архитектуры, я вижу, как это будет, я это вижу, такой к богу в рай гнусной тенденции до сих пор еще и близко не наблюдалось, чтобы все вдруг — из-за этого долбаного раздутого, долбаного самодовольного дизайна — стали такими до хрена сознательными и самонадеянными и самокритичными и автономными и внимательными и скептичными к потребительству и скептичными к индустрии культуры и скептичными к массовым ценностям и скептичными к инновациям и скептичными к дизайну и такими типа адептами дзена и такими непризнанными и такими домашними бунтарями, но в то же время, в то же самое гребаное время — из-за этого высокомерного поганого спесивого сраного как бы самоучрежденного художественного дизайна — всем нужно быть такими к черту позитивными к потреблению и такими не-снобистскими-снобами и снисходительными к культурной индустрии и снисходительными к потреблению и порнолиберальными и аморальными и выше того и выше сего и выходящими за рамки жанров и неироничными и не-политико-политичными и не-дендистки-дендистскими и не-бобоистскими и так далее, и можно продолжать пока не сдохнешь нанизывать одну на другую все эти гребаные ненормальные позиции, на которые народ толкает вся эта дурацкая созидательная ментальность и взгляды и раздвигающая горизонты ментальности и взглядов сучья дизайнерская линия, которую они по-блядски спиздили с отстойной сраной архитектурной линии, которую те в свою очередь по-блядски стибрили у гребаной вонючей творческой линии, которая исходно как бы должна была отражать и проблематизировать тот духовный мир, внутри которого она как бы варилась, но которая оказывается, в конечном итоге, и со все нарастающей скоростью обращения, на столе гостиной того сраного духовного хуеголового, которого она была предназначена критиковать, потому что душеголовому вдруг вбили вроде как самокритические, склоняющиеся в пользу прогрессивного искусства взгляды по самое «же» в его сраные гребаные мозги посредством этого вонючего поганого дизайна, а эти паскудные дизайнеры еще думают, что сделают доброе дело, если они раскрутят эту с самого начала мертворожденную критику на все триста и шестьдесят блядь градусов, и накачают ею весь мир снова в виде худшего из мыслимых декадентских избыточных нацистских образов мысли, когда-либо виданных миром, эти самые дизайнеры, абсолютно слепые к тому, что за материал они используют, худшим из мыслимых способом накачивают все, что ни попадя, из вышедших в тираж художественных позиций, всему миру назад в его сраную вонючую жопу при помощи отменного спроектированного ОСКАРОМ МИТВОНом клистира…

И так далее, и тому подобное. И он еще раз разъясняет, что Моника Б. Лексов — дизайнер не самого опасного толка, но что он все же весьма удовлетворен тем, что судьба так распорядилась вчера вечером, что ему удалось нанести удар и по детской психиатрии, и по любительскому дизайну, и по буржуазному мещанству в одно и то же время. «Не часто нам представляется возможность решить проблему в комплексе», говорит он на полном серьезе.

Симпель поднимается и идет в туалет. И Каско, и Типтоп знают, что это посещение означает ксанакс, но когда Симпель возвращается назад к столику, взгляд у него еще более дикий. Каско и Типтоп, не в состоянии уловить связь между диким взглядом и рождественским праздником и окончанием четверти, напряженно выжидают.

— Е-мое, Каско, это же все уже завтра! Ты че, блин, забыл? Эй! Ты, блин, забыл, конечно, что завтра елка, если бы я сейчас в сортире не вспомнил об этом и не сказал тебе сейчас…

Говоря, Симпель кривляется и размахивает руками.

— Эээ, дданнет, говорит Каско.

— ТЫ МНЕ, КАСКО, НЕ ВРИ! НЕ ВРИ МНЕ, ГОВОРЮ Я!

Стоящий за стойкой официант оборачивается и смотрит на всех троих.

— Да не, блин, не вру я, мы с Типтопом вот уже сегодня, хрен, разговаривали об этом празднике, правда же, Типтоп?

— Угу…

— Правда же, Типтоп. Правда же, Типтоп. (Передразнивает Симпель.) — Да я про это забыл, ясно? И ты, Каско, еб твою мать, должен был мне напомнить! Только подумай, а если бы я забыл! Хорош бы ты был, если бы ты заявился туда без меня! Мальчик-ебунчик и чума Лониль ручка за ручку!

— Ну ты сбавь обороты-то, а то я с тобой на хер не пойду, бормочет Каско.

— ТЫ! ТЫ! ЧТОБ Я ЭТОГО НЕ СЛЫШАЛ! ТЫ! С ТАКИМИ ВЕЩАМИ НЕ ПИДЕРАСЯТ БЛЯДЬ КАСКО. ЭТО Я ТЕБЕ КОЗЕЛ ГОВОРЮ К ЕДРЕНЕ ФЕНЕ НЕ СМЕШНО! ТЫ НА ХРЕН ОБЯЗАН ПОЙТИ СО МНОЙ!

Официант снова оборачивается. Симпель продолжает верещать и сыпать ругательствами еще добрых пятнадцать секунд, не замечая ни официанта, ни вообще чего другого. После того как вопли прекращаются, а Каско понимает, что единственная возможность утихомирить его — это со всем соглашаться и успокаивать его обещаниями ну конечно же пойти вместе с ним, ну просто побузил малехо, и после того как Симпель еще раз говорит, что все это было совершенно к едрене фене не смешно, они решают двинуть дальше. Симпель, не затихая ни на секунду, талдычит о вероятных сценариях завтрашнего дня, но его догадки совсем далеки от того, что там на самом деле произойдет.

На улице слякоть, но достаточно холодно, чтобы от всех при дыхании поднимался морозный пар. Каско и Типтоп исхитряются перепрыгивать через самые одиозные слякотные кучи. Оба они хотели бы уберечь свою обувь от грязи. Симпель шлепает прямо вперед не глядя. Он рассказывает, каким средством обработал свои коричневые мокасины, но если присмотреться к ним, ничто не предвещает, что они выдержат напор кубометров грязюки, простирающейся вокруг. Если уж совсем честно, то Типтоп не раз бывал свидетелем того, как Симпель проклинал все и вся, вернувшись домой с насквозь промокшими и холодными как лед носками.

Достигнув консенсуса в деле покупки бюрека у Нафуниля, они сворачивают на Хусманнснгатен и проходят мимо ЛЭПТОПа, куда Каско уже грозились три или четыре раза больше не пускать из-за того, что он в сортире принимал снег. Каско существенно менее искусен в деле шмыгания в общественных местах, чем Типтоп и Мома-Айша. В последний раз охранники так серьезно к этому отнеслись и так его затюкали, что ему пришлось позвонить папе Хансу, чтобы папа Ханс заверил хозяина заведения в том, что ему ни в коем случае не стоит расценивать его сына, Каско, как проблему, ни этим вечером, ни в дальнейшем. Каско подумывает, кидая взгляды на насквозь промокшие туфли Симпеля, не попытаться ли ему раздобыть немножко снега к гребаному завтрашнему празднику елки. Двух секунд ему оказывается достаточно, чтобы принять решение, что так, пожалуй, будет всего разумнее. «У Айзенманна обычно бывает заначка», думает он, «наверное, смогу у него немножко прикупить».

Нафуниль встречает их в Аль Мафарсе с распростертыми объятиями и добродушным смехом. Он здоровается с ними и смеется все более и более заливисто, осыпая их градом вопросов о том, помнят ли они «как эта бил на итоговий засидание, када ми все дирались и дирались с сюмашеедшим папой Спиидо?» Каско и Типтоп и Симпель кивают и говорят, что да, помнят. Нафуниль не перестает захлебываться смехом. И когда он разогревает бюреки, и когда достает лимонад, и когда говорит «эта угащение ат нас, мои самие сильние в драках друзья ха-ха-ха!», он все продолжает давиться от смеха. Симпель и Типтоп и Каско вежливо благодарят, но никто из них не в состоянии ответить на турецкий восторг Нафуниля той же монетой. Получив бюреки, они усаживаются за один из двух имеющихся столиков. Нафуниль присоединяется к ним, но вскоре снова подскакивает, чтобы сходить в туалет. Типтоп собирается туда вслед за ним, но это легче сказать, чем сделать. Надо сказать, Типтопу всегда казалось, что дерьмо взрослых мужиков попахивает жареным кофе, но Нафуниль ухитряется на хер какать с такой мощнейшей моккачиновой вонью, какой Типтопу никогда не доводилось испытывать. Чтобы не потерять сознание в сортире, ему приходится вдыхать и выдыхать судорожными рывками, как идиоту. И не особенно приятно, что Нафуниль, когда он выходит из туалета, смотрит на него с радостным ожиданием и говорит: «Агааа, ти вииижил Тииптоп. Хахаха! Я однако ни пашла би в эта тувалет дажи эсли би мине заплатили миллион! Хахаха!» Давясь от смеха, он кивает то Симпелю, то Каско, и говорит: «Первий миравой вайна эта били семички па сравнение с тем чито Типтоп пришлось сичас пирижить в тувалете, ХАХАХА!» «Смешно, Нафуниль», кисло отвечает Типтоп и садится. Он не в состоянии ни есть, ни даже смотреть на чертов бюрек, лежащий перед ним.

Около четырех Каско оказывается у дверей Айзенманна. Айзенманн дома и отпирает, несколько удивившись визиту, у него не так часто бывают гости, во всяком случае, не народ из ЕБУНТ. Он впускает Каско в свой безумный срач, вполне готовый к тому, что речь пойдет о какой-нибудь услуге.

— Да, конечно, есть у меня немножко, не проблема, Каско, отвечает Айзенманн на запрос Каско относительно снега.

— Клево, отлично… я тут собирался завтра пойти с Симпелем на елку к Лонилю, они будут отмечать окончание четверти, вот и не знаю, справлюсь ли я с таким раскладом, не приняв малехо…, говорит Каско.

— Не, я просто ну никак не усеку, какого рожна ты вообще хоть хрена делаешь для этого типа, совершенно задаром. Не, мне этого хоть ты тресни не допереть, говорит Айзенманн. — Он меня один раз вынудил пойти на какое-то там нафиг собеседование однажды, там были, это, я, Лониль, Симпель и учительница Лониля… как там ее к ебене матери зовут… но я уж бля потребовал оплаты. Я такие вещи на хер даром не делаю. Это пусть никто на хер и не мечтает. Ты-то зачем это даром делаешь? Ну никак не усеку.

— Да хрен его знает, так как-то. Мне Симпель нравится. Вот, наверное, и все дела. А тебе-то тоже, наверное, не стоит вечно кукситься, верно, только из-за того, что случилось перед итоговым заседанием?

— Только из-за того, что случилось? Да меня же еб твою чуть не убили! Самоорганизующаяся программа ЕБУНТа это, конечно, распрекрасно, но я свою сраную жизнь за нее отдавать не намерен. Так и зарубите себе на носу. А с другой стороны, я никакой герильи не замышляю, что бы там Симпель себе не воображал. И вообще, это уже не в первый сука раз Симпель меня так обложил, вот каждый к ебене маме раз, как приходится что-нибудь делать для него, я получаю нахлобучку. Вот можешь это зарубить себе на носу. Он меня ну просто жутко обсирает.

Айзенманну 29 лет. Каско часто восхищается его телосложением и кондицией. Он не может понять, как это возможно, выглядеть как Айзенманн, не занимаясь постоянно спортом. Не то чтобы Каско приходилось стыдиться своего собственного тела, но ведь он несколько раз в неделю ходит на фитнес. А Айзенманн только и делает, что курит да закупает продукты и реквизит для нужд концерна. А в остальное время он так и сидит один в своем сраче. Если честно сказать, Каско не совсем понимает, чем он сам занимается, когда не работает. Он озирается в квартире и думает, что Айзенманн, наверное, что-нибудь собирает.

— Слышь, Айзенманн!

— Ну? (Айзенманн возится в спальне, ищет снег для Каско.)

— А для чего все эти прибамбасы?

— Какие прибамбасы?

— Ну вот все эти херовины у тебя в доме.

— Да всякое дерьмо.

— Дерьмо?

— Разное дерьмо. Ну копится всякое дерьмо.

Айзенманн выходит из спальни со сравнительно большим пакетом снега в руке. Он высыпает капельку на край стола в гостиной — это единственный во всей на хрен квартире клочок незагаженного пространства — и начинает измельчать товар и делить на порции. Каско смотрит на него.

— Да здесь же до хера какая куча?

— Ну и не до хера больше, чем у других.

— Я блин так много дерьма дома не держу.

— Не держишь, а вот зато у тебя бля и интересов-то никаких нет. И это понятно. Когда ты счастлив, то тебе дерьма не надо, тебе никакие интересы не нужны, если ты счастлив. А люди, которым приходится беспокоиться единственно о том, когда же им в следующий раз предстоит трахаться, это, по моему определению, счастливые люди. У тебя нет никаких причин копить дерьмо. Тебе, небось, это противно. С какой бы стати ты вдруг стал окружать себя дерьмом, да?

— Да хрен его знает. Не знаю, на фиг мне.

— А, вот именно. И Типтоп также. И Мома-Айша. Мома-Айше кое-какие шмотки для ребенка нужны, но в остальном-то ведь это только симпелево дерьмо валяется по всей их хазе. Журналы, ну и прочая дрянь. А вот возьми Спидо. Ему быть алкашом в кайф. Он просто офигенно счастлив. Точно говорю. И в его квартире даже намека нет на дерьмо.

— Да. Блядь. А мне это и в голову не приходило…

— Конечно. А тебе и не требуется сидеть да мыслить, верно. У тебя нет никаких причин выбрасывать время на то, чтобы придумывать, какое у тебя мнение о том, о сем. В этом твое преимущество.

— Не… Да …, говорит Каско, ему охота убраться поскорее, но Айзенманн продолжает.

— Я первый раз подумал, что вещи — дерьмо, пару лет назад, я в автобусе ехал. И рядом со мной сидели какие-то девахи, они из ИКЕИ ехали с такими здоровенными мешками ИКЕЯ, битком набитыми вещами, которых они накупили там. Совершенно, ну абсолютно нормальные девахи, ничего в них такого необычного, лет так по двадцать-двадцать пять, они болтали о том, чем бы им потом заняться, время как бы уже шло к ужину, да я и слушал-то вполуха, пока одна из них возьми да и скажи, мол, можно пойти туда-то и туда-то и сделать то-то и то-то, после того как они дома оставят все это дерьмо. Вот именно так она и сказала. И я тогда все рассек. Если деваха двадцати пяти лет сидит в автобусе и во всеуслышание готова признаться, что то, что она к ебене матери вот только что себе купила, это дерьмо, то какой же может быть вопрос. Все аккумулируют дерьмо, в большей или меньшей степени. Скапливается куча вещей. Бомжи, которым негде хранить ихнее дерьмо, таскают его повсюду на хер с собой. А наличие квартиры по большей части служит поводом устроить склад всяческого дерьма. И так далее. Вот, собственно, и вся штука. Все притягивают дерьмо. Я притягиваю много дерьма. Так тебе сколько снега дать?

— Ну, вот так… ага, столько, мне будет в самый раз.

— А ты еще кого из наших видел?

— Да, мы только что встречались с Типтопом и Симпелем, Симпель нам показал фотки, которые он сделал во время акции… это, короче, он вчера вечером.

— А, так. Ну вот на тебе, Каско, дарю.

— Да ну, Айзенманн, блин, я заплачу, у меня есть.

— Да ладно, забудь. В следующий раз за нас обоих заплатишь.

— А ты не хотел бы поучаствовать в нашей с Типтопом и Мома-Айшей тусовке, ЭЙФОРИУМ называется, а? Если хочешь, то пожалуйста. Я серьезно, мы с Типтопом уже говорили о том, чтобы тебя позвать. Мы тут на выходных чуток этим занялись. Все было окей.

— Да черт его знает, право. Но я подумаю. Может, я и закачусь с вами за компанию. Позвони.