КОМ-2 (Казачий Особый Механизированный, часть 2)

01. ОТ ЭТИХ БЕЛОБРЫСЫХ ОДНИ СПЛОШНЫЕ НЕРВЫ

ЛИЦО ПОДОТЧЁТНОЕ

Русские шагоходы возвращались на базу бодрым маршем.

На базе я сдал пленного безопасникам, пусть сами выясняют, чего им там надо, мне своих головняков хватает.

Штабс-ротмистр представил доклад, в котором так расхвалил меня есаулу, что с его слов выходило, будто я чуть ли не в одну калитку всех «Кентавров» порвал. Только, говорит, в конце дно пробило, да и то за дриснёй умудрился пленного взять, прям не одевая штаны. И пилоты «Детин» стоят ржут, дескать: «героический казак, даже бумагу подтирочную у меня не взял». Есаул просмеялся, утёр слезу:

— Ну, быть тебе с медалью, казак!

— Служу царю и Отечеству!

— Все бы так служили!

Опять все ржут, рэксы-верблюды́, пень горелый. А у меня об одном уж мысли: поскорее «Саранчу» в капонир загнать да морду лица помыть. Им-то в закрытых кабинах хорошо, а я? Ладно, интендант мне очки нашёл, навроде тех, что пилоты лёгких «этажерок» носят, да маску полумагическую защитную для дыхалки, иначе и зола, и сажа, и масляные брызги, не говоря уж о песке и пыли — всё моё! А уж если в смеси…

Но прикрывала защита только самое главное, а остальное пространство моей физиономии оказывалось в разной степени расписным. Учитывая, что сегодня и валялся, и копался, помыться мне хотелось прям очень.

Назавтра, выйдя для утреннего моциона, я нос к носу столкнулся с белобрысым тощим парнем, топтавшимся у входа в мою палатку. В госпитальной пижаме. Стоит бумагу мне тычет.

— Чё тебе, служивый?

Из протянутой бумаги явствовало, что Хаген фон Ярроу находится на излечении в полевом госпитале Российского Экспедиционного Корпуса. Я таращился на бумажку, ничего не понимая.

— Болезный, — ну а чё, из госпиталя же, — я ещё раз тебя спрашиваю, нормальным, человеческим языком — тебе чего от меня надо?

— Согласно международной конвенции, я признан ограниченно дееспособным, — с легким акцентом заявил парень, — и передан под опеку Коршунова Ильи.

— Чего⁉

— Вы меня спасли, теперь я ваш вассал.

— А у меня спросить не забыли? А? Стой тут, зассал, мать твою, я щас!

В палатке быстро одел комбез пилота, только вместо шлема — фуражку, казак я или где?

Выскочил. Этот «зассал» стоял на прежнем месте.

— За мной!

Я понёсся к штабному корпусу. Дойч не отставал. И главное, такая безмятежная улыбка на лице. Похоже, для него всё было в порядке вещей.

В штабе к походному атаману меня не пустили. Чином не вышел. А безопасник, крутя белоснежный ус, вообще заявил, что это теперь не их дело, а исключительно моё. И если мне дойч тут не нужен, то чтоб я его грузовым дирижаблем на родину отправил, чтоб он тут территорию не засорял. На мою родину, не его!

Дойч стоит, лыбу тянет. Я безопаснику:

— Ага! У меня жена дома, молодая-красивая, и я этого белобрысого козла в огород ей пришлю, да⁈

Тот ржёт:

— Ты за него ответственен, ты им и распоряжайся. Можешь вообще пристрелить, чтоб не мучаться.

Господин безопасник у нас, конечно, известен чёрным юмором, но подыграть стоило. Мы оба задумчиво посмотрели на дойча. Тот такой перспективе явно был не рад, улыбка поувяла:

— Не нужно меня стрелять, я есть очень хороший пилот! Венская механическая школа, с отличием.

— У меня «Саранча», это легкий мех англского производства. И рулю я сам. Нахрена мне ещё один пилот?

Нет, кресла два. Но садить на свою шею эту немчуру я категорически не хотел!

Дойч замялся.

— Ну, может, вы найдёте мне применение? Я могу быть механиком.

Нда, похоже, мне от этого подарка не избавиться.

— Ладно… Ты в госпитале на излечении? — он кивнул. — Вот и излечайся до победного. У меня сейчас боевой выход, а там посмотрим.

Я НЕЧАЯННО…

Ага. Посмотрел. В рутинной операции сопровождения мне из франкского карамультука пробили кабину. И осколком брюшину распороло. Мне, не шагоходу. Не помогла скорость. Всё что смог — это выйти из боя, на ходу вколоть стимуляторы, чтоб в обморок не рухнуть. Кровища хлещет, еле-еле за бархан уковылял. «Саранче»-то толком ничего, просто еще одна дыра в кабине, а вот мне чего-то совсем нехорошо. Посадил шагоход, залил гелем дыру в животе — ох, ребятушки, прям совсем дурно.

Съездил, ссуко, в Сирию за хлебушком!

«Напрасно Мару-уся ждёт мужа домо-ой!»

И что-то такая злоба накатила — хрена вам, думаю. Щас отдышусь и таких пиндюлей, вам суки, выпишу. Как раз стимуляторы подействовали, и от лечебного геля холодок по животу пополз, вроде ещё можно повоевать. Поднял «Саранчу». Вперёд!

Выскочил из-за бархана, а там уже наши почти превозмогли. Пока я шкуру латал, франков добили, и вылез я уже к шапочному разбору. Только что успел — в опорный шарнир «Шевалье» льдом засадить. Он на него осел, и наш «Святогор» смял ему башню. Всё. Виктория.

Шагоходы сошлись. Хорунжий Соколов высунулся из открытого люка «Святогора»:

— «Саранча» — жив?

— Жив, но прям чуть. Зацепило меня, господин хорунжий. До базы бы дотянуть. Чего-то мне нехорошо…

— Ещё бы! Все видели, как по твоему шагоходу долбануло, аж искрами метров на пять сыпануло. Ты зачем меня закрыл? Может, и не пробило бы, броня-то у «Святогора» толще.

— Я???

— А кто же?

— Не могу знать, господин хорунжий, должно, случайно получилось.

— Ага, «случайно»! Знаю я тебя, уже наслышан. Давай рысью в часть, и сразу в госпиталь! «Малыш», сопроводишь его, а то на ходу в обморок грохнется. Ходу, ходу!

Так я оказался в госпитале. По-серьёзному, чтоб вот так шили, осколки вынимали, да ещё чтоб маги лечили — в первый раз. По дороге рана от тряски опять стала кровить, и на базу заходил, словно в тумане. Открыть люк кабины смог, а дальше всё. Как вынимали из «Саранчи» — уже не помню. Очнулся через неделю. Это мне уже медсестричка Аня сказала, когда я в себя пришёл: как в беспамятстве вытаскивали, да как на операционном столе в моих потрохах дохтур осколки собирал. Один даже мне на память оставили, по местной традиции.

Житьё в госпитале, я вам скажу, тоскливое.

Лежу. Пошевелиться не могу, весь по тушке перемотанный, и зафиксированный — видать, чтоб не дёргался. В руке капельница. Есть нельзя, пить нельзя. Даже разговоры особо нельзя. Веселуха, одним словом!

Вечером приходит снова та медсестра, говорит:

— Господин старший вахмистр, вам письмо из дома пришло! Хотите, почитаю?

— Конечно, — говорю, — хочу!

Открыла она конверт и удивилась:

— А тут два письма!

— Оба.

И давай она читать. Одно письмо было от Серафимы — длинное и подробное, за прошедшую неделю с отправки предыдущей корреспонденции, со всякими мелкими деталями и событиями нашего семейства, перемежающимися нежными словами о том, как любит она меня, ждёт и надеется, что успею я явиться домой к рождению ребёнка. Ещё она немножко обижалась на родителей. Дескать, всё время за ней следят — «…уж, не подозревают ли в чём? И не глупо ли подозревать женщину в такой тягости…»

Это меня немного обеспокоило, и я поставил себе зарок обязательно написать отцу и разобраться. А Аннушка покуда взялась за второе письмо — от отца, в стиле более старинном начинающееся со слов:

'Дорогой и любезный наш сын Илья! Пишет тебе твой отец, Алексей Коршунов.

Во первых строках сего письма передаю тебе привет от драгоценной твоей матери, Евдокии Максимовны, которая молит Бога о тебе неусыпно всякий день, как и все мы…'

Дальше батя рассказывал о всяких случившихся событиях, и рассказы эти во многом пересекались с Серафимиными, но как бы подсвечивали их с другой стороны. Об одном только у Серафимы не было:

«А ещё случилась у нас оказия. В окрестностях объявились двое проходимцев, представлявшихся землемерами. Белобрысые изрядно и с говором ненашенским. Искали казака, который с польского фронта вернулся с „Локустой“. Ребяты, конечно, их повязали, да сдали в сыскной приказ. Серафимке ничего говорить не стал и другим заказал, чтоб не пугалась, но держим её от худого случая всё время под присмотром…»

Вот тебе и ответ! И не знаешь, взаправду, что лучше — сказать беременной или не сказать? И худо не станет ли ребёночку?

Что за, интересно, ироды белобрысые? Уж не тех ли насильников сродственники, за кровной местью явились? Один, помнится, сильно блондинистый был…

Аннушка нахмурилась и принялась проверять пульс, лоб тряпочкой мокрой промакивать и руками светить:

— Илья Алексеевич! Ну-ка прекратите волноваться, вон как у вас сердцебиение усилилось!

— Да как не волноваться-то⁈ Дома экие страсти происходят.

— С супругой вашей хорошо всё, она под опекой родственников. Да и недоброжелателей ваших поймали.

— А коли другие явятся? — впрочем, я тут же себе и возразил. — Места у нас малолюдные, всякого чужого за версту видать. А теперь казачки ещё и предупреждены.

— Вот видите! — обрадовалась Аннушка. — И всё же, давайте-ка мы вас в лечебный сон отправим…

— Только письма под подушку положите.

— Всенепременно!

И почти двое суток я спал. Проснулся — опять лежу, ничего не делаю. Третий день, почитай! Уже на стену от безделья лезть охота. И тут ко мне посещения разрешили.

Первым пришел хорунжий Соколов. Весь при параде, медали-ордена солнечные зайчики пускают, чуб завит — красавец. Поставил под кровать сумку с чем-то звякнувшим.

— Это, — говорит, — тебе. Потом посмотришь, как доктора скажут, что можно…

А потом ошарашил известием, что продавил начальство, чтоб подали прошение — на меня, на очередную медаль. Вбил он, видите ли, себе в голову, что я его телом от попадания закрыл! И главное — не верит, что случайно, обижается:

— Я, — говорит, — к своей тушке знаешь, как привязан? Она мне дорога, как память! Так что не выпендривайся! И на «ты» теперь меня зови, не чинись. Иван Соколов я. Наши все пилоты, кто в бою был, подписались под петицией. А ты ещё потом раненый в бой вернулся! Все же видели, как в «Саранчу» прилетело. Главное, ты проскакиваешь — бабах! — из твоего МЛШ-а сноп искр! Мой «Святогор» от удара качнуло — ну, всё, думаю, отлетался Коршунов… Так мы лягушатникам на злобе́за тебя таких люлей вломили, мало не показалось!

— Соколов, я действительно по дурости подставился…

— Молчи, казак! Случайно вышло или нет, для меня, — он ткнул себя в грудь, и иконостас на груди, блеснув, качнулся (кстати, ни хрена у него орденов!), — это вообще рояля не играет. Ты — Коршунов, я — Соколов, целый, ёрш твою клёш, курятник организуем! И ещё скажу: мне техники вмятину в бронеплите «Святогора» показали. Не прикрыл бы — прям в бак бы влетело. Сгорел бы мой СБШ, и я вместе с ним… А тут ты — ну и часть удара на себя принял. Понял, как дело было?

— Ну-у не знаю…

— Вот и не нукай! Я твой командир, мне виднее. Лежи, выздоравливай! Кстати, видел, какие тут медсестрички? Ух! А ты теперь весь геройский казак, — он осёкся, помолчал, — но ты, это, своей, которая к тебе приставлена, глазки не строй, это я тебе по-братски советую.

— Да не собирался, Иван, меня же жена ждёт.

Он недоверчиво покачал головой:

— Моё дело предупредить, — и уже на выходе, обернулся и сказал: — Кстати, дойч твой — маладца!

И ушёл. Я так и не успел спросить: чего дойч маладца?

После слов хорунжего присмотрелся я к своей сестричке. Надо ж так: и не было никакого интереса, а как сказали — ай-яй-яй, нельзя! — так сразу и любопытно стало.

И чего, интересно, глазки строить ей не советуют? Невеста чья-то? Или тайная супруга?

А поглазеть-то потихоньку можно?

Что сказать…

Ну симпатичная, конечно. Глазки блестят, и руки у неё такие, знаете, профессионально ласковые. Вот есть у человека дар повязки там менять или уколы ставить — короче, всё лекарское дело. Вот это про Аню. А в остальном — ну моя-то Симочка сильно для меня лучшее. Так что баловство это. Может, и хороша Маша — ну или как здесь, не Маша, а Аня — да и слава Богу, что не наша. Так как-то.

ЗА ХРАБРОСТЬ!

Прошли две недели, и меня выписали. Обошлось это дело без помпы вообще. Пришёл утром доктор, погладил руками рану поверх повязки, посмотрел в глаза — и всё, говорит:

— Ну, что же, герой, пора вам в часть возвращаться. И чтоб не видел вас тут больше, уж будьте так ласковы.

— Постараюсь, господин доктор, но тут уж такое наше дело, казацкое, никогда не угадаешь, где каким боком фортуна повернётся.

— А вы, голубчик, всё же поберегитесь. Нужно ещё неделю не напрягать организм, чтобы он в полную норму пришёл. Вот, голубчик бумага для вашего командира с предписанием. Вам ясно?

— Так точно!

— Ну, вот и славно.

Забрал с госпитального склада свои вещички. Кстати, в Соколовской холщовой сумке лежало пять бутылок аж Шустовского коньяка. Кудряво хорунжие живут! Тоже так хочу. Пришёл в расположение, доложился есаулу, а он мне и говорит:

— Ну что, вахмистр, давай, товарищам проставляйся! «За храбрость» тебе вот уже и документы пришли! На днях при всех на построении вручат.

— Служу царю и Отечеству!

— Ты мне-то тут не тянись — не я тебе медаль вручать буду. Говорят, один из Великих князей прилетает, вот перед ним и будешь сапогами щёлкать, — но видно же: улыбается. Знать, приятно старому. Ну, ему приятно, а мне не жалко.

Дошёл до своей палатки. Так, а вот это уже интересно. На месте моей (личной, аккуратной, небольшой) палаточки стоял здоровенный… э-э-э… шатёр? Короче, большая такая палатка. У нас в таких обер-офицеры спят. Так я-то чином помладше буду.

Подошёл… а как стучаться?

— Есть дома кто?

— Да-да, заходите, — раздался знакомый голос.

Чего? Откинул полог и вошёл. На кровати (кровати!) лежал дойч и меланхолично курил трубку. Увидев меня, он вскочил, положил трубку на столик (столик, мать твою!) и доложил:

— Господин Коршунов, во время вашего пребывания в госпитале особых происшествий не случилось.

Ага, а не особые, значит, случались… Так-так.

— Первое. Где моя палатка? Второе. Что это за хрень стоит на моем месте? Третье. Что ты, мать твою, тут делаешь? Это место моё!

— Герр Коршунов, докладываю по пунктам. Ваша палатка лежит в походном сундуке, — что, раскудрить твою через коромысло⁈ Какой сундук? — Второе. На её месте стоит ваше новое жильё, согласно пункту восемнадцатому, главы три, устава гарнизонной службы, в случае нахождения…

— Стоп, это пропустить! Дальше.

— Я нахожусь рядом с вами согласно правилам международной конве…

— Это ты мне уже говорил, а я тебе в ответ, что эти ваши конвенции меня ваще не колыхают.

— Извольте ознакомиться с приказом вашего командира, — он протянул мне сложенный вчетверо листочек, — папирен.

«Папирен» оказался приказом походного атамана о зачислении Хагена фор Ярроу на должность механика-пилота, внезапно МЛШ «Саранча». А «Саранча» у нас в РЭК одна — моя. Подстава, пень горелый.

— А это всё, — я обвёл рукой окружение, — что вообще?

— Согласно уставу, который я имел честь прочитать, пока лежал в госпитале, большой офицерский шатёр, положен вам, как пилоту собственного, а не выданного государством, шагохода. Я имел длительную беседу с каптенармусом, и он предоставил нам положенное.

Да Семёныч за гайку лишнюю удавится! Чувствую, этот эпический «разговор» тянет на подвиг почище любого боевого. Так… Я ещё раз огляделся. Бухнул сумку на столик.

— А это тоже положено? Ну, там — кровати и это вот всё?

— Да, — дойч кивнул. — Мебель входит в стандартную комплектацию шатра. Каптенармус имел иное мнение, мне пришлось ознакомить его со списком стандартной комплектации.

Дойч в моих глазах рос всё сильнее. Это ж надо!

О! Это надо отметить. За знакомство, и заодно шатёр обмыть. Достал бутылку. Кинул её фону.

— На, разливай, — а вдруг у него и бокалы есть?

Бокалы нашлись, чему я уже не удивлялся. И даже лимончик подсохший, по причине жары сирийской, но это я уже придираюсь. Короче, усугубили мы с Хагеном фор Ярроу. И засиделись заполночь. И поговорили по душам. Нормальный боец оказался, да и человек неплохой.