КОМ-2 (Казачий Особый Механизированный, часть 2)

06. АХ ТЫ, БАТЮШКИ!

ЧУТЬ НЕ ПРИБИЛ…

Хаген, конечно маладца, как мне все поголовно утверждали, но валяться на кровати с меланхоличным видом, когда я там по базе бешеным зайцем мечусь, а он тут должен бы барахло паковать… Эти сумбурные мысли чего-то меня так выбесили, просто жуть.

— Боец, подьём!

— Незачем так орать, фрайгерр Коршунов. Торопиться совершенно некуда.

— Как это некуда⁈ Через два часа боевой выход, потом сразу на дирижабль и до дому! А ты тут валяешься.

— Сударь, вы так опасно покраснели! Волнения совершенно напрасны. Успокойтесь. Боевой задерживают, была телефонограмма, у базы большая пыльная буря, дирижабль пережидает её на высоте. У нас полно времени сделать вообще всё, что душе угодно.

Я немного остыл.

— Ну если так…

— Я же говорю, волнения излишни. Минимум три часа у нас есть.

В течении получаса мы спокойно свернули шатер, начали разбирать мебель и даже успели стаскать к «Саранче» наши немудрёные пожитки. А потом к капониру приволокли княжеский подарок. То, как его тащат, не только мы, а половина техников капонира услышали ещё за триста метров. Этот бубнёж по мере приближения к нам только нарастал:

— Я тебе, с*ка, говорил, тележку надо было брать!

— Заткнись и тащи!

— Так тащу, ручки скользкие!

— Чего Коршун туда напихал? Камней?

— Да это не он, это ординарцы Великого князя Кирилла. Так что заткнись и тащи, или ты за язык дерзкий на губу захотел?

— Ково «на губу»! Тут запросто под суд за неуважение…

— Дак я чо, я ни чо…

— Вот и всё!

Картина конечно феерическая. Четыре здоровенных лба, спотыкаясь и загребая сирийский песочек, пёрли «мой» ящик. И ладно бы они это молча делали, так нет. На сердитое бурчание вылезла поглазеть половина техников из ангаров, мимо которых они его тащили. Ржали и только что не улюлюкали вслед. Любят у нас складских, ага. Доковыляв до моего капонира и сгрузив ящик, самый мелкий (видимо, старший), сплюнул на землю и утирая пот выдохнул:

— Принимайте доставку, господин хорунжий! Пломбы целы, только ящик чутка поцарапали, пока несли. Оченно уж тяжелый. Так мы с ним на кусок скалы в песке налетели, еле стащили, мама моя!

— Ну и хрен с ними, царапинами. Пломбы целы и ладно, — меня уже любопытство наизнанку выворачивало, но для форсу делаем лицо кирпичом, будто бы всё идёт по плану. — Шатёр, и мебель забирать сейчас будете?

— Ой нет. Не прям щас. Сначала передохнём, потом под опись примем, а потом Козленко козликом за тележкой метнётся, — выдал он, видимо, дежурную складскую шутку.

— Да заткнись ты уже, — вполголоса пробурчал один из бойцов, верно, тот самый Козленко.

— Давай, Хаген, сдавай казённое имущество, отрабатывай алкоголь, — обратился я уже к фон Ярроу.

— Какой еще алкоголь? — дойч подозрительно сощурил глаза, и что характерно с места не сдвинулся.

— Разговорчики в строю! Какой надо алкоголь! Я сказал, давай сдавайся бойцам, и чтоб всё и вся было под роспись, а то потом вычтут чего. Знаю я складских!

— Айн момент! — наконец-то встрепенулся дойч.

Вот же немецкая душа, как дошло дело до материальных ценностей, да ещё под роспись, да по циркуляру, сразу оживился… Ну и пусть его. Как там, в известной сказке, про «восемьдесят дней»? «Используй то, что под рукою, и не ищи себе другое?» — так, кажется? Я всякие сказки Лизиным деткам читал, да уже подзабыл. Ох, давно это было…

Чего-то меня на воспоминания ностальгические пробило?

Наверное, это ожидание поездки домой. Прям вот скорей бы отправка. Шагну на аппарель дирижабля, и спущусь уже в Иркутске! Понятно, если повезёт без пересадок. Да даже и с пересадками, кончилась моя героическая сирийская опУпея. А дома — уют, кружевные салфетки на подушках. И Серафима. Эх, соскучился я, силов нет.

В восторженных романтишых мечтаниях присел на «княжеский» ящик. А уже и вправду интересно, чего туда напихали? Ладно, в дирижабле обстоятельно посмотрю. А то прилетаю такой героический домой, а что за подарки привёз — не в курсе. Непорядок.

Я оглядел капонир. Ежели он, ящик, такой тяжелый, то мы его талями к «Саранче» привяжем. Слава Богу, мы ещё тут, в капонире кран есть. Чего-то вручную мне эту бандуру таскать вообще желания нету.

Кликнул техников, а те и рады утереть нос складским. Как-то всё у них красиво и ладно получилось, притянули ящик талями к крыше, туда же мой с Ярроу скарб разный — и все. Осталось дозарядить боекомплект, да последние проверки прогнать. А тут и Хаген освободился, на мой вопросительный взгляд протянул бумаги:

— Вот, наша копия накладной. Всё хорошо, всё в комплектности.

— Ну и прекрасно, — я убрал бумаги в планшет и пошёл прощаться с техниками: — Не поминайте лихом, братцы. Спасибо ещё раз всем за службу!

— И ты береги себя, Коршун!

Запрыгнули в шагоход. Как уже заведено, я в бронеколпак, а Хаген за рычаги. А кстати, удобно, когда ящик сзади, как бы спинка, на которую опереться можно. В бою-то это не хорошо бы, обзор закрывает, а в походе — самое-то. Надо на досуге подумать, может какую-нито спинку соорудить лёгкую?

Подошли к построению. А там только нас и не хватало. Ну конечно, как домой-то отправляться, у кажного в ногах зудит: «скорей бы», да «скорей бы»! Отправляющий капитан дал отмашку, и мы покинули пределы такой родной уже базы.

Про сам проход говорить особо нечего. Сколько раз уже маршрут пройден? Только что буря эта. Пилотам шагоходов хорошо, а вот мне ветер всю морду лица песчинками потёр, пока я в накидку с головой не укутался, одне глаза за стёклами очков торчат. И всё равно, шумно, свист этот, шорох. Неприятно.

И вроде, вон уже и сторожевые башни, когда Сирия напоследок приоткрыла мне свою тёмную и таинственную сторону.

На подходе к аэродрому буря стала стихать. Широкие её песчаные крылья опали, осталась только сердцевина, широким смерчем неторопливо движущаяся вдоль дороги, упираясь пыльной макушкой в самые небеса. Хочешь — не хочешь, а мимо пройдёшь.

Мысль тревожная мелькнула: лишь бы не вильнул этот смерч, не прокатился сквозь колонну. Шагоход ещё как-то может быть, а трактора с цистернами никуда не убегут…

И не успел я это подумать, как пыльные вихри смерча словно поредели, и внутри показался человек. Закутанный, как все местные, в ворох тканей, в руке кривая палка посоха. Он шёл и одновременно кружился в странном, завораживающем танце, обратив одну руку к небу, другую — к земле. И совсем не оставлял за собой следов на песке. Просто плыл, переставляя ноги в ладони над дорогой. И судя по белоснежной улыбке, его это совершенно не волновало. Как не тревожил и ветер, кружащий песок вокруг фигуры.

А я смотрел на него и думал: явных признаков агрессии он не проявляет. Просто идёт по обочине, улыбается. Мы тоже вежливо улыбнёмся. Лишь бы мимо пропылил. Нападать на него самому? Дураков нема. В памяти всплыли оплавленные италийские шагоходы. И кажется, знаю я кто бурю устроил… А вот зачем? Этого мне никто не скажет.

С ПРИБЫТИЕМ!

Ясное дело, что военный транспорт прибыл в военный воздушный порт, а не в гражданский. Оттуда — на грузовой Иннокентьевский мост — и на наш Качугский тракт, рысью-рысью по заснеженным

обочинам вдоль полей, обгоняя подводы, трактора и даже новомодные автомобили.

Перед прибытием нарядился я в парадку со всем тщанием, награды новые прикрепил, саблю на бок — чтоб по высшему разряду! Выгнал Хагена из-за рычагов, сам сел. Он наверх не полез, притулился в уголке кабины на сидорах: шубейки-то хоть мало-мальской — ни у него, ни у меня! Ну, в тесноте да не в обиде! К тому ж, рядом сидя, и спрашивать сподручнее.

А это что? А это куда? А чья здесь земля? И прочее…

На новое место человек жить приехал, можно понять.

Но я отвечал с удовольствием. Соскучился, видать.

Радость плескала через край! Ничего меня не смущало — ни сибирская наша предновогодняя холодина, ни сгущающиеся сумерки. Я ещё и дверь распахнул, чтоб запах снега и мороза лучше чуять! Нас-то внутри магический контур греет.

«Саранча» бежит, снежок хрустит! И так душа развернулась, что захотелось… петь, да. И запел! А Хаген послушал-послушал, да и воскликнул:

— Отличная песня! Я могу подпевать, только по-нашему.

И как давай рулады выводить, да такие чудные, похлеще монгольского пения.

— Это что за диво? — спрашиваю. А он смеётся:

— Это наш баварский йодль.

— Никогда не слышал. Занятная штука. А ну, давай на пару! Нашу, сирийскую!

И вышло у нас:

Из Ефрата, из реки —

йодоль-йодо-ли!

Поят ко́ней казаки —

йодоль-йодо-ли!

По сирийской, по земл и —

йодоль-йодо-ли!

Казаки в поход пошли —

йодоль-йодо-ли! — и дальше на целый куплет этих «ли-доли-доли».

Так с этим йодлем во двор и влетели. А там навстречу — и батя из конюшни выбегает, и Серафимушка моя на крыльцо торопится, кругленькая как шарик, да ещё в шаль пуховую кутается, и матушка из своей травной избы выскочила с какими-то колбами в руках, а из-за её плеча Марта выглядывает с совершенно непередаваемым выражением лица. Знакомое услыхала, что ль⁈

Выскочили мы с дойчем на снежок двора:

— Ну, здравствуйте, родные! — кричу. — Принимайте нового члена семьи. Хаген фор Ярроу, природный немец.

— Опять спас? — засмеялся батя и первым подошёл руку мне пожать, обнять. Увидал погоны новые: — Хорунжий! Эк ты через чины скачешь! Так скоро, глядишь, и отца догонишь.

— Ильюша! — маман, поскорее сунувшая Марте колбочки, повисла у меня на шее.

— Удушите, мама!

— Живой!

— Да живой-живой, что мне сдеется! А чего ж супруга моя разлюбезная… — я хотел сказать: «Обнимать меня не бежит», — но понял, что что-то не то.

Серафима стояла на крыльце, чуть подавшись вперёд и обеими руками схватившись за поясницу. Глаза на бледном лице огромные, а сказать только и смогла:

— Ой…

— Началось! — всплеснула руками матушка. — Марфуша, унеси растворы, не до них сейчас будет!

Я кинулся к жене, не дай Бог, падать примется. Она вцепилась в меня мёртвой хваткой:

— Илюша, Илюшенька, я боюсь…

— Чш-чш-чш!.. — я и сам боюсь, чего там. Но вслух сказал бодро: — Маман у нас повитуха, всё хорошо будет.

— А до́ктора?..

— И доктора тебе привезу, прям щас и метнусь! Пойдём, до диванчика доведу тебя…

Я успел торопливо поцеловать жену и полез в шагоход в совершенной панике.

— И Лизу! Лизу привези! — закричала вслед матушка.

— Ладно! — и тут до меня дошло. — А куда я её посажу-то??? На крышу⁈

— Илюха! Погоди! — замахал мне отец. — «Победу» лучше возьми! На ней и в городе везде можно, и людей посадишь.

Я полез из «Саранчи», забыл в суете лестницу выдвинуть и чуть не навернулся.

— Да не орите вы! — прикрикнула на нас матушка. — Чего забегали-то, заметались, как петухи с отрубленными бошками⁈ Первые роды! Думаете, кошка она вам или что? Тут время пройдёт. Только началось! Два часа в запасе самое малое. А то и все шесть. Езжай спокойно.

Пока я выгонял из сарайки машину, Марта выскочила из травной избы с маленькой коробочкой, в которой что-то тихонько брякало:

— Вот! Возьмите, герр Коршунов. Это вашей матушки новое лекарство. Успокоительные пастилки. Разжёвывать по одной, но не больше трёх штук за раз.

— Три штуки ему и выдай, — распорядилась с крыльца матушка, — а то с выпученных глаз съест всю пачку, да за рулём уснёт.

С этими словами она скрылась в доме, а я помчался на машине в город, разжёвывая первую мягкую подушечку, отчётливо отдающую мятой с привкусом слабой горечи. Выезжая на тракт закинул в рот вторую, а на въезде в город — третью. И перед больничкой, с которой у нас заранее был заключён договор, остановился спокойный, как наш полковой особист.

Вбежал в приёмную, откуда меня сразу препроводили в кабинет. Доктор обозрел меня с величайшим удивлением:

— Уверяю вас, любезный, я бы поехал с вами даже если бы вы явились по-простому…

Я сперва аж не понял. Забыл в суете, что в парадке-то!

— А! Это, доктор, случайно вышло. Я только с Сирии вернулся, понимаете ли.

— М-м! Ну, это вы вовремя успели! Вы езжайте, голубчик. Адрес я знаю, на своей машине подъеду. Только возьму необходимое.

Оттуда я заскочил за Лизаветой — у ней с матерью, оказывается, договорённость была, что Лиза на первую неделю к нам приедет, ребятишек с няней оставив. Доктор-то ребёночка примет — и в город, а Лиза хоть и не сильный целитель, зато поддерживать может постоянно.

Ну вот, примчался с ней — во дворе уж машина белая с красным крестом стоит. А потом три часа по двору круги нарезал, полушубок накинув. Не чуял мороза.

Батя и Хаген, перезнакомившиеся за время моего отсутствия, чинно сидели за столом в мастерской, потягивая клюквенную наливку и заедая чем Бог послал. Женщины не выходили из дома. Доктор тоже не выходил. Меня внутрь не пускали, во избежание. Нервничать, говорят, будешь, шарахнешь ещё заклинанием не вовремя.

Батя высунулся из мастерской:

— Иди посиди уже, Илюха! Голова от твоего метлесения кружиться начинает.

— Да не могу я! — я, правда, не мог. Пока ходишь — вроде ничего. А как сядешь — всякие ужасти в голову начинали лезти.

Да ещё звуки страшные мерещатся. Встану под окном — и всё кажется, Сима стонет да кричит.

Вечер сделался совсем уж густо-синим, когда на крыльцо выскочила Марта:

— Герр Коршунов! Вас просят.

Вот я ломанулся в дом лосём!

— Тише, братец! — охолонила меня в прихожей Лиза. — Не голоси там громко, да не кидайся. Руки-то хоть с дороги помыл?

— Забыл! Да какое там… Щас!

Наконец меня впустили в спальню. Доктор о чём-то чинно разговаривал с матушкой, Марта мешала в кружке какие-то порошочки, а на кровати, уже укрытая нарядным одеялом… тут меня, братцы, до слёз проняло, честное слово. Такой она мне маленькой показалась. Волосы мокрые ко лбу прилипли, вокруг глаз тени синие, а в руках кулёк.

Я осторожно присел на край постели и заглянул за отвёрнутые пелёнки.

Божечки, маленький человечек! Красненький, сморщенный, сопит, к титьке присосался.

— Сын, — сказала Серафима и ткнулась лбом в моё плечо.

Лизавета через кровать протянула мне платок, не дала оконфузиться. Одной рукой обнимал жену… а другой слёзы утирал. Вокруг говорили что-то — слова доходили с трудом.

— Подержишь? — спросила Сима.

— А можно?

Она улыбнулась:

— Ты же отец.

Как странно звучит! Я — отец… Принял свёрток, в моих руках показавшийся мне вовсе уж крошечным, и тут доктор сказал:

— Три семьсот. Довольно крупный мальчик для первых родов. Но, спасибо вашей матушке, всё обошлось без осложнений.

Крупный мальчик спал у меня на руках, насупив крошечные бровки.

Время, наверное, подкатывало уже к полуночи, когда женщины решили, что Серафиме можно осторожно вставать, помогли ей нарядиться в специальное платье с дополнительными застёжками на груди и пелеринкой — чтоб кормить удобно было — и я под ручку вывел её в гостиную.

— Ну, казак лихой, рассказывай теперь про золотую саблю, — расправляя усы, усмехнулся батя.

— Ах ты, пень горелый, я и забыл про неё!

— Как! — матушка глаза вытаращила. — Прям золотая⁈

— Ну, клинок-то стальной. Но рукоять — из золота. И даже камушки какие-то вделаны.

— Ну-ка!

И пошло оханье и передача наградной сабли из рук в руки, и восторги, и прочие цыканья и восклицания.

— Я дойча-то порасспросил, — снова начал батя. Хаген, скромно молчавший, кивнул. — Но теперь хотелось бы от тебя услышать.

— Ну, слушайте…

— Погодите! — всполошилась матушка. — Пойдёмте за стол, там и расскажешь!

Против этого никто не возражал. С сегодняшними хлопотами никто толком не евши.

И пошли истории. Хватило их на заполночь. Из-за стола снова перешли в гостиную, где я наконец имел удовольствие сидеть рядом с женой на диванчике, хотя бы слегка её приобнимая.

Самым, конечно, сногсшибательным известием для родни стало дарование потомственного дворянства, да с землёй!