Конец ток-шоу

Глава 19

Получилось так, что пари выиграл Майк - или почти выиграл.

На следующий день весь телецентр в Останкино был в шоке: режиссер Степан Кочетков вышел из окна своей квартиры на одиннадцатом этаже и разбился насмерть. От всех немногих оставшихся в живых сотрудников нашей телекомпании шарахались, как от зачумленных; какая-то дама-экстрасенес одного из дециметровых каналов нашла Тамару в монтажной, все еще числившейся за «Прикосновением», и предложила очистить ее карму. Синякова, может быть, и согласилась бы, но экстрасенсиха заломила сумму какую-то несусветную, и они не сошлись в цене. Звукорежиссера Виталия Попова, который на следующий день после гибели Кочеткова должен был подписывать договор со студией научно-популярных программ, попросту турнули - причем с выражением ужаса на начальственных лицах, так что он волей-неволей должен был вернуться в нашу «проклятую» телекомпанию.

Впрочем, строго говоря, к моменту гибели Степан уже не имел к «Прикосновению» никакого отношения - он официально разорвал трудовой контракт и теперь числился на втором канале; кто-то из его однокашников по ВГИКу пригласил его в новую утреннюю программу для детей. Юн вроде бы с радостью включился в работу, хотя и производил немного странное впечатление, но среди людей творческих чудаков много, и никого этим не удивишь. Однако о глубине душевного кризиса, заставившего его шагнуть с подоконника, там и не подозревали - так, во всяком случае, утверждал потрясенный продюсер с российского канала в беседе со все тем же капитаном Филоновым.

Менту с Петровки трудно было позавидовать: еще один труп и так в запутанном деле! К тому же в последнее время за капитаном ходил некий тип с очень наглым носом, в очках и с диктофоном в руке, представившийся корреспондентом «Московского комсомольца», который якобы готовил статью о героических сотрудниках уголовного розыска. На самом деле, конечно же, у него ноздри раздувались при мысли о том, какую сенсацию произведет его статья, посвященная таинственным смертям на телевидении, куда он еще добавит и несколько жареных фактов.

Капитана трясло от одного его вида, но прогнать прочь репортера он не осмеливался - при ласковом обращении был хотя бы один шанс из ста, что их опергруппу не выставят в неприглядном свете; однако мстительный характер желтой прессы ему был хорошо известен. «МК» и клан Котовых - это было для него уже слишком! Я ему сочувствовала. И то ли откликаясь на это сочувствие, то ли потому, что я стала для муровцев почти своя, то ли просто из симпатии Филонов разрешил мне присутствовать на следственном эксперименте в квартире Кочеткова.

Степан шагнул с подоконника вниз сам, никто его не толкал. Об этом свидетельствовали, в частности, и его стоптанные тапочки, одна из которых сиротливо так и осталась на подоконнике, а другая сползла на батарею. Ах, эти тапочки! Почему-то самоубийцы аккуратно снимают их, прежде чем сделать шаг в неизвестность, будто в бездну, куда они летят, полагается входить без обуви. Странно, но факт. Так что одного этого было достаточно, чтобы сделать вывод о причине смерти, однако опера к тому же еще выбрасывали и манекены из окна, на радость окрестной детворе, - только для того, чтобы доказать очевидное: никто Степану не помог отправиться в дальний путь, откуда не возвращаются.

Однокомнатная квартира режиссера была маленькая и пыльная, загроможденная какой-то сложной аппаратурой непонятного предназначения, с многочисленными дисплеями и колонками. Казалось, это не жилое помещение, а какая-то диспетчерская или техническая лаборатория; темные, изрядно потемневшие от времени обои па стенах придавали комнате мрачный вид, отчего она казалась совсем крошечной.

Один-единственный признак свидетельствовал о том, что ее недавний обитатель был личностью творческой - это черно-белые контрастные фотографии на стенах, в которых чувствовалась рука мастера. Напротив окна висел большой портрет Евгении Котовой - в полупрофиль. Глядя на него, я удивилась: никогда при жизни Котова не выглядела столь привлекательно, как на этом любовно сделанном снимке! Это была та самая грань личности покойного режиссера, о которой я не имела никакого представления; хотя профессионал наверняка и нашел бы в его фотоработах какие-то недостатки, мне они казались настоящими произведениями искусства.

Степан разбился в тот самый день, когда я отлеживалась после приключения в больнице и мы заключили пари. Это произошло в пять часов дня, и человеком, который сообщил о случившемся в милицию, вызвав «Скорую помощь», был не кто иной, как Глеб Овечкин. Впрочем, «Скорая» несчастному помочь уже ничем не могла, зато врач еле откачал старушку, которая сидела на лавочке перед подъездом и была свидетельницей того, как режиссер разбился об асфальт - у нее случился сердечный приступ.

Как заявил милиции Глеб, в последнее время он несколько раз встречался с Кочетковым, потому что у того были уникальные материалы, касавшиеся его умершей жены, и он сам предложил поделиться ими с оплакивавшим супругу безутешным вдовцом. Степан передал ему несколько кассет с записями особо удачных, по его мнению, программ Евгении Павловны и несколько ее фотографий. В тот день Овечкин пришел за большим портретом жены - Кочетков специально для него сделал копию той большой фотографии, что привлекла мое внимание.

Как он утверждал, Степан выглядел и рассуждал не более странно, чем обычно, то есть, конечно, он говорил полунамеками, упоминал что-то про голоса, но все к этому уже привыкли. Так что Глеб не придал особого значения его мрачным пророчествам «о приходе дьявола», то есть вообще к ним не прислушивался - все уже знали, что Кочетков помешался на религиозной почве; он просто получил фотографию жены и отправился домой. Но выйдя из подъезда, не успел завернуть за угол, где оставил машину, как услышал звук падения тела, шум и крики…

Неужели то, что Овечкин был последним человеком, видевшим Кочеткова в живых, явилось всего лишь еще одним совпадением? Уж слишком много странных совпадений встречалось во всей этой истории… Впрочем, сыщики с Петровки меня не посвящали в свои мысли по этому поводу. Хотя, как мне показалось, они предпочитали над этим не слишком задумываться, потому что прежде чем уйти, Степан оставил предсмертную записку, прочитав которую при желании можно было истолковать как признание в самоубийстве.

Вот эта записка:

«Господь призывает меня на небеса, дабы я не слышал больше голоса Диавола, шепчущего мне соблазнительное. Там я встречусь с моею любовью, очищенной от всего земного и грешного. Невозможно соблюсти небесную чистоту в земном существовании, даже лучшие из женщин подвержены соблазнам, ибо Диавол не дремлет. Господь объяснил мне, что это Диавол мне внушал, что надо наказывать распутных иезавелей; это Диавол велел мне толкнуть лестницу. Но наказание грешников и в этой земной жизни, и там, куда я сейчас с Благословения Господня направляюсь, в его власти, а не в ведении его созданий.

Только что мне был голос, велевший написать, что это я взял по ошибке его миссию на себя. Я повинуюсь Ему и пишу; я не знал, что это внушение Диавола, и очищаю свою душу, признаваясь в этом. Господь знает, что я раскаиваюсь в содеянном. Голос небесный зовет меня, и я иду».

Записка была написана торопливой рукой, буквы набегали друг на друга и сбивались в кучу, так что конец было совсем трудно разобрать, а смазанная разлетевшаяся подпись была по типу точно такая же, как в ведомости на зарплату, которую все мы номинально - о цифрах лучше и не говорить, даже налоговая инспекция посмеялась бы - получали на канале. Один раз я видела собственноручное произведение Кочеткова - это была кляуза на меня, адресованная Тамаре, - и узнала его неровный и нервный почерк, который лихорадочная тревога еще больше изуродовала. Не сомневаюсь, что опытный эксперт-графолог счел бы, что записку писал душевнобольной.

При всей загадочности текста из него следовало, что по крайней Мерс в одном преступлении - покушении на меня - Кочетков был повинен. Кстати, потерянный Таисией ключ от студии 41-С был найден в ящике письменного стола в его квартире среди всяческого хлама. Впрочем, я была уверена, что он действовал под влиянием голосов, то есть я чуть не стала жертвой сумасшедшего, не отвечавшего за свои действия. Но кто же отправил на тот свет его возлюбленную, агнца чистейшего Женечку, объект его патологической, чисто шизофренической любви? Капитан Филонов был уверен, что ее убил Кочетков, однако сотрудников «Ксанта» терзали сомнения, в чем они мне, правда, не признавались, но я-то прекрасно все чувствовала.

Что же касается Оксаны, то о её «наказании» в записке не было пи слова, однако девушку вполне можно было отнести к категории «распутных иезавелей» - с полным на то основанием, как ехидно заметил Марк.

- Вы, Агнесса, были правы с самого начала, когда утверждали, что убийца - маньяк, и на его роль идеально подходит Степан Кочетков, - говорил мне капитан Филонов, провожая меня до машины после ’'следственного эксперимента. - Вы всегда обращали наше внимание на то, что ваш второй режиссер уже перешел грань нормы. Кстати, вчера всю ночь я читал учебник психиатрии. Вероятно, Кочетков, до которого дошли разные нехорошие сплетни насчет Котовой, засомневался в «небесной чистоте» своей возлюбленной и потому убил ее. Вас, Агнесса, он решил наказать за то, что вы были соперницей его кумира и причинили ей, на его взгляд, много зла. С Верховцевой - тут все понятно, она не скрывала своих похождений, и наверняка ваши коллеги мужского пола обсуждали ее между собой, - тут Ванечка Филонов покраснел. - Знаете, типично мужские разговоры…

Мне захотелось посмотреть на его жену - скорее всего, она - святая невинность, раз доблестный капитан считает, что взрослые женщины не имеют представления, о чем говорят мужики в мужской компании. Знал бы он, о чем рассуждают в аналогичных ситуациях прекрасные дамы! Вслух я сказала:

- Конечно, понимаю. Я ведь, в конце концов, психолог.

- Так вот, дьявол велел ему наказать Верховцеву, и он снова повторил этот трюк с лестницей, слегка его видоизменив - на этот раз у него вышло удачнее. Я считаю, что и гибель Таисии Никифоровой на его совести. Никифорову при всем желании нельзя было назвать образцом нравственности. Однако связь между действиями Кочеткова и ее смертью, боюсь, доказать будет очень сложно. Впрочем, полагаю, дело можно закрывать…

Я была с ним не согласна, но на этот раз промолчала. Было приятно, что капитан не включил меня в число «распутных иезавелей» - в отличие, очевидно, от самого покойного автора этого термина. Но Филонову надо было закрыть дело - и он закрыл его, почти ко всеобщему удовлетворению. Котовы попритихли; а «Московский комсомолец» опубликовал статью о маньяке-убийце на телевидении и доблестном капитане уголовного розыска. Все вроде были довольны, и можно было снова начинать жить и работать как обычно.

Но мне как-то не верилось, что все закончилось. Слишком много концов не сходилось с концами, слишком загадочна была последняя записка Кочеткова. У маньяков тоже есть своя логика, и что-то в его объяснении меня не устраивало. Да, он слышал голоса… Причем попеременно с ним говорили сам господь бог и дьявол, но голос господний вел себя как-то странно. Я должна была бы успокоиться, но тем не менее на душе у меня было тревожно. Может быть, оттого что Марк не мог скрыть от меня свое внутреннее напряжение. А может, интуиция мне подсказывала, что опасность еще не миновала.

Во всяком случае, никто не торопился выплатить Майку его выигрыш. Но если кто и был целиком, на все сто процентов, прав, то это моя любимая рыжая собачка - она вычислила моего обидчика и достойно его покарала. И я совершенно непедагогично устроила для Глашеньки пир: зажарила для нес половинку цыпленка, правда, тощего, почти диетического.

Телекомпанию «Прикосновение» после всех этих трагических событий спасло чудо - если можно назвать чудом очередные перетряски в верхах телеканала «1+1». Кое-кто из начальства слетел, кто-то ушел на другие каналы вместе с командой, а с трудом удержавшийся на своем посту Плавунков оказался перед лицом зияющих дыр в сетке. Волей-неволей ему пришлось обратиться к Синяковой, и мы снова начали снимать не только мои женские ток-шоу, но запустили и еще один новый проект. Более того, Плавунков оказался в таком отчаянном положении, что даже не брал с нас денег за аренду студии. Впрочем, эта студия, 41-С, не пользовалась особой популярностью среди телевизионщиков - нечего и говорить, что это была та самая, с лестницей, которую Степан Кочетков использовал в качестве орудия убийства. Кстати, это сооружение, внушавшее суеверный ужас, никто не хотел убирать, до него боялись даже дотрагиваться. Но мы были не в том положении, чтобы отказываться от сомнительного дара, и хотя неприятные воспоминания, связанные с уходящей под купол вышкой, на меня и давили, но заикаться от этого я не стала, наконец-то почувствовав себя на телевидении профессионалом, а девиз телевизионщиков - «Шоу должно продолжаться, даже если мир рушится!»

Тамара, получив предложение Плавункова, воспряла духом.

После смерти Таисии она сидела дома, погруженная в глухую депрессию, и горе заливала вином, вернее, водкой, потому что пила исключительно «Смирновскую», изредка делая исключение для виски. Ее можно было понять, в единый миг ее жизнь была разрушена - и личная, и профессиональная. Она потеряла девочку, которую считала дочерью, и испытала жесточайшее разочарование в близких людях. Банкротство фирмы должно было поставить ее на грань нищеты, а Тамара, вырвавшись из родительского дома, не испытывала во взрослой жизни недостатка в средствах и не привыкла ни в чем себе отказывать. К тому же тень подозрений, несмотря на предсмертное признание второго режиссера, все еще витала над каждым из нас. Но как только у нее опять появились дела на телевидении, она ожила и, казалось, снова обрела присущую ей энергию. Она похудела на несколько килограммов, что очень ей не шло и старило; под глазами все так же темнели круги, однако у нес снова появилось желание работать, которое посредством каких-то невидимых миру и незнакомых современной физике флюидов передавалось се подчиненным.

Наши поредевшие ряды тесно сомкнулись; правда, я была с одного краю, а Лена Горячева замыкала строй с другого. Внешне наши отношения казались нормально-рабочими, но, общаясь с ней, я чувствовала себя стесненно - мне почему-то неудобно было глядеть ей в глаза. Она тоже, очевидно, испытывала некоторую неловкость в моем присутствии, а потому мы обе обрадовались, когда в «Прикосновение» вернулась Валя Черникова. На самом деле Валентине это было ненужно, но она не могла бросить в беде старую подругу, как бы та с нею ни обошлась.

Теперь она работала со мной над сценариями моих программ, старого ток-шоу и нового, с подростками и для подростков, а Лена вместе с Тамарой готовили пилотный номер совершенно нового проекта, которому «нет аналогов на мировом телевидении», как утверждала Синякова; правда, я нечто похожее видела на малом экране, когда гостила у мамы в Америке, но дипломатично об этом умолчала.

Жизнь постепенно налаживалась и входила в рабочую колею. В один из съемочных дней в перерыве я поднялась в свою крошечную комнату отдыха; это теперь была исключительно моя территория. Ну, разумеется, только тогда, когда мы снимали. Однако после известных событий не было охотников не только на студию 41-С, но и на маленькую гардеробную; другие ведущие пользовались ею только в тех случаях, когда иного выхода не было. Но меня призраки не мучили, и я была рада, что у меня в этом здании появилось наконец что-то свое. Тем более что в этой гардеробной, в отличие от общей, шкафчики запирались, и я развесила здесь свои костюмы.

В этот день мы снимали ударными темпами - нам надо было многое наверстать. К пяти часам, а если учесть, что первая съемка началась в десять утра, я уже здорово устала. Но героиня моей последней передачи задерживалась, и у меня выдалось несколько минут для отдыха. Съемочная группа в полном составе осталась в студии; Толь Толичу не понравилось освещение, Олег с ним согласился, и они решили кое-что подправить. Так как людей в телекомпании осталось совсем мало - оператор Георгий Павлович с осветителем Виктором Алексеевичем к нам так и не вернулись, - то практически все, даже сама Синякова, им помогали.

Я была этому рада, потому что мне хотелось расслабиться в одиночестве - на телевидении так редки моменты, когда к тебе никто не пристает!

Но прежде чем устроиться в своем любимом кресле, мне надо было позвонить, и я отправилась в пустующую общую гардеробную, где на столе дежурной, которая сегодня отсутствовала, стоял телефон. Увы, у меня теперь не было мобильника, и Марк по этому поводу злорадствовал. Сделав необходимый сугубо деловой звонок, я положила трубку, и в этот момент в комнате отдыха раздались какие-то негромкие звуки. Удивленная - обычно туда без меня никто не входил - я поспешила обратно и обнаружила там Глеба Овечкина.

Он рылся в шкафчике своей покойной супруги и не сразу заметил, как я вошла; обернулся он только тогда, когда я с ним поздоровалась, и приветливо мне ответил:

- А, это вы, Агнесса! Я недавно видел вас на экране. Впечатляет. Хотя, конечно, мне трудно смотреть передачи вашей телекомпании, слишком многое мне это напоминает…

Он продолжал говорить, это был легкий светский треп, но я его не слушала. Мое внимание целиком сосредоточилось на том, что он держал в руках. Это были листочки в клеточку, исписанные изящным, таким знакомым мне почерком Оксаны. Однако неожиданно одна его фраза меня зацепила и проникла в сознание:

- Особенно мне понравилось интервью с простой женщиной, которая пела испанские романсы. Какой чудный голос - и сколько души…

Я похолодела - он говорил о ток-шоу, героиней которого была Ирина Васильевна. Видеозапись этой программы была безнадежно испорчена, и никто не мог слышать ее пение… кроме тех, кто был в этот день на телецентре. Причем не обязательно во время самой съемки - потому что Толь Толичу так понравились эти самые испанские романсы, что в то время, пока в студии вместе с Евгенией Павловной работал Степан Кочетков, наш основной режиссер переписывал их для себя в монтажной, причем пустил запись на полную громкость. Я даже потом обращалась к нему за помощью, но оказалось, что он записал на аудиокассету только музыкальную часть шоу.

Но Глеб в этот роковой вечер должен был быть в Питере, а вовсе нев Останкино! Как это может быть? Не мог же он. раздвоиться? Что мне теперь делать? Только не выдать свои сомнения, сделать вид, что все в порядке. Не встретиться с ним глазами. Я продолжала смотреть на его руки; он проследил направление моего взгляда и как бы невзначай заметил:

- Вот пришел забрать оставшиеся от Женечки некоторые вещи, в прошлый раз не все взял… Кстати, вы не знаете, что это за записи? Клянусь, в прошлый раз их тут не было!

Еще бы - сразу после смерти Котовой менты туг переворошили все! Кто же положил эти вырванные странички в котовский шкафчик?

- Да, я знаю, что это такое! - и протянула руку, чтобы их взять, но Глеб отдернул свою, и моя повисла в воздухе. Я наконец отважилась посмотреть ему в лицо.

Глеб был, как и всегда, мужественно красив; его голубые глаза смотрели прямо, не мигая, тень от длинных светлых ресниц падала на щеки.

Светло-русые волосы, чересчур длинные, зачесаны назад, но одна непокорная прядь картинно падала на лоб; губы его прятались за пшеничными усами, очертания подбородка не были видны из-под окладистой бороды. Борода эта… Я отвела взгляд от его лица, и в поле моего зрения опять попали Оксанины листочки. Мое внимание привлекла дата слева на полях - 4 апреля… Уже после смерти Жени и за несколько дней до гибели самой Верховцевой. Значит, она действительно вела дневник… Но вместо того чтобы промолчать, я вдруг затараторила:

- Глеб, если бы эти записи нашлись раньше, может быть, некоторые люди остались бы живы. Это страницы из пропавшей черной тетради Оксаны. - Я наконец прикусила язык, но было уже поздно.

- Кто же, интересно, их положил в Женин шкафчик?

- Наверное, Степан Кочетков. Или, может быть, Таисия… - размышляла я на ходу. - Хоть и поздно, все равно надо передать листочки капитану Филонову - может быть, там что-то важное.

- Хорошо, я передам. - И Глеб, небрежно их смяв, стал заталкивать бумажки в карман своего пиджака.

И тут меня будто что-то стукнуло. Даже если он убийца и я иду по лезвию бритвы - все равно, я не дам ему уничтожить эти доказательства!

- Подождите! - мне казалось, что я говорю совершенно спокойно. - Дайте их мне - я сегодня встречаюсь с капитаном, он обещал мне передать кое-какие материалы по работе, найденные у Кочеткова.

Глеб отступил от меня на полшага, и в голосе его послышались стальные нотки:

- Вот как? А по-моему, Агнесса, вы стали чересчур любопытны.

- А что плохого в том, что я прочитаю дневник Оксаны? Или вы боитесь, что эти записи вас скомпрометируют?

- А если и так - вы что, будете меня за это осуждать? Ведь дело уже закрыто.

Мне очень не понравилось выражение его лица, когда он на меня опять посмотрел тяжелым-тяжелым взглядом. И вообще его лицо… Что-то тут было не так!…

Я сделала резкое движение вперед и выхватила листочки у него из кармана. Он этого не ожидал, но быстро оправился и сразу же сжал мое запястье железной хваткой.

- Сейчас же отдайте!

Я дернулась, но он меня не отпускал; потеряв равновесие, я почти упала в его объятия, как когда-то в коридоре - и, как тогда, его борода коснулась моего лица. И тут меня осенило второй раз за какую-то минуту! Будто разрозненные кирпичики в моей голове встали на свои места, и я прозрела. Теперь мне стало ясно, почему вид террориста Радуева на телеэкране, жалкого и с голым лицом, так меня взбудоражил. Про него говорили, будто борода после ранения у него была накладная. Так вот, борода у Глеба тоже была какая-то… неживая! Неужели театральный реквизит?! Но зачем ему это нужно?

Я почувствовала, как дрожь пробежала у меня по телу и на верхней губе выступил холодный пот, противно размывая грим. Наконец я отчетливо поняла, что меня держит за руку человек, который не раз убивал и которому ничего не стоит прикончить и меня!

Надо спасаться, и я отстранилась, со смешком произнеся:

- Вы правы, незачем мне это читать. Дико извиняюсь, но на телевидении у меня появилась привычка лезть в чужую жизнь, даже когда меня это не касается.

Наверное, мой смех прозвучал фальшиво, но ничего с этим поделать я не могла – не так-то просто перебороть страх. Нет, даже не страх, а охвативший меня смертельный ужас. Овечкин это наверняка почувствовал: свободной рукой он грубо взял меня за подбородок и заставил поднять голову. Наши глаза встретились, и то, что он прочел в моих, заставило его криво усмехнуться:

- Вы, Агнесса, действительно слишком любопытны. Не совали бы нос не в свое дело - продолжали бы свою блестящую карьеру. А так, увы, мне придется заставить вас замолчать…

Я уже не вырывалась, а только пролепетала упавшим голосом:

- Я не понимаю, о чем вы говорите! Сейчас же отпустите меня! Я закричу!

Он выпустил мое запястье, но в тот же миг я почувствовала обе его руки на своем горле, и вместо крика у меня вырвался жалкий писк. Он был силен, как настоящий атлет, но не стал душить меня сразу, а решил растянуть удовольствие. Наверное, убийца действительно входит во вкус - так, во всяком случае, утверждает Агата Кристи.

Когда он слегка ослабил живую удавку, я обрела голос:

- Хватит шутить! У меня через пять минут съемка, сейчас же отпустите меня!

- Я не шучу. Как вы догадались, что это я убил Женю?

Я обреченно молчала. Несмотря на весь кошмар положения - или благодаря ему, - голова моя лихорадочно работала: я искала выход, но не находила его. Между тем Овечкин медлил, и я не понимала, отчего: ведь в любую минуту в комнату мог кто-то войти.

- Отвечайте же! - он слегка сжал пальцы, и у меня снова перехватило дыхание.

Отвечать? Но говорить я была не в состоянии, не сводя взгляда с его лица, и он правильно его истолковал:

- Ага, значит, это борода и усы… Странно, но никто не заметил, что они наклеены, кроме вас. Никто даже не заподозрил, что я успел слетать из Питера в Москву и обратно и в промежутке избавиться от жены! А как давно вы это поняли?

Так вот почему он не задушил меня сразу! Он хотел убедиться, что никто, кроме меня, не догадывается о его превращениях. И сразу же я обрела голос:

- Давно. В тот день, когда мы с вами столкнулись в коридоре. Только я долго думала-гадала, зачем вам это надо. И если вы считаете, что вам это сойдет с рук, то очень ошибаетесь.

- Вот как? А вы, часом, не вели дневник, как эта дурочка Оксана?

Это был мой шанс, и я за него схватилась:

- Дневник - пет, но свои мысли по поводу вашей персоны, я записала. И поделилась ими с капитаном Филоновым. Так что если вы меня сейчас задушите, все равно ничего не добьетесь.

И, кстати, на кого вы спишете мой труп? Таисия ведь мертва, Кочетков тоже. Ведь это вы их убили?

- Ну зачем же так? Кочетков сам шагнул в окно, я только помог ему правильно истолковать голоса, которые все время ему что-то нашептывали, - ответил Глеб, хотя я не ждала ответа. Убийца хотел лишний раз похвастаться своей гениальностью хотя бы передо мной, своей очередной жертвой! Лицо его приняло такое выражение, с каким режиссеры выходят на поклон после удачной премьеры. Как он собой восхищался! Поигрывая пальцами на моем горле - то слегка отпуская, то нажимая сильнее, - он продолжал: - Мне повезло, что Степан тогда придумал это покушение на вас, с лестницей, хотя ему и не удалось довести задуманное до конца - что ж, он был вечным неудачником. Таисии, этой дурочке, оставалось только повторить мизансцену. А что касается ее самой, то никогда я не видел человека, который стремился бы на тот свет с такой скоростью. Ей всегда были нужны наркотики или хотя бы деньги на них. После того как она помогла мне избавиться от Оксаны, она больше не была мне нужна. Кто ж знал, что ей придет в голову припрятать компромат на меня? Кстати, насчет меня вы не беспокойтесь. Вашего убийцу искать не будут, потому что вы умрете естественной смертью. Упадете с лестницы - совершенно случайно, конечно, - и сломаете себе шею. Знаете, тут направо по коридору буквально в десяти шагах есть лестница? Там совершенно темно, я сам только что по ней поднимался. А вот умрете вы легко или будете мучиться - это вам выбирать. Скажите мне только, где ваши записи?

Для пущей убедительности он нажал пальцами на мою сонную артерию. То есть тогда я этого не знала, но догадалась уже впоследствии, когда у меня появилось время подумать; а в тот момент все поплыло перед глазами, и сама я тоже поплыла куда-то.

Было даже довольно приятное ощущение - не думать, не сознавать, что ты сейчас умрешь, но тем страшнее оказалось возвращение к действительности.

Теперь он тряс меня за плечи:

- Ну, где же записи? Отвечай, мерзавка!

Он перешел на «ты» - значит, скоро убьет, промелькнула у меня абсолютно нелогичная мысль. Мое единственное спасение - потянуть время. Он не разделается со мной до тех пор, пока не выяснит, где я записала свои подозрения, или не убедится в том, что я блефую. Господи, ну пусть хоть кто-нибудь сюда зайдет! Пусть! Я, как назло, велела себя не беспокоить, но все равно велика вероятность, что кому-нибудь я понадоблюсь… Выиграть время, любыми путями - выиграть время! Я пошатнулась, будто теряя сознание, схватилась за горло и просипела:

- Воды… воды…

На этот раз он не стал меня трясти, просто схватил за руку и вывернул ее в локте. Это был болевой прием; от дикой боли я закричала, но он придушил мой вопль в самом начале, прикрыв рот ладонью. Подождав немного, он совершенно спокойно спросил:

- Ну как, это лучше, чем вода? Пришла в себя? Теперь говори, а то будет хуже.

Куда уж хуже? Он был спокоен; по-видимому, он не наслаждался моими муками - просто заметал за собой следы. Он согласен был отправить меня на тот свет легко и без терзаний, ему вовсе не правилось меня пытать, просто я мешала ему нормально жить.

Нет, он побыл убийцей по призванию, он почти против воли вынужден был убирать тех, кто стоял у него на пути.

- Информация… на дискете… - прошептала я.

- Какой дискете?

- Она у меня внизу, в папке со сценариями.

- Как я ее найду?

- На ней написано: мое ток-шоу.

- А ты не врешь, стерва?

- И еще… и еще на винте компьютера…

- Какого еще компьютера? - терпение его явно подходило к концу.

- У меня дома… мой ноутбук… - пролепетала я голосом умирающей.

Его глаза сузились, и я поняла, что наступает решающий момент. Я опередила его на какую-то сотую долю секунды; собрав все свои силы, я одновременно лягнула его в причинное место коленкой и укусила за руку, тянувшуюся к моей шее. Он вскрикнул от неожиданности и согнулся пополам; в это мгновение я вывернулась и бросилась к двери. Но он оправился слишком быстро, подставил мне ногу, и я упала. Однако в лежачем положении я оставалась недолго - Овечкин пребольно схватил меня за плечи, поднял и не нашел ничего лучшего, как быть меня головой об стенку. При этом он изрыгал такие инвективы, которых мне слышать еще не доводилось; впрочем, его ругань доходила до меня сквозь какую-то глухую пелену.

Я уже была вне этого всего, и боль тоже существовала отдельно, она была вне меня. Я проиграла и понимала, что сейчас умру. О чем думают люди перед смертью?

О боге? Или, как утверждают некоторые, у них вся жизнь проходит в единый миг перед глазами? Ничего подобного со мною не было. Промелькнула какая-то обрывочная мысль о том, что жаль умирать так рано, жаль оставлять Марка и Глашу - это было скорее даже чувство, невнятный образ… И очень глупо, что последнее, что я слышу в жизни, - это гадостная похабщина, безобразный мат…

Его руки сомкнулись у меня на горле… И вдруг он отшвырнул меня в сторону и резко обернулся. Я отлетела к стене и, падая, ударилась виском об угол своего собственного шкафчика, на этот раз уже левым. Однако сознания не потеряла, хотя картина, которая предстала у меня перед глазами, показалась мне галлюцинацией: на пороге комнаты отдыха стоял Майк, наш юный осветитель, и в руке у него был пистолет - большой, а отнюдь не игрушечный - и направлен был прямо на Овечкина.

Но это оказалось не галлюцинацией. Или, если галлюцинация, то не только зрительная, но и слуховая. Потому что Майк срывающимся, мальчишеским голосом приказывал:

- Оставь ее, паскуда!… Мордой к стене, руки за голову, ноги расставить!… Шевелись, а то вышибу мозги!