Король гор. Человек со сломанным ухом

Глава VI ПОБЕГ

В разгар прощания на нас внезапно обрушился едкий чесночный запах, от которого я чуть не задохнулся. Оказалось, что пришла прощаться горничная миссис Саймонс, мечтавшая хоть что-то получить от щедрот своей госпожи. Неудобств от этой особы было больше, чем пользы, и по этой причине от ее услуг отказались еще два дня назад. Тем не менее миссис Саймонс выразила сожаление по поводу того, что она не в состоянии расплатиться со служанкой и попросила, чтобы я рассказал Королю, как у нее отняли все деньги. Однако на Хаджи-Ставроса эта история не произвела никакого впечатления. Он лишь пожал плечами и выдавил сквозь зубы: «Этот Периклес!.. Плохое воспитание… город… королевский двор… Я должен был раньше догадаться…» Помолчав, он добавил: «Скажите этим дамам, чтобы они ни о чем не беспокоились. Я дал им служанку, я ей и заплачу. А еще скажите,

что, если им надо немного денег, чтобы вернуться в город, то мой кошелек в их распоряжении. Их проводят до подножия горы, хоть им и не грозит никакая опасность. Жандармы не так опасны, как часто думают. В Кастии их покормят завтраком и дадут лошадей. Все предусмотрено и за все заплачено. Как вы полагаете, пожмут они мне на прощанье руку в знак примирения?»

Миссис Саймонс заупрямилась, зато ее дочь решительно протянула руку старому паликару. Она сказала ему по-английски с лукавой, но милой улыбкой: «Любезный господин, вы очень необычный человек и к тому же оказали нам большую честь. Только теперь клефтами стали мы, а вы стали жертвой».

В ответ на эти слова Король доверчиво ответил: «Спасибо, мадемуазель, вы слишком добры».

Чудесная ручка Мэри-Энн выгорела на солнце, словно штука розового сатина, провалявшаяся все три летних месяца на полке. Однако я с большой, поверьте, охотой припал к ней губами, после чего поцеловал суровую пясть миссис Саймонс. Пожилая дама, отойдя на несколько шагов, крикнула мне: «Держитесь, сударь!» Мэри-Энн ничего не сказала, но бросила на меня такой взгляд, от которого взбодрилась бы целая армия. Подобные взгляды действуют не хуже пламенных воззваний.

После того как последний сопровождающий пропал из виду, Хаджи-Ставрос отвел меня в сторону и сказал:

— Ну что? Вы допустили какую-то неловкость?

— Увы, да! Если говорить о нас, то нам ловкости не хватило.

— В итоге за вас выкуп не заплачен. Будет ли он вообще заплачен? Я на это надеюсь. Англичанки были с вами очень милы.

— Не беспокойтесь, через три дня я уже буду далеко отсюда.

Я поцеловал суровую пясть миссис Саймонс

— Тем лучше! Вы ведь знаете, мне очень нужны деньги. Потери, которые мы понесли, сильно подорвали наш бюджет. Необходимо пополнить личный состав и имущество.

— Вам ли жаловаться? Вы одним махом получили сто тысяч франков.

— Нет, только девяносто тысяч. Монах уже успел забрать десятину. Из этой суммы, которая вам кажется громадной, на мою долю останется только двадцать тысяч франков. Нам предстоят очень большие расходы. А тут еще на собрании акционеров поставили вопрос об открытии пансиона для инвалидов. Не хватало только открыть пансион для вдов, сирот и других жертв разбойничьих нападений! Болезни и перестрелки каждый год уносят у нас до тридцати человек. Видите, чего нам стоит наша работа. В общем, сударь, я с трудом покрываю затраты, хотя из кожи вон лезу.

— Вам когда-нибудь приходилось нести убытки?

— Лишь один раз в жизни. Однажды я получил на банковский счет нашего общества пятьдесят тысяч франков, и одновременно один из моих секретарей, которого я потом повесил, сбежал с нашей кассой, где была такая же сумма. Виноват был я и мне пришлось компенсировать эту потерю. Из тех денег, что пришли в банк, моя доля составляла семь тысяч. Так я потерял сорок три тысячи франков. Но укравший их негодяй дорого за это заплатил. Я велел его казнить так, как это делается в Персии. Перед повешением у него один за другим выдрали все зубы, а потом молотком забили ему в череп… В назидание другим, вы меня понимаете? Я не злодей, но я не терплю, когда мне причиняют зло.

Я слушал его и радовался, что этот совсем не злой паликар уже потерял девяносто тысяч франков и потеряет еще больше, когда мой череп и мои зубы окажутся в недосягаемости для него и его подручных. Он взял меня под руку и по-свойски сказал:

— Как вы собираетесь проводить время до отъезда? Дамы уехали, и ваш дом теперь покажется вам слишком большим. Не

желаете ли полистать афинские газеты, которые привез монах? Сам я газет почти никогда не читаю. Мне точно известно, чего стоят газетные статьи, потому что я плачу их авторам. Вот, взгляните, что он привез — «Официальная газета», «Надежда», «Паликар», «Карикатура», и каждая из них что-нибудь пишет о нас. Бедные подписчики! На этом я вас оставлю. Если обнаружите что-нибудь забавное, сообщите мне.

Газета «Надежда» издавалась на французском языке. Свою задачу она видела в том, чтобы пускать пыль в глаза Европе. В газете была помещена большая статья, в которой опровергались слухи о разгуле бандитизма в стране. В ней остроумно высмеивались наивные путешественники, которые принимают за бандита каждого оборванного крестьянина, в каждом облачке пыли видят бандитскую шайку, да еще и просят пощады у любого куста, за который невзначай зацепились рукавом. Этот правдивый листок восхвалял безопасность греческих дорог, восхищался бескорыстием местных жителей и превозносил гостеприимство, которым славятся горы греческого королевства.

Газета «Паликар», издававшаяся друзьями Хаджи-Ставроса, печатала красочные биографии своего кумира. В них Короля называли Тезеем нового времени, славили его как непобедимого героя, снискавшего глубокое уважение народа, и восхваляли за правильно проведенную операцию

у Сунионских скал. Газета утверждала, что его погубило бездействие соратников, в результате чего он почувствовал отвращение к изжившей себя профессии и покончил с разбойничьим промыслом. Теперь он, якобы, покинул греческую землю и переселился в Европу, где живет, как вельможа, и пользуется своим состоянием, заработанным тяжким трудом. Отныне вы можете безбоязненно ходить и даже бегать по полям и горам. Банкирам и купцам, грекам и иностранцам больше некого бояться. Король гор по примеру Карла V отрекся от престола на пике своего могущества.

А вот, что я прочитал в «Официальной газете»:

«В воскресенье третьего мая в пять часов вечера банда Хаджи-Ставроса, которого еще называют Король гор, напала на конвой, сопровождавший армейскую кассу с двадцатью тысячами франков. Бандиты численностью от трехсот до четырехсот человек атаковали конвой с невероятной яростью. Однако две роты 2-го батальона 4-го полка под командованием отважного майора Николаидеса оказали им героическое сопротивление. В результате штыковой атаки захватчики были отброшены, оставив на поле боя десятки убитых. По имеющимся сведениям, сам Хаджи-Ставрос тяжело ранен. Наши потери крайне незначительны.

В тот же день и в то же время в десяти лье от вышеуказанного места сражения доблестные королевские войска одержали еще одну победу. На вершине Парнаса в четырех стадиях от деревни Кастия 2-я рота 1-го батальона жандармерии разгромила банду Хаджи-Ставроса. Как указывается в рапорте отважного капитана Периклеса, по Королю был нанесен мощный удар. К сожалению, роте пришлось дорого заплатить за этот успех. Бандиты, укрывшиеся в скалах и кустах, убили и тяжело ранили десять жандармов. На поле боя пал смертью храбрых молодой подающий надежды офицер господин Спиро, выпускник училища в Эвелпидесе. Единственным утешением на фоне этой трагедии служит тот факт, что победа, как обычно, была на стороне сил закона».

Газета «Карикатура» поместила плохо выполненную литографию, на которой я тем не менее узнал лица капитана Периклеса и Короля гор. Крестник и крестный сжимали друг друга в жарких объятиях. Под изображением художник поместил такое пояснение:

«ВОТ КАК ОНИ ДЕРУТСЯ!

Мне, как и многим другим, стали известны обстоятельства недавних событий, которые держит в секрете господин Периклес. Очень скоро его секрет станет секретом Полишинеля».

Я сложил газеты и пока дожидался возвращения Короля думал о том совете, который дала мне перед расставанием миссис Саймонс. Я решил, что в глазах Мэри-Энн я буду выглядеть настоящим героем, если сумею самостоятельно вырваться на свободу. Следовательно, из тюрьмы я должен сбежать, проявив чудеса отваги, а не хитрость школяра. В таком случае, оказавшись на свободе, я уже на следующий день стану популярен, как герой романа, и мною будут восхищаться все девушки Европы. Что же касается Мэри-Энн, то она, вне всякого сомнения, мгновенно влюбится в меня, когда я, живой и здоровый, предстану перед ней после столь опасного побега. Однако нельзя забывать, что и риск, связанный с этим непростым делом, чрезвычайно велик. А что, если я сломаю руку или ногу? Какими глазами посмотрит Мэри-Энн на хромого или однорукого героя? К тому же круглые сутки я буду находиться под строгой охраной. Каким бы хитроумным ни оказался мой план побега, осуществить его я смогу, только убив охранника. Убить человека не так-то просто, даже для доктора наук. На словах это легко, особенно когда говоришь об этом любимой женщине. Но после отъезда Мэри-Энн мозги у меня встали на место. Добыть оружие уже не казалось мне легким делом, а воспользоваться им и вовсе представлялось невыполнимой задачей. Удар кинжалом — это своего рода хирургическая операция, при мысли о которой у каждого приличного человека идут мурашки по коже. Вот вы, сударь, что думаете по этому поводу? Лично мне в тот момент казалось, что моя будущая теща слишком легкомысленно поступила по отношению к своему предполагаемому зятю. Ей ведь ничего не стоило отдать за меня пятнадцать тысяч франков, которые впоследствии она могла бы вычесть из приданного Мэри-Энн. В день свадьбы пятнадцать тысяч франков показались бы сущим пустяком. Однако в нынешнем положении, когда мне предстояло убить человека и спуститься на несколько сот метров вниз по лестнице, в которой забыли сделать ступеньки, эта сумма выглядела огромной. В итоге я стал проклинать миссис Саймонс и делал это от всего сердца точно так же, как во всех цивилизованных странах зятья проклинают своих тещ. Проклятья лились из меня столь бурным потоком, что некоторые из них я даже переадресовал моему любезному другу Джону Харрису, бросившему меня на произвол судьбы. Окажись я на его месте, а он на моем, я не сидел бы целую неделю сложа руки. У меня не было претензий ни к молодому Лобстеру, ни к Джакомо, этому быку в человеческом обличье, ни к легендарному эгоисту господину Мерине. Эгоистам вообще легко прощать предательство, потому что никто на них никогда не рассчитывает. Но ведь Харрис однажды рисковал жизнью, пытаясь спасти в Бостоне какую-то старую негритянку! А я чем хуже? Хоть мне и чужды аристократические предрассудки, но тем не менее я считаю, что стою по меньшей мере двух, а то и трех таких негритянок.

В разгар моих размышлений вернулся Хаджи-Ставрос и с ходу сделал мне предложение, которое, по существу, содержало в себе готовый план побега, только более простой и менее опасный. Для его осуществления требовались только крепкие ноги, которые у меня, слава Богу, были в наличии. Король появился внезапно и застал меня за весьма постыдным занятием: я зевал, словно жалкий загнанный зверек.

— Вы, я смотрю, скучаете, — сказал он мне. — Это все из-за чтения. Вот я не могу открыть книгу без риска вывихнуть себе челюсть. Приятно видеть, что доктора подвержены той же опасности, что и простые люди вроде меня. Но почему вы так бездарно

проводите оставшееся время? Вы ведь явились сюда, чтобы собирать горные растения. Что-то не похоже, чтобы ваша коробка сильно пополнилась за последние дни. Хотите, я отправлю вас на прогулку в сопровождении двух моих помощников? Я слишком добрый владыка, чтобы отказать вам в столь небольшой милости. В этом мире каждый должен заниматься своими делами. Ваше дело травы, мое дело деньги. Когда вернетесь, скажете тем, кто вас послал: «Вот травы, собранные в королевстве Хаджи-Ставроса!» Если найдете какую-нибудь красивую и интересную травку, о которой слыхом не слыхивали в вашей стране, то назовите ее в мою честь Королева гор.

«В самом деле, — подумал я. — Когда я окажусь в компании двух бандитов в одном лье отсюда, так ли трудно будет выиграть у них забег? В любом случае опасность удвоит мои силы. Лучше бегает тот, кому необходимо бежать быстрее. Почему, спрашивается, заяц считается самым быстрым животным? Потому что ему больше других угрожает опасность».

Я принял предложение Короля, и он немедленно приставил к моей персоне двух охранников. Хаджи-Ставрос не стал давать им подробные указания. Он лишь кратко их предупредил:

— Этот милорд стоит пятнадцать тысяч франков. Если вы его потеряете, то вам придется либо возместить ущерб, либо оказаться на его месте.

Мои стражи нисколько не были похожи на инвалидов. У них не было ни ран, ни контузий, ни каких-либо видимых повреждений. Зато они были прекрасными ходоками, а на то, что им жмет обувь не стоило и надеяться, поскольку обуты они были в широкие мокасины, из которых торчали их грязные пятки. Быстро оглядев провожатых, я с сожалением отметил, что каждый из них был вооружен пистолетом, длинным, как детское ружье. Однако

из-за этого не стоило впадать в отчаяние. Пожив в обществе бандитов, я привык к свисту пуль. Посему, закинув за спину коробку, я отправился в путь.

— Желаю хорошо провести время! — крикнул вдогонку Король.

— Прощайте, сир!

— Ну нет! До свидания!

Я повел моих попутчиков в направлении Афин, решив, что с паршивой овцы хоть шерсти клок. Они не возражали и позволили мне идти в любую сторону. Оказалось, что бандиты гораздо лучше воспитаны, чем четыре жандарма Пери-клеса. Они предоставили мне полную свободу действий. Во всяком случае при каждом моем шаге их локти не впивались мне в бока. Мой пример вдохновил стражников, и они принялись собирать к ужину какие-то травы. А на меня напала жажда деятельности, и я, не разбирая, стал рвать все, что попадалось под руку, следя лишь за тем, чтобы не перегрузить коробку, которая и без того была весьма тяжелой. Забег с такой ношей вполне мог бы обернуться моим проигрышем. Однажды мне довелось присутствовать на скачках, и там я заметил, что один из жокеев постоянно проигрывал из-за того, что был тяжелее своих соперников на пять килограммов. Я делал вид, что не отрываю глаз от земли, хотя на самом деле моя голова была занята мыслями иного рода. В подобных обстоятельствах неиз-

Я делал вид, что не отрываю глаз от земли

бежно забываешь, что ты ботаник и помнишь лишь о том, что ты пленник. Думаю, что и Пелиссон не стал бы столь тщательно изучать в своей камере пауков, будь у него при себе хоть какая-нибудь железка, пригодная, чтобы распилить решетку²³. Возможно, в тот день мне и вправду попадались неизвестные науке растения, способные навеки прославить имя натуралиста, но меня они интересовали не больше, чем сорная трава. Наверняка я не раз прошел мимо великолепных экземпляров Boryana variabilis, весивших вместе с корнями не менее полуфунта, но даже не взглянул в их сторону. Все мое внимание было сосредоточено на видневшихся вдали Афинах и на неотступно следовавших за мной бандитах. Я постоянно следил за их глазами в надежде, что какой-то курьез отвлечет их вни-

мание, но у каждого из них один глаз всегда был повернут в мою сторону, даже когда оба собирали свой салат или следили за полетом стервятников.

Наконец я придумал, чем их занять. В какой-то момент мы ступили на узкую тропинку, которая со всей очевидностью шла в направлении Афин. Я заметил слева от себя пучок жерновцов метельчатых, который волею Провидения вырос на вершине скалы. Сделав вид, что мне абсолютно необходимо завладеть этим сокровищем, я стал с большим трудом карабкаться по крутому откосу. При этом я так пыхтел, что один из охранников проникся ко мне жалостью и предложил подсадить меня. На такое я даже не рассчитывал. Поблагодарив его за готовность прийти мне на помощь, я взгромоздился ему на плечи и так сильно прошелся по ним своими подбитыми гвоздями подошвами, что несчастный взвыл от боли и сбросил меня на землю. Его товарищ, с интересом следивший за нашими акробатическими упражнениями, сказал ему: «Погоди, я встану на тебя вместо милорда. В моих ботинках нет гвоздей». Сказано — сделано. Он встал на плечи товарища, схватил растение за стебель, с трудом вырвал его и испустил крик отчаяния.

Но его крик запоздал. Я уже бежал без оглядки, а благодаря их оцепенению смог выиграть еще несколько секунд. Однако они не стали терять время на взаимные обвине-

Я бежал изо всех сил

ния, и вскоре я услышал за собой звуки погони. Я тут же удвоил скорость. Дорога была красивая, ровная, гладкая, словно специально сделанная для меня. Мы сбегали вниз по крутому склону. Я бежал изо всех сил, прижав руки к бокам, не обращая внимание на камни, летевшие у меня из-под ног, и не замечая, куда ставлю ногу. Казалось, что земля сама движется подо мной, а скалы и кусты по обе стороны дороги бегут в обратном направлении. Я был легким, стремительным, мое тело стало невесомым, и вдобавок ко всему у меня выросли

крылья. Но звук, производимый четырьмя резвыми ногами, действовал мне на нервы. Внезапно они остановились, и все звуки разом стихли. Неужели у них кончились силы, и они прекратили преследование? Вдруг в десяти шагах от меня возникло облачко пыли, а чуть подальше на серой скале появилось белое пятно, и до моих ушей долетел звук двух одновременно сделанных выстрелов. Это бандиты разрядили в меня пистолеты. Я подвергся обстрелу, но продолжал бежать. Затем преследование продолжилось. Я услышал голоса бандитов. Они, задыхаясь, кричали мне: «Стой! Стой!» Но я не остановился. Тем временем я сбился с дороги, тропинка исчезла, и я перестал понимать, куда бегу. Внезапно на моем пути возникла канава, широкая, как небольшая речка. Но я уже так разогнался, что не успел оценить ее ширину. Пришлось прыгать, и в прыжке я понял, что спасен. Но тут у меня лопнули подтяжки, и я понял, что пропал!

Вот вы смеетесь! Хотелось бы посмотреть, сударь, как бежали бы вы без подтяжек, придерживая на бегу штаны! Уже через пять минут я был схвачен. Бандиты совместными усилиями надели на меня наручники, опутали ноги веревками и, подгоняя палками, погнали в лагерь.

Король встретил меня так, словно я был банкротом и задолжал ему пятнадцать тысяч франков.

— Сударь, — сказал он мне, — я был о вас другого мнения. Я решил, что вы приличный человек, но я ошибся. Никогда бы не подумал, что вы способны на такой посту-

пок. А ведь я так хорошо к вам относился. Пусть вас не удивляет, что отныне по отношению к вам будут приняты самые строгие меры. Вы сами меня к этому вынудили. Вы не сможете покинуть свою комнату впредь до особых распоряжений. Стеречь вас будет один из моих офицеров.

Имейте в виду, что это лишь предупредительная мера. Если такое повторится, то вас будет ждать более суровое наказание. Василий, тебе я поручаю охранять этого господина.

Василий с обычной вежливостью поприветствовал меня.

«Ах, подонок, — подумал я, — ведь это ты кидаешь в огонь маленьких детей! Это ты хватал за талию Мэри-Энн. Это ты пытался ударить меня кинжалом, когда праздновали Вознесение. Ну что ж, лучше уж ты, чем кто-нибудь другой».

Не буду рассказывать о тех трех днях, что я провел в компании Василия. Этот тип до того мне наскучил, что врагу не пожелаешь. При этом он не желал мне зла и относился ко мне с некоторой симпатией. Я даже подумал, что, будь я его личным пленником, он отпустил бы меня без всякого выкупа. Мое лицо сразу ему понравилось. Я напоминал ему младшего брата, приговоренного к смерти судом присяжных. Но эти проявления дружеских чувств действовали на меня хуже любых издевательств. Еще до восхода солнца он желал мне доброго утра, а на сон грядущий желал всяческих благ, список которых был нескончаем. Когда я крепко спал, он будил меня, чтобы поинтересовать-

ся, хорошо ли я укрыт. За столом он прислуживал лучше любого слуги, а за десертом рассказывал разные истории или просил меня что-нибудь ему рассказать. А еще он непрерывно пожимал мне руку своей клешней! На все эти проявления доброй воли я отвечал бешеным сопротивлением. Я не собирался включать убийцу детей в список своих друзей и категорически не хотел пожимать руку человеку, которого собирался убить. Моя совесть ничего не имела против его убийства, которое я расценивал, как акт необходимой обороны, но мне не хотелось убивать его исподтишка, и своим враждебным поведением я хотел заставить его быть настороже. Отвергая любые проявление симпатий и дружеского внимания, я постоянно ожидал удобного случая, чтобы сбежать. Но мой новоявленный друг проявлял такую бдительность, какой позавидовал бы самый заклятый враг. Стоило мне склониться над водопадом, чтобы зафиксировать в памяти особенности рельефа, Василий тут же с материнской заботой прерывал мои наблюдения. «Осторожно, — говорил он, оттаскивая меня за ноги, — если ты, не дай Бог, упадешь, я буду горевать всю жизнь». Когда ночью я потихоньку пытался встать, он сразу вскакивал и спрашивал, чем мне помочь, Мир еще не видел такого бдительного негодяя. Он круглые сутки крутился вокруг меня, словно белка в колесе.

Но больше всего я впадал в отчаяние из-за демонстраций бесконечного доверия к моей персоне. Однажды

я попросил разрешение посмотреть его оружие. Он сам вложил мне в руку свой кинжал. Это был русский кинжал из дамасской стали, изготовленный в Туле. Я вытащил его из ножен, проверил пальцем, хорошо ли он заточен, и направил прямо ему в грудь, целясь между четвертым и пятым ребром. Он с улыбкой сказал: «Сильно не дави, ты меня убьешь». Надави я чуть сильнее, и возмездие могло бы свершиться, но неведомая сила удержала мою руку. Достоин сожаления тот факт, что честному человеку нелегко заставить себя отправить на тот свет убийцу притом, что убийце не составит труда прикончить того же самого честного человека. Я вернул палачу его кинжал. Василий протянул мне пистолет, но я отказался его брать, сказав, что полностью удовлетворил свое любопытство. Он взвел курок, показал мне спусковой крючок, поднес ствол к голове и сказал: «Раз! И ты лишишься охранника».

Лишиться охранника! Черт побери, именно это я и хотел! Но представившийся случай был слишком хорош, и именно из-за этого меня сковал предательский страх. Если бы в такой момент я убил Василия, то не смог бы вынести его последнего взгляда. Было бы лучше убить его ночью. К несчастью, он не стал прятать оружие и демонстративно выложил его между нашими постелями.

Наконец я придумал, как сбежать, не разбудив его и не перерезав ему горло. Эта мысль пришла мне в голову в воскресенье 11 мая в шесть часов вечера. В тот день, когда праздновали Вознесение, я заметил, что Василий плохо переносит выпивку. Вспомнив об этом, я предложил ему

вместе поужинать. Такое проявление дружеских чувств вскружило ему голову, а все остальное сделало смоляное вино. С тех пор, как я утратил доверие Хаджи-Ставроса, он не удостаивал меня своими визитами, хотя и вел себя, как истинно благородный хозяин: кормили меня лучше, чем его самого, и если бы я захотел, то мог бы зараз выпить бурдюк вина и бочку ракии. Василий, приглашенный на великолепный пир, поначалу держался с трогательным смирением. Он уселся в трех футах от стола, словно крестьянин, приглашенный к своему властелину. Однако благодаря вину эта дистанция постепенно сокращалась. В восемь часов вечера мой охранник взялся рассказывать мне об особенностях своего характера. В девять часов он уже еле шевелил языком, но продолжал что-то бормотать по поводу приключений в молодые годы и даже пытался рассказать о своих подвигах, от которых у любого следователя волосы встали бы дыбом. В десять часов он впал в человеколюбие, и его стальное сердце растворилось в ракии, подобно растворенной в уксусе жемчужине Клеопатры. Он поклялся, что пошел в бандиты из любви к человечеству, преследуя цель сколотить за десять лет состояние, чтобы построить на эти деньги больницу, а затем удалиться в монастырь на горе Афон. Он пообещал

не забывать меня в своих молитвах. Я воспользовался его добрыми намерениями и влил в него огромный стакан ракии. С тем же успехом я мог бы предложить ему выпить горящую смолу: к тому времени он так сильно возлюбил меня, что уже ни в чем не мог мне отказать. Вскоре Василий умолк. Голова его принялась раскачиваться с регулярностью маятника справа налево и слева направо. Он протянул мне руку, наткнулся на остаток жаркого, сердечно его пожал, свалился навзничь и погрузился в сон, напоминая своим видом египетского Сфинкса, разбудить которого не смогли даже французские пушки.

Теперь все зависело от быстроты моих действий. Каждая минута была на вес золота. Я взял его пистолет и выбросил в овраг. Затем я взял кинжал и едва не отправил его вслед за пистолетом, но вовремя одумался, поняв, что с его помощью мне будет легче нарезать куски дерна. Мои замечательные часы показывали одиннадцать часов. Нашу трапезу освещали два очага, в которых горели куски дерева, пропитанные смолой. Я затушил их из опасения, что свет привлечет внимание Короля. Погода была самая подходящая. Луны не было и в помине, зато звезд — видимо-невидимо. Куча нарезанного лентами дерна лежала в стороне, напоминая рулон драпа. В течение часа были готовы все материалы, необходимые для побега. Подтаскивая их к роднику, я случайно задел ногой Василия. Он тяжело приподнялся и по обыкновению спросил, не нужно ли мне чего. Я бросил на землю все, что держал в руках, присел рядом с ним и попро-

сил выпить за мое здоровье еще один стакан. «Правильно, — сказал он, — меня как раз мучит жажда». Я налил ему полную чашу ракии. Он выпил половину, вылил остальное на грудь, попытался встать, упал лицом вниз, раскинул руки и больше не шевелился. Я кинулся к плотине и при всей своей неопытности умудрился за сорок пять минут полностью перекрыть низвергавшийся из чаши родника поток. Шум водопада сменился звенящей тишиной. И тут меня охватил страх. Я подумал, что, скорее всего, Король, как все старики, спит очень чутко, и тишина запросто может его разбудить. Мысли в моей голове окончательно спутались, но я все же вспомнил одну сцену из «Севильского цирюльника», в которой Бартоло проснулся, как только перестало звучать пианино. Я проскользнул к лестнице и внимательно оглядел кабинет Хаджи-Ставроса. Король и его ординарец мирно спали. Я приблизился к его ели и напряг слух. Все было спокойно. Тогда я пошел назад к своей плотине, прошлепал по луже, уже доходившей мне до щиколоток, и заглянул в пропасть.

Склон горы отбрасывал тусклые блики. Кое-где я заметил несколько впадин, в которых застоялась вода. Я вернулся в палатку, взял висевшую над постелью коробку и забросил ее за плечи. Затем прошел мимо нашего обеденного стола и забрал четверть буханки хлеба и кусок мяса. Всю провизию я запихал в коробку в надежде, что утром смогу ею позавтракать. Изготовленная мною плотина пока еще сдерживала напор воды, а ветер, как мне казалось, должен был уже подсушить спуск с горы. Время между тем приближалось к двум часам. Я подумал, что было бы неплохо на всякий случай захватить с собой кинжал Василия. Но он лежал на дне чаши родника, и я не стал терять время на его поиски. Я снял ботинки, связал их шнурками и повесил на ремни заплечной коробки. Наконец, оценив взглядом результаты своих трудов, вспомнив об отчем доме и послав воздушный поцелуй Афинам и Мэри-Энн, я перекинул ногу через парапет, ухватился двумя руками за нависавший над пропастью куст и, уповая на Господа, отправился в путь.

Все оказалось гораздо труднее, чем я предполагал. Скала полностью не просохла, и от прикосновения к ее сырой поверхности возникало ощущение, что я трогаю змею. Я неверно оценил расстояние и оказалось, что точки опоры встречаются гораздо реже, чем я предполагал. Два раза я слишком сильно забрал влево, в результате чего мне пришлось возвращаться, преодолевая невероятные трудности. Порой меня покидала надежда, и тогда продолжить движение удавалось только усилием воли. В какой-то момент я оступился, приняв тень от отрога скалы за выступ, и упал с высоты пятнадцати или двадцати футов, ободрав руки и все тело о склон горы. Спас меня корень смоковницы, зацепившийся за рукав моего пальто. Его след виден до сих пор. Через несколько метров птица, прятавшаяся в какой-то норе, так стремительно выпорхнула у меня из-под ног, что от страха я чуть не упал навзничь. После этого я пошел на четвереньках, опираясь преимущественно на руки, обдирая их в кровь и чувствуя, как дрожат все сухожилия. Пальцы я уже не ощущал, до того сильно они кровили. Возможно, я не чувствовал бы себя таким обессиленным, если бы мог точно оценить остаток пути, но едва я оглядывался назад, как начинала кружиться голова и казалось, что я лечу в пропасть. Чтобы сохранить остатки силы духа, приходилось постоянно

В какой-то момент я оступился

себя взбадривать, громко произнося сквозь сжатые зубы короткие энергичные фразы: «Еще один шаг за отца! Еще один за Мэри-Энн! А вот этот шаг за погибель бандитов! А этот за бешенство Хаджи-Ставроса!»

Наконец мои ноги коснулись более или менее широкой площадки. Мне даже показалось, что цвет почвы несколько изменился. Тогда я сел и осторожно повернул голову. До протекавшего внизу ручья оставалось не более десяти шагов. Значит, я пробрался через красные скалы! На этой ровной поверхности, покрытой мелкими ямками с застоявшейся водой, мне удалось перевести дух и немного отдохнуть. Я посмотрел на часы: половина третьего ночи. Все путешествие заняло тридцать минут, хотя мне показалось, что оно длилось три ночи подряд. Я ощупал руки и ноги, чтобы убедиться, что все на месте. Отправляясь в подобную экспедицию, никогда не знаешь, в каком виде доберешься до цели. Мне повезло, я отделался несколькими ушибами и ссадинами. Больше всего пострадало мое пальто. Я взглянул наверх, но не для того, чтобы возблагодарить Небо, а чтобы убедиться, что в моем прежнем жилище все спокойно. Было слышно лишь, как капает вода, сочившаяся сквозь воздвигнутую из дерна плотину. Пока все шло нормально. Мои тылы были в полном порядке, а впереди меня ждали Афины. Прощай, Король гор!

Но не успел я спрыгнуть на дно оврага, как передо мной выросло некое белесое существо, после чего раздался такой яростный лай, какого я еще ни разу не слышал в этих горах, тем более в такое время суток. Увы, сударь! Я предусмотрел все, кроме собак моего доброго хозяина. Эти враги рода человеческого сутками напролет бродили вокруг лагеря, и один из них меня учуял. Мне трудно описать всю злость и ненависть, охватившие меня в тот момент. Сейчас мне кажется, что невозможно до такой степени ненавидеть неразумное существо, а тогда я предпочел бы встретить на

своем пути волка, тигра или белого медведя. Эти благородные животные просто съели бы меня, но не стали бы выдавать врагу. Дикие звери охотятся, руководствуясь собственными потребностями, но как прикажете относиться к гнусному псу, который вознамерился не только разорвать меня на куски, но еще и наделать как можно больше шума, чтобы выслужиться перед Хаджи-Ставросом? Я осыпал его проклятьями, заклеймил последними словами, но все было напрасно: его лай заглушал мой голос. Тогда я сменил тон, перешел на ласковые речи и обратился к псу по-гречески, на языке его предков. Но на все мои слова у него был один ответ, от которого сотрясались горы. Тогда я замолчал, и это оказалось хорошей идеей. Пес тоже умолк. Я улегся прямо в лужу, и пес, что-то ворча сквозь зубы, вслед за мной вытянулся у подножия скалы. Я притворился, что сплю. Пес понаблюдал за мной и тоже заснул. Я неслышно проскользнул к ручью. Пес одним рывком вскочил, и я едва успел запрыгнуть на уступ в скале. Но моя шапка осталась во вражеских руках, точнее сказать, в зубах, и мгновение спустя она превратилась в нечто среднее между тестом, кашей и мармеладом. Бедная моя шапка! Я горько сожалел о ней, пытаясь представить себя на ее месте. Если бы со свалившейся на меня проблемой можно было покончить ценой нескольких укусов, я бы отдал псу все, что ему причиталось по праву. Но от таких монстров невозможно отделаться укусами: людей они не кусают, а съедают!

Тут я понял, что пес, скорее всего, голоден и если я придумаю, чем его соблазнить, то он все равно покусает меня, но есть не станет. Пришлось пожертвовать имевшейся у меня едой, сожалея лишь о том, что ее не было в сто раз больше. Я бросил ему половину своего хлеба, и хлеб мгновенно исчез, словно рухнул в пучину или, скорее, как крохотный камушек, свалился на дно колодца. Разглядывая жалкие остатки взятой с собой провизии, я неожиданно обнаружил на дне коробки маленький белый пакетик, который сразу навел меня на мысль. В пакетике хранился запас мышьяка, который я использовал при изготовлении чучел птиц, но ни один закон не запрещал мне применить несколько граммов мышьяка для изготовления собачьего чучела. Тем временем у моего собеседника проснулся аппетит, и он мечтал лишь о том, чтобы продолжить трапезу. «Погоди, — сказал я ему, — сейчас я угощу тебя блюдом, приготовленным по моему рецепту!..» В пакетике было тридцать пять граммов симпатичного блестящего порошка. Я высыпал граммов пять-шесть в ямку с водой, а остаток убрал в карман. Затем я подождал, пока мышьяк полностью растворится в воде, и окунул в ямку кусок хлеба, который сразу, как губка, впитал всю воду. Пес жадно набросился на хлеб и разом проглотил свою смерть.

Ну почему я не запасся небольшим количеством стрихнина или другого яда, действующего сильнее мышьяка? Было уже три часа, а действие мышьяка все не наступало. Прошло три часа, и тут мой пес страшно завыл, но мне это ничего не дало: лай или вой, яростное рычание, как и вопли ужаса шли в одном и том же направлении, то есть прямо в уши Хаджи-Ставроса. Но вскоре животное стало биться в страшных судорогах, из его пасти пошла пена, пса начало рвать, и при этом он предпринимал отчаянные усилия, чтобы исторгнуть из себя раздирающий внутренности яд. Я наслаждался этим зрелищем, испытывая

Он предпринимал отчаянные усилия

неземное блаженство. Спасти меня могла только смерть врага, но смерть явно не спешила. Я подумал, что боль могла бы сломить его, и тогда он оставит меня в покое, но пес только больше озлобился. Он стал разевать слюнявую кроваво-красную пасть, словно упрекал меня за мой подарок и давал знать, что не умрет, не отомстив за себя. Я бросил ему носовой платок, и он разодрал его с тем же ожесточением, что и мою шапку. Тем временем небо стало светлеть, и мне уже казалось, что я напрасно совершил это убийство. Максимум через час бандиты кинутся за мной в погоню. Я задрал голову и взглянул на ту проклятую комнату, которую я покинул, как мне казалось, навсегда, и в которую из-за этого паршивого пса я буду вынужден вернуться. В ту же секунду мощный поток воды сбил меня с ног.

Сверху обрушились тонны ледяной воды вперемешку с дерном, камнями и обломками скалы. Я понял, что наконец прорвало плотину, и все озеро вылилось на мою голову. На меня напал страшный озноб: каждый кубометр воды уносил несколько градусов моего естественного тепла, и вскоре моя кровь стала холодной, как у рыбы. Я взглянул на пса. Он по-прежнему стоял у подножия скалы, открыв пасть, выпучив на меня глаза, и мужественно боролся со смертью и потоком ледяной воды. С этим надо было кончать. Я снял коробку, взялся обеими руками за лямки и с такой силой ударил это мерзкое животное по голове, что враг тут же покинул поле боя. Поток подхватил его, несколько раз перевернул и унес в неизвестном направлении.

Я спрыгнул вниз. Вода доходила мне до пояса, но я, цепляясь за скалу, все же сумел выбраться на берег. Там я отряхнулся и крикнул во все горло:

— Ура, Мэри-Энн!

И тут как из-под земли выросли четыре бандита. Они схватили меня за шиворот, и один из них прорычал:

— Вот ты где, убийца! Все сюда! Мы взяли его! Король будет доволен! Он отомстит за Василия!

Оказалось, что я, ни о чем не подозревая, утопил моего друга Василия.

Поймите, сударь, я сроду никого не убивал. Василий был у меня первым. Впоследствии, защищаясь, я перебил немало народу, но Василий так и остался единственной из моих жертв, о чьей смерти я сожалею, хотя случилась она исключительно по неосторожности. Вы ведь знаете, как чувствует себя человек, когда что-то происходит в первый раз! Ни один убийца, пойманный полицией и отведенный на место преступления, не выглядел столь же жалко, как выглядел я. Я не смел взглянуть на поймавших меня отважных людей и не мог выдержать их осуждающие взгляды. Я весь дрожал, понимая, через какие испытания мне суждено пройти. Вскоре я предстану перед судом и мне предъявят тело жертвы. Как я выдержу взгляд Короля гор после всего, что я натворил? Как взглянуть на тело бедного Василия и не умереть от стыда? Ноги у меня задрожали, и я, подгоняемый тычками бандитов, побрел по дороге.

Мы пересекли пустынное поле, прошли через кабинет Короля, в котором разместили несколько раненых, и я рухнул у подножия лестницы, которая вела в мою комнату. Вся вода к тому времени

ушла, оставив на земле и на деревьях следы тины. Лишь на том месте, где я снял дерн, блестела огромная лужа. Бандиты, Король и монах стояли вокруг какого-то серого покрытого илом предмета, при виде которого у меня волосы на голове зашевелились. Это был Василий. Храни вас Небо, сударь, от такого зрелища! Вырвавшаяся на свободу грязная вода оставила на теле жертвы слой, напоминавший кошмарную штукатурку. Приходилось ли вам видеть жирную муху, на три или четыре дня застрявшую в паутине? Обычно хозяин паутины не в состоянии избавиться от своего гостя, и он укутывает его несколькими слоями серых нитей, превращая в бесформенную непонятную массу. Именно так выглядел Василий по прошествии нескольких часов после нашего с ним ужина. Тело находилось в десяти шагах от того места, где я с ним распрощался. Не знаю, перенесли ли его бандиты, или он сам переместился, когда бился в конвульсиях. Как бы то ни было, я склонен думать, что умер он легко. Когда мы расставались, он был полон жизни, и умер, скорее всего, от невинного кровоизлияния в мозг.

Когда я появился, послышался нехороший ропот. Хаджи-Ставрос, бледный и насупленный, сразу направился ко мне, схватил меня за левое запястье и свирепо потащил за собой, чуть не вывихнув мне руку. Он так

энергично толкнул меня в центр круга, что я чуть не наступил на тело своей жертвы и был вынужден отшатнуться в сторону.

— Смотрите! — крикнул он громовым голосом. — Смотрите, что вы натворили! Полюбуйтесь делом ваших рук! Насладитесь своим преступлением! Несчастный, когда же вы наконец остановитесь? Кто бы мог подумать, что, приняв вас, я поселил в своем доме убийцу?

Я стал невнятно бормотать извинения, пытаясь доказать, что повинен лишь в неосторожности. Я искренне раскаивался в том, что напоил своего стражника, пытаясь усыпить его бдительность и беспрепятственно сбежать, но обвинение в убийстве категорически отверг. Разве я виноват, что он захлебнулся в потоке воды через час после моего бегства? Я не желал ему зла и в доказательство приводил тот факт, что ни разу не ударил его кинжалом, когда тот был мертвецки пьян, хотя и мог завладеть его оружием. Я даже предложил обмыть его тело и убедиться, что на нем нет ни царапины.

— Признайтесь, — не унимался Король, — что вы виноваты уже в том, что действовали из эгоистических побуждений. Вашей жизни ничего не угрожало. Вас держали здесь в целях получения выкупа, а вы сбежали по причине собственной скупости. Вы только и думали о том, как сэкономить несколько экю, и вас совершенно не волновала судьба этого несчастного, которого вы оставили здесь умирать! А еще вы не подумали, что оставляете меня без незаменимого помощника. И ведь какой момент вы выбрали, чтобы нанести свой предательский удар: когда на нас свалились все мыслимые несчастья, когда я потерпел поражение, потерял своих лучших солдат, когда Софоклис ранен, корфинянин при смерти, Спиро, на которого я рассчитывал, пал на поле боя, а все мои соратники пали духом! И вот в такой момент у вас хватило черствости,

чтобы отнять у меня Василия! Неужели вы лишены простых человеческих чувств? Разве не было бы честнее заплатить выкуп, как подобает приличному пленному, и не лишать человека жизни за пятнадцать тысяч франков?

— Черт вас побери, — воскликнул я вне себя от бешенства, — вы ведь убили множество людей за гораздо меньшие деньги!

Он с достоинством ответил:

— Таков мой статус, сударь. Но это мой статус, а не ваш. Я бандит, а вы доктор. Я грек, а вы немец.

На это мне нечего было возразить. Судя по тому, как дрожали все фибры моей души, я понял, что ни по рождению, ни по воспитанию не гожусь в профессиональные убийцы. Ну а Король, вдохновленный моим молчанием, возвысил голос и продолжил свою речь:

— Знаете ли вы, недостойный молодой человек, как прекрасен был тот, кому вы причинили смерть? Его предками были героические бандиты из Сули. Они вынесли на своих плечах все войны за родину и веру, которые вел против нас янинский паша Али Тебелен. Четыре поколения его предков были повешены или обезглавлены, никто из них не умер в своей постели. Не прошло и шести лет с того дня, как его брат был казнен в Эпире за убийство мусульманина. В этой семье преданность и отвага передаются от отца к сыну. Василий всегда был верен своему религиозному долгу. Он жертвовал церквям, подавал милостыню нищим. В Пасху он зажигал свечу, и его свеча была толще, чем у других. Он скорее дал бы себя убить, чем нарушил пост или съел бы скоромное в постный день. Он откладывал деньги, чтобы в конце карьеры удалиться в Афонский монастырь! Вы знали об этом?

Я смиренно признался, что мне это известно.

— Знаете ли вы, что из всех моих компаньонов он был самым решительным? Я не умаляю достоинств тех, кто сейчас меня слушает, но Василий отличался слепой преданностью и безоговорочным послушанием и легко выдерживал любые испытания. Преданность помогала ему мужественно переносить любые трудности и выполнять любые задания. Если бы я приказал, он вырезал бы все королевство. Стоило мне шевельнуть рукой, и он вырвал бы глаз у своего лучшего друга. И вот такого человека вы убили! Бедный Василий! Кто заменит мне его, когда понадобится сжечь деревню, поджарить на костре сквалыгу, разрезать на куски женщину или содрать живьем кожу с ребенка?

Все бандиты, возбужденные траурной речью, воскликнули в едином порыве: «Мы! Мы!» Одни простерли руки к Королю, другие обнажили кинжалы, а самые ревностные нацелили на меня свои пистолеты. Хаджи-Ставрос охладил их порыв, загородив меня своим телом, и продолжил свою речь.

— Утешься, Василий, ты будешь отмщен. Если бы я прислушивался лишь к собственной боли, то отправил бы голову убийцы к душам твоих предков. Но его голова стоит пятнадцать тысяч франков, и это сдерживает мой порыв. Если бы ты, как в прежние времена, взял слово на нашем совещании, то первый просил бы меня пощадить его. Ты отверг бы столь дорогостоящую месть. Смерть настигла тебя при таких обстоятельствах, когда мы не можем предаваться безумствам и транжирить деньги.

Он перевел дыхание и продолжил.

— Но я способен примирить правосудие с насущными интересами. Я накажу виновного, не рискуя нашими активами. Его наказание станет лучшим украшением твоих похорон, и из последнего прибежища паликара, в котором теперь пребывает твоя душа, ты насладишься зрелищем искупительной казни, которая не будет стоить нам ни гроша.

Эта заключительная часть речи воодушевила аудиторию. Все были ею очарованы, не считая, разумеется, меня. Я голову себе сломал, пытаясь догадаться, что придумал для меня Король, но любая догадка была настолько неутешительна, что у меня от страха застучали зубы. Конечно, я должен был радоваться тому, что мне сохранили жизнь. Не так плохо, когда голова остается на плечах. Но мне ли было не знать, сколь беспредельно воображение эллинов с большой дороги? Хаджи-Ставрос, сохранив мне жизнь, мог назначить такое наказание, что я предпочел бы умереть. Старый злодей отказался сообщить, какую муку он мне уготовил. Его до такой степени не волновали мои переживания, что он принудил меня присутствовать на похоронах своего офицера.

С тела усопшего стащили одежду, перенесли к роднику и омыли в нескольких водах. Лицо Василия почти не изменилось. На его губах сохранилась жалкая улыбка пьянчуги, а открытые глаза, как и при жизни, тупо пялились на окружа-

ющий мир. Его конечности не утратили гибкости. Трупное оцепенение вообще долго не наступает у тех, кто умер в результате несчастного случая.

Туалетом покойного занялись кафеджи и ординарец Короля. Хаджи-Ставрос на правах наследника оплатил их труды. У Василия не было семьи, и все его имущество отошло к Королю. Тело покойного облачили в рубаху из тонкого полотна, красивую перкалевую юбку и куртку, расшитую серебряными нитями. Его мокрые волосы прикрыли почти новым колпаком. Натянули красные шелковые гетры на ноги, которым уже не суждено было бегать. Их же обрядили в тапочки без задников из русской кожи. При жизни Василий никогда не был столь чистым и красивым. Губы ему намазали помадой, а лицо белилами и румянами, и он стал похож на юного премьера, готовящегося выйти на сцену. В течение всего этого действа бандитский оркестр исполнял заунывную мелодию, которую вам не раз приходилось слышать на афинских улицах. Я рад тому, что мне не пришлось умирать в Греции, поскольку эта музыка отвратительна, и я не перенес бы, если бы меня хоронили под такую мелодию.

Четверо бандитов принялись копать яму на том месте, где стояла палатка миссис Саймонс, прямо под постелью Мэри-Энн. Двое других побежали на склад за свечами, которые раздали присутствующим. Мне тоже дали свечу. Монах затянул поминальную молитву. Хаджи-Ставрос твердым голосом, проникавшим мне в самую душу, читал псалмы. Было немного ветрено, и горячие капли воска обжигающим дождем падали мне на руку. Но это были цветочки по сравнению с тем, что ожидало меня впереди. Я бы с радостью согласился терпеть эту боль, если бы церемония продолжалась бесконечно.

Однако она в конце концов завершилась. Когда прозвучали последние слова молитвы, Король торжественно

подошел к гробу, в котором лежало тело покойного, и поцеловал его в губы. Бандиты по очереди сделали то же самое. Меня трясло от мысли, что и до меня дойдет очередь. Я даже спрятался за спины тех, кто уже исполнил свой долг, но Король заметил меня и сказал:

— Теперь ваша очередь. Марш к гробу! Вы его должник.

Неужели в этом и состояло упомянутое искупление? Справедливый человек счел бы, что с меня и этого довольно. Клянусь, сударь, очень неприятно целовать в губы труп, особенно когда все считают, что это труп человека, которого ты убил. Я подошел к гробу и увидел глаза, которые, казалось, смеялись над моим смятением. Затем я наклонил голову и коснулся его туб своими тубами. Тут какой-то шутник уперся рукой мне в затылок. Мой рот прижался к холодным губам, я почувствовал прикосновение ледяных зубов и охваченный ужасом поднял голову, ощущая во рту вкус смерти, от которого у меня до сих пор сжимается горло. Остается лишь завидовать женщинам, которых Бог наделил способностью падать в обморок.

Прощание закончилось, и труп опустили в землю. В могилу кинули горсть цветов, буханку хлеба, яблоко и вылили немного смоляного вина. Во всем этом он меньше всего нуждался. Затем могилу быстро засыпали, быстрее, чем мне бы хотелось. Какой-то бандит напомнил, что нужно найти две палки и сделать из них крест. На это Хаджи-Ставрос ответил:

— Не волнуйся. Сделаем крест из палок для милорда.

Можете себе представить, как бешено застучало сердце в моей груди. Какие еще палки? Какое отношение ко мне имеют палки?

Король подал знак ординарцу, и тот сбегал в кабинет и принес две длинные жерди, вырезанные из александрийского лавра. Хаджи-Ставрос взял похоронные носилки, отнес их на могилу, положил на свежевырытую землю, приподнял один конец и с улыбкой сказал мне:

— Это для вас я стараюсь. Разуйтесь, пожалуйста.

Возможно, в моих глазах, полных ужаса и тоски, он прочитал немой вопрос. Во всяком случае, он сам дал ответ на вопрос, который я не осмелился задать:

— Я не злой человек и не люблю излишнюю жестокость. Поэтому я выбрал для вас наказание,

которое пойдет вам на пользу, а нас избавит от необходимости охранять вас. В последние дни у вас проснулось маниакальное желание совершить побег. Надеюсь, что после того, как вы получите двадцать ударов палкой по ступням, вам уже не понадобится охранник, и на какое-то время у вас пропадет страсть к путешествиям. Я хорошо знаком с этой пыткой. В молодости меня ей подвергли турки, и я на собственном опыте знаю, что от этого не умирают. Предупреждаю, что процедура эта мучительная и вы будете кричать. Василий услышит вас и будет нами доволен.

После такого заявления в голове сразу мелькнула мысль, что будет лучше, если я сразу воспользуюсь своими ногами, пока они остаются в моем распоряжении. Но у меня вдруг отказала воля, и я потерял способность переставлять ноги. Хаджи-Ставрос поднял меня, причем сделал это он с такой же легкостью, с какой мы подбираем на дороге насекомое. Я был связан и разут столь быстро, что ни одна моя мысль не успела выйти из мозга и достичь конечностей. Я так и не понял, во что они уперли мои ноги и как их удержали на месте после первого удара палкой. Увидев, как передо мной мелькнули две жерди, одна справа, другая слева, я закрыл глаза и стал ждать. Ожидание длилось не больше десятой доли секунды, но за этот короткий период я успел послать благословение отцу, поцелуй Мэри-Энн и больше тысячи проклятий, поделив их между миссис Саймонс и Джоном Харрисом.

Мне так и не удалось потерять сознание. Как я уже говорил, такая способность у меня отсутствует. Поэтому я помню все, что происходило во время экзекуции. Я ощутил все удары палкой, один за другим. Первый из них оказался настолько болезненным, что в других, как мне показалось, уже не было необходимости. Палачи нацелили удар в середину ступни, чуть ниже выгиба, располо-

женного перед пяткой, на который приходится вес человеческого тела. Как ни странно, больно было не в ступне. Мне показалось, что все кости моих бедных ног разлетелись вдребезги. Второй удар пришелся чуть ниже, точно по пятке. Он до основания сотряс весь позвоночник и наполнил страшным гулом мой трепещущий мозг и череп, который едва не развалился на тысячу частей. Третий удар пришелся по пальцам ног и вызвал острую реакцию организма, в результате которой онемела вся нижняя часть тела и на мгновение мне показалось, что палка достала до кончика носа. Полагаю, что после него из меня первый раз брызнула кровь. Дальше удары шли в том же порядке, по тем же местам и с равными интервалами. Первые два удара я смог перенести молча, но после третьего я закричал, после четвертого вопил, а после пятого и всех последующих ударов только стонал. После десятого удара моя плоть обессилела до такой степени, что я замолчал. Но несмотря на упадок физических сил организм продолжал четко реагировать на физическое воздействие. Я был не в состоянии открыть глаза, но при этом самый легкий шум вызывал у меня нестерпимую резь в ушах. Я слышал каждое произнесенное рядом со мной слово. Если когда-нибудь я стану практикующим врачом, то это наблюдение может мне пригодиться. Вы ведь знаете, что врачи не стесняются выносить приговор больному, стоя в двух шагах от его кровати, и они даже не думают о том, что несчастный может их слышать. Я услышал, как молодой бандит сказал Королю:

— Он умер. Зачем понапрасну утруждать людей?

На это Хаджи-Ставрос ответил:

— Не беспокойся. В свое время я получил подряд шестьдесят ударов и уже через два дня танцевал как ни в чем не бывало.

— Как тебе это удалось?

— Я намазал ноги помадой, придуманной одним нехорошим итальянцем по имени Луиджи-Бей… Что там у нас? Сколько ударов он получил?

— Семнадцать.

— Еще три, дети мои, и постарайтесь бить как следует. Но палки уже не достигали цели. Последние удары пришлись по кровоточащей плоти. Я уже ничего не чувствовал и был практически парализован.

Меня подняли с носилок, развязали веревки, наложили на ноги тряпки, смоченные в холодной воде, и заставили выпить большой стакан вина. Гнев охватил меня раньше, чем ко мне вернулись силы. Не знаю, били ли вас когда-нибудь, как меня, но мне неведомо что-либо более оскорбительное, чем телесное наказание. Мне невыносима мысль, что царь природы может хотя бы на минуту стать рабом отвратительной палки. Какой смысл в том, чтобы родиться в XIX веке, овладеть силой пара и электричества, разгадать добрую половину тайн природы, постичь все, чего добилась наука в деле благополучия и безопасности человека, научиться лечить воспаления, знать, как не заразиться оспой, уметь разбивать камни в мочевом пузыре и при этом не иметь возможности защитить себя от презренной палки! По-моему, это слишком! Если бы я был солдатом и подвергся телесному наказанию, я непременно поубивал бы своих начальников.

Когда я понял, что сижу на вязкой земле и мои ноги свело от боли, а руки безжизненно повисли, когда я увидел избивших меня людей, того, кто приказал меня бить, и тех, кто наблюдал за избиением, накатившие гнев, стыд, чувство оскорбленного достоинства и попранных прав, мой возмущенный разум вызвали в моем растерзанном теле прилив ненависти, возмущения и жажду мести. Мне все стало безразлично: интересы, расчеты, осторожность, собственное будущее. Я желал лишь одного — выплеснуть наружу все душившие меня слова и чувства. В ту же минуту из моего рта полился поток безумных проклятий и оскорблений, а излившаяся желчь до самых глаз забрызгала мне желтой пеной все лицо. Я, конечно, не оратор, и, как ни старался, мне так и не удалось овладеть искусством красноречия, но возмущение, способное раскрыть в человеке даже поэтический дар, достигло внутри меня такого накала, что я целых четверть часа без остановки изливал на головы бандитов проклятья, достойные пленных кантабрийцев²⁴, которые умирали с проклятьем на устах и плевали в лицо победившим римлянам. Я высказал Королю гор все, что может оскорбить в человеке его гордость и самые дорогие ему чувства. Я уподобил его нечистым животным и усомнился в том, что он принадлежит к человеческому роду. Я оскорбил его мать, его жену, его дочь и все его потомство. Мне хотелось бы в точности повторить все, что я заставил его выслушать, но в спо-

коином состоянии я не смогу подобрать нужные выражения. Я вытягивал из себя слова, которых не найти в словаре, но которые всем были понятны. В этом я уверен, потому что слушавшие меня каторжники рычали и выли, как воет свора собак, по которым прошелся кнут погонщика.

Но напрасно я жадно следил за старым паликаром, пытаясь заметить, когда у него дрогнут мышцы лица и покроется морщинами лоб. Ни единой эмоции не отразилось на его лице. Он застыл, как мраморный бюст, и даже ни разу не моргнул. На все мои оскорбления Король отвечал заносчивым и презрительным спокойствием. Такая его реакция едва не довела меня до безумия. В какой-то момент у меня начался бред. Красная, как кровь, пелена застлала мои глаза. Я резко вскочил на свои полумертвые ноги, увидел пистолет за поясом у какого-то бандита, вырвал его, взвел курок, прицелился в Короля и в упор выстрелил, после чего упал навзничь и прошептал: «Я отомщен!»

Король сам помог мне встать. Я смотрел на него в полном оцепенении, слов-

но на моих глазах он вышел из врат ада. На его лице не было следов волнения. Он спокойно улыбался, как и положено бессмертному. А ведь я, сударь, не промахнулся! Моя пуля попала ему в лоб всего на сантиметр выше левой брови, о чем свидетельствовал оставшийся кровавый след. То ли пистолет был плохо заряжен, то ли порох был не хорош, а скорее всего, пуля лишь скользнула по кости черепа, но, как бы то ни было, пистолетная пуля оставила на его лице лишь царапину!

Неуязвимый монстр ласково усадил меня на землю, наклонился ко мне, потянул меня за ухо и сказал:

— Молодой человек, зачем пытаться сделать невозможное? Я предупреждал вас, что пули не берут мою голову, а вы знаете, что я никогда не лгу. Я ведь говорил вам, что Ибрагим приказал семерым египтянам расстрелять меня, но они так и не смогли меня убить. Надеюсь, вы не считаете себя сильнее семерых египтян. А вы знаете, что для человека, рожденного на севере, у вас весьма твердая рука? Впрочем, это дело ваше. Черт побери, если бы моя мать, о которой вы только что неуважительно отозвались, не сделала меня таким прочным, я давно бы уже был в могиле. Любой другой на моем месте давно бы погиб, ну а меня такие вещи только омолаживают. Все это напоминает мне старые добрые времена. В вашем возрасте я рисковал жизнью четыре раза на дню и становился только крепче. Вообще, я на вас не сержусь и прощаю

этот приступ горячности. Но поскольку мои подданные не заговорены от пуль, и вы способны совершить новую оплошность, мы поступим с вашими руками так же, как поступили с ногами. Ничто не мешает мне приступить к этому немедленно, однако, чтобы не подорвать ваше здоровье, я подожду до завтра. Вы убедились в том, что палка — это благородное оружие, не убивающее людей, и на собственном примере доказали, что один битый стоит двух небитых. Завтрашняя церемония развлечет вас. Обычно пленники не знают, чем им заняться. Именно от безделья вы наделали столько глупостей. Что же касается всего остального, то вам не стоит волноваться. Как только за вас заплатят выкуп, я сразу вылечу ваши раны. У меня еще остался бальзам Луиджи-Бея. За два дня вы встанете на ноги и сможете танцевать на балу, причем ваша партнерша никогда не узнает, что вы подверглись порке.

В отличие от Короля, я не грек и оскорбления ранят меня так же сильно, как удары. Поэтому я показал старому негодяю кулак и изо всех сил выкрикнул:

— Нет, подонок, за меня никогда не заплатят выкуп! Нет, я ни у кого не просил денег! Ты получишь только мою голову, которая тебе ни к чему. Если она так тебе нужна, бери ее немедленно. Этим ты окажешь мне услугу, а заодно и себе. Ты на две недели сократишь мои муки и избавишь меня от необходимости видеть тебя, что для меня хуже всего. Ты сэкономишь на моем двухнедельном питании. Не упусти эту возможность, это все, что ты от меня получишь!

Он улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— Та-та-та! Вот они, молодые люди, во всем им надо дойти до края! Что за привычка ставить телегу впереди лошади. Если бы я вас послушал, то потом горько бы сожалел, как и вы сами. Англичанки заплатили, я это

знаю. Я хорошо разбираюсь в женщинах, хотя давно не имею с ними никаких дел. Сами посудите, что скажут люди, если сегодня я вас убью, а завтра поступит выкуп? Поднимется шум. Все начнут говорить, что я не держу слово, а мои будущие пленники предпочтут, чтобы их зарезали, как баранов, но не попросят у родственников ни одного сантима. Так что не будем портить репутацию профессии.

— Так ты думаешь, ловкач ты этакий, что англичанки тебе заплатили? Да, они заплатили, но так, как ты этого заслуживаешь.

— Вы очень добры.

— Их выкуп обойдется тебе в восемьдесят тысяч франков, ты понял? Восемьдесят тысяч франков ты выложишь из своего кармана!

— Не надо говорить глупости, а то люди подумают, что палками вам били по голове.

— Я говорю, как есть. Ты помнишь имена своих пленниц?

— Нет, но я их записал.

— Я помогу тебе вспомнить. Даму зовут миссис Саймонс.

— Ну и что?

— Она партнер лондонского банкирского дома Барли.

— Моего банка?

— Именно так!

— Откуда тебе известно имя моего банкира?

— А ты забыл, как диктовал при мне письма?

— Какое это имеет значение? Они не могут украсть мои деньги. Это ведь не греки, это англичане. Там есть суды… Я подам жалобу!

— В суде ты проиграешь. У них есть расписка.

— Ты прав. Но как вышло, что я выдал им расписку?

— Это же я тебе посоветовал, бедняга!

— Подонок! Подлая собака! Исчадие ада! Ты меня разорил! Ты меня предал! Ты меня обокрал! Восемьдесят тысяч франков! И все из моего кармана! Если бы эти Барли были банкирами моей компании, я потерял бы только свою часть. Но в этом банке только мои деньги, и я потеряю все. А ты уверен, что она компаньон дома Барли?

— Как и в том, что сегодня умру.

— Нет, ты умрешь только завтра. Ты еще мало страдал. Ты получишь свое за эти восемьдесят тысяч франков. Какую бы пытку для тебя придумать? Восемьдесят тысяч франков! Восемьдесят тысяч смертей для тебя и то было бы мало. То, что я сделал с предателем, который украл сорок три тысячи франков, это шутка, детская забава по сравнению с тем, что я сделаю с тобой. Он и двух часов не орал. Я придумаю кое-что получше. А если существуют два банкирских дома с одинаковым именем?

— Кавендиш-сквер, тридцать один!

— Да, так и есть. Какой же ты дурак! Чем предавать меня, лучше бы ты мне все рассказал. Я бы потребовал с нее в два раза больше, и она заплатила бы мне сполна. Эх, ну зачем я дал эту расписку? Никогда больше не дам… Нет, нет! Это было в первый и последний раз!.. «Получено сто тысяч франков от миссис Саймонс!» Какая идиотская фраза! Неужели я так продиктовал? Кстати, я ведь не подписал!.. Да, но моя печать заменяет подпись. У них там штук двадцать моих писем. Зачем ты попросил расписку? Что ты хотел получить от этих женщин? Чтобы они заплатили за тебя выкуп?.. Везде сплошной эгоизм!.. Ты должен был признаться мне. Я отпустил бы тебя без выкупа и мог бы даже приплатить. Если ты действительно бедный, то должен понимать, как приятно иметь деньги. Ты хоть можешь себе представить, что это такое — восемьдесят тысяч франков? Знаешь, сколько места они занимают в комнате? Сколько там золотых монет и сколько денег можно заработать, имея восемьдесят тысяч франков? Несчастный, это же целое состояние! Ты украл у меня состояние! Ты разорил мою дочь, а она единственное существо на свете, которое я люблю. Только для нее я работаю. Тебе ведь знакомо состояние наших дел. Ты знаешь, что я целый год бегаю по горам, чтобы заработать сорок тысяч франков. Ты лишил меня двух лет жизни, словно я целых два года проспал!

Наконец-то мне удалось обнаружить у него слабое место! Старый паликар был ранен в самое сердце. Я знал, что мой расчет верен, не надеялся на пощаду и все же испытывал горькую радость оттого, что сорвал с этого каменного лица маску невозмутимости. Я с удовольстви-

ем наблюдал, как по его морщинистому лицу пробегают конвульсии отчаяния. Так потерпевший кораблекрушение, затерянный в бушующем море, с надеждой смотрит на волну, которой суждено его поглотить. Я чувствовал себя мыслящей былинкой, раздавленной всей тяжестью мироздания, которая, умирая, утешается сознанием собственного превосходства, и с гордостью подумал: «Пусть я умру в страшных муках, но останусь владыкой своего владыки и палачом своего палача».