Король гор. Человек со сломанным ухом

— Не ждите, что я разукрашу свой рассказ нежными цветочками и подменю суровую правду их красотой и благоуханием. Я француз и солдат и презираю притворство. Вы спрашиваете меня, как друга, и я отвечу вам со всей прямотой.

Моими родителями были люди бедные, но честные, и произвели они меня на свет накануне славной годины, когда прозвучала клятва в зале для игры в мяч и зажглась заря свободы⁶¹. Произошло это на юге Франции, и еще

лежа в колыбели, я лепетал первые слова на любимом языке трубадуров. Мое рождение стоило жизни моей матери. Мой родитель был скромным сельским учителем, который вкушал хлеб насущный, обильно полив его своим трудовым потом. В детстве мне не доводилось играть в те игры, которыми развлекались дети из богатых семейств. Разноцветные камушки, что валяются на берегу, и всем известное насекомое, которое дети ловят и привязывают за нитку, чтобы плененное существо могло свободно летать, заменили мне обычные игрушки.

Один старый священнослужитель, порвавший с мрачным фанатизмом и принявший новые французские порядки, стал моим Хироном⁶²⁶³ и моим Ментором⁶⁴. Он питал мой мозг рассказами о римских и греческих героях и вливал в мои уши чистый мед истинной мудрости. Слава тебе, почтенный ученый старец, давший мне первые уроки знаний и первые примеры добродетели!

Но атмосфера доблести и славы, воцарившаяся в стране благодаря гению одного человека и мужеству всего народа, обострила мои чувства и заставила трепетать мою юную душу. Франция, потушив пламя гражданской войны, собрала все свои силы в один кулак и двинула их против враждебной Европы, а удивленный и покорившийся мир сдался под натиском этого неудержимого потока. Ни один француз не оставался равнодушным при звуках грома победы, который отзывался в миллионах сердец.

С самых ранних лет я почувствовал, что честь ценнее и важнее, чем жизнь. Гром барабанов войны выбивал у меня гордую мужскую слезу. Я бежал по улицам

Тулузы за полковым оркестром и думал: «Я тоже хочу носить лавры победителя, пусть даже омытые моей кровью!» К немощной оливковой ветви я относился с нескрываемым презрением. Я был равнодушен к мирным победам адвокатского сословия и успехам жирных торгашей и финансистов. Тоге наших цицеронов, мантиям судей, курульным креслам⁶⁵ законодателей, богатству наших крезов я предпочел меч. Казалось, сама Беллона⁶⁶вскормила меня своим молоком. «Победить или умереть» стало моим девизом, когда мне еще не исполнилось и шестнадцати лет.

С каким жгучим презрением выслушивал я истории наших политических хамелеонов! С какой брезгливостью относился к разного рода Тюркаре⁶⁷, возлежавшим на подушках в шикарных каретах, ведомых разряженными кучерами прямиком в будуары неких Аспасий⁶⁸. Но когда я слушал рассказы о подвигах рыцарей Круглого стола или стихи, прославляющие отважных крестоносцев, когда до меня доходили сведения о подвигах современных Роландов⁶⁹, упоминавшихся в сводках о победах нашей армии, которая сама стала наследницей Карла Великого, тогда мои глаза загорались неугасимым пламенем победных сражений.

Невозможно сказать, как изнывал я, горя нетерпением, и не знаю, каких натворил бы я бед, если бы не мудрость отца, решившего избавить меня от мук ожидания.

«Иди, — сказал он мне, тщетно пытаясь сдержать свои слезы. — Твой родитель не тиран. Я не намерен отравлять твою жизнь, которую сам же тебе и дал. Я надеялся, что ты останешься со мной в нашей хижине, чтобы своей рукой закрыть мне глаза, но раз в тебе заговорил патриотизм, то эгоизму лучше молчать. Отныне мои мысли полетят за тобой на поле брани, туда, где Марс пестует героев. Желаю тебе получить награду за храбрость и показать себя таким же хорошим гражданином, каким ты был хорошим сыном».

Сказав это, он заключил меня в свои объятия. Наши слезы слились, и я пообещал вернуться к родному очагу, как только почетная звезда украсит мою грудь. Но увы, судьба не захотела, чтобы мы свиделись. Парки⁷⁰, взявшиеся золотить нить моей жизни, безжалостно перерезали нить жизни моего отца. Чужая рука закрыла ему глаза как раз в те дни, когда в ходе битвы при Йене я заслужил свои первые эполеты.

После битвы при Прейсиш-Эйлау я стал лейтенантом, в Ваграме — капитаном, и император собственной рукой на поле боя украсил мою грудь наградой, перед осадой Алмейды я стал командиром батальона и подполковником после осады Бадахоса, а уже в Москве я стал полковником. В России я испытал радость побед и до дна испил горькую чашу поражений. Заснеженные поля России видели, как с остатками своего полка я поедал брошенные останки того, кто столько раз выносил меня с поля боя. Мой верный друг и боевой товарищ, он потерял подковы под Смоленском и пожертвовал плотью и шкурой ради спасения своего хозяина и его обмороженных ног.

Язык отказывается мне повиноваться, когда речь заходит о наших мучениях в ходе этой роковой кампа-

нии. Возможно, когда-нибудь я опишу их, макая перо в собственные слезы, несмотря на то, что слезы были и остаются привилегией слабой части рода человеческого. В страшные зимние холода мы остались без огня, без хлеба, без сапог, без транспорта, без помощи наших эскулапов, в окружении казаков и зверствующих крестьян, истинных вампиров. Наши умолкнувшие пушки попали в руки противника, и их жерла изрыгали огонь в нас самих. Что еще можно сказать? Переправа через Березину, столпотворение у Вильно… весь этот гром небесный, описать который у меня не хватает слов. Мой разум готов помутиться, и слова застревают в горле от горечи воспоминаний.

Однако родная земля и нагрянувшая любовь подарили мне краткий миг отдохновения. Отдохнув от безмерных тягот, я наслаждался жизнью в мирных долинах Нанси. И вот, пока наши батальоны готовились к новым сражениям, а я набирал в свой полк тысячи юных, но отважных воинов, готовых пройти дорогой славы, новое и неведомое мне чувство украдкой проникло в мою душу.

В те годы юная и привлекательная Клементина, щедро одаренная природой и получившая блестящее образование, едва покинув сумрак детских лет, вступила в пору юности, столь богатую девичьими иллюзиями. Ей лишь недавно минуло восемнадцать, и в доме обожавших ее родителей несколько офицеров нашли пристанище, хоть и не бесплатное, но предоставленное от чистого сердца. Мне хватило одного дня, чтобы, увидев ее, сразу влюбиться. Ее неопытное сердце зажглось от пламени в моей груди, и, едва я произнес слова признания, как ее чело окрасил цвет целомудренного волнения. Чудесным июньским вечером мы признались друг другу в любви, и было это в беседке, где ее отец иной раз угощал жаждущих офицеров своим рубиновым ликером. Я поклялся, что она ста-

В России я испытал радость побед и до дна испил горькую чашу поражений

нет моей женой, она обещала принадлежать только мне и даже пошла еще дальше. Никому не ведомое счастье было мирным, как ручей, спокойно несущий свои чистые воды, что текут между цветущими берегами и дарят свежесть окружающим полям и лесам.

Барабаны войны разлучили нас как раз в тот момент, когда закон и храм Божий готовились благословить союз наших сердец. Я отправился на войну, так и не успев дать свое имя той, что отдала мне свое сердце. Я обещал вернуться, она обещала меня ждать. Я вырвался из ее объятий весь залитый ее слезами и отправился добывать славу на полях Дрездена и Лейпцига. В промежутке между двумя битвами я получил пару строк, написанных ее рукой. «Ты станешь отцом», — написала она. Стал ли я им? Одному Богу это известно. Ждала ли она меня? Я на это надеюсь. Думаю, ожидание у колыбели показалось ей долгим, а ребенку, что ждал меня вместе с ней, сегодня уже исполнилось сорок шесть лет, и теперь он мог бы быть моим отцом!

Простите меня за то, что я занял так много вашего времени, рассказывая о своих злоключениях. Я лишь коротко коснулся перипетий моей беспокойной жизни. Но когда рассказываешь о постигших тебя несчастьях, тогда хоть немного унимается боль воспоминаний.

Через несколько дней после Лейпцигской катастрофы гигант нашего века вызвал меня в свою палатку и спросил:

«Полковник, вы в состоянии пройти через позиции четырех армий?»

«Да, сир».

«Один и без сопровождения?»

«Да, сир».

«И сможете доставить письмо в Данциг?»

«Да, сир».

«Тогда передайте это письмо генералу Раппу лично в руки».

«Слушаюсь, сир».

«Вполне возможно, что вас возьмут в плен или убьют».

«Да, сир».

«Поэтому я отправляю еще двух офицеров с копиями этого письма. Вас будет трое, и если двоих убьют, то третий доберется до Раппа, и Франция будет спасена».

«Да, сир».

«Тот, кто вернется живым, станет бригадным генералом».

«Да, сир».

Все детали этого разговора, все слова императора и все ответы, которые я имел честь ему дать, навсегда запечатлелись в моей памяти. Каждый из нас троих отправился в одиночку. Увы, ни один из нашей отважной троицы не решил поставленную задачу, и сегодня я узнал, что Франция так и не была спасена. Но когда я слышу, как эти штафирки историки утверждают, что император забыл отправить приказ генералу Раппу, я испытываю непреодолимое желание лишить их… по меньшей мере слова.

Русские держали меня в плену в немецкой деревне, но, к счастью, там нашелся старый ученый, проявивший по отношению ко мне редкие человеческие качества. Разве мог я подумать, замерзая в либенфельдской башне, что когда-нибудь очнусь от смертельного сна? Видит Бог, что, посылая Клементине прощальные слова, шедшие из глубины моего сердца, я не надеялся вновь ее увидеть. И вот я вновь встречусь с тобой, нежная и доверчивая Клементина. Ты лучшая из жен и, возможно, лучшая мать на свете! Но что я ей скажу? Однако вот же она! Она совсем не изменилась и осталась такой же, какой была в минуту

расставания! Клементина, приди в мои объятия, прижмись к моему сердцу! Да что вы все несете! Наполеон жив и мир не постарел на сорок шесть лет, потому что Клементина осталась такой, какой и была!

В этот момент в гостиной появилась невеста Леона Рено. Она вошла и застыла, ошеломленная приемом, оказанным ей полковником Фугасом.