Король гор. Человек со сломанным ухом

Поскольку Клементина явно не спешила прийти в объятия к полковнику, Фугас решил действовать согласно завету Магомета. Он сам пошел к горе.

— О, Клементина, — сказал он, покрывая ее поцелуями, — милостивая судьба вернула мне тебя! Я вновь обрел подругу жизни и мать моего ребенка!

Девушка так растерялась, что и не думала сопротивляться. К счастью, Леон Рено вырвал ее из рук полковника и показал себя человеком решительным, готовым защищать свое достояние.

— Сударь! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Вы сильно ошибаетесь, если полагаете, что знакомы с этой барышней. Она из нашего времени, а не из вашего. Она не ваша невеста. Она моя невеста. Она никогда не была

матерью вашего ребенка, и, я надеюсь, она станет матерью моих детей!

Но Фугас был тверд, как кремень. Он схватил своего противника за руку и раскрутил его, как волчок, а сам встал напротив девушки и спросил:

— Ты Клементина?

— Да, сударь.

— Тогда вы все будете свидетелями, что это моя Клементина!

Леон возобновил атаку и схватил полковника за воротник редингота, рискуя быть размазанным по стене.

— Хватит шутить, — сказал он. — Вы, надеюсь, не собираетесь присвоить себе всех Клементин на свете? Девушку зовут Клементина Самбукко. Она родилась на Мартинике, куда ваша нога не ступала, если верить тому, что вы тут наговорили. Ей восемнадцать лет…

— Той тоже было восемнадцать!

— И что? Другой Клементине сейчас шестьдесят четыре года, потому что восемнадцать ей было в 1813 году. Мадемуазель Самбукко родилась в почтенной и всем известной семье. Ее отец, господин Самбукко, был судьей, ее дед служил в военной администрации. Сами видите, что к вам она не имеет ни малейшего отношения, а значит, здравый смысл и вежливость, я уже не говорю о чувстве признательности, требуют, чтобы вы оставили ее в покое!

Он мстительно оттолкнул полковника, и тот полетел прямиком в объятия кресла.

Фугас стремительно вскочил, словно его подбросили сотни пружин. Но Клементине хватило одного жеста и улыбки, чтобы его остановить.

— Сударь, — сказала она самым ласковым голосом на свете, — не сердитесь на него. Он любит меня.

— И что с того, черт побери!

Тем не менее он успокоился, усадил девушку рядом с собой и со всем возможным вниманием осмотрел ее с ног до головы.

— Это точно она, — сказал он. — Моя память, глаза, сердце сразу узнали ее и убеждены, что это она! И однако уверения присутствующих, несовпадение лет и времени, одним словом, очевидные обстоятельства убеждают меня в том, что я ошибаюсь. Но может ли быть, чтобы две женщины были до такой степени похожи? Неужели мне изменили чувства? Неужели я обрел жизнь, чтобы потерять разум? Нет, я полностью отдаю себе отчет. Мои ясные и твердые суждения позволяют мне безошибочно ориентироваться в этом новом для меня запутанном мире. И только в том, что касается Клементины, мой разум дает сбой. Клементина, я подумал, что вновь увидел тебя, а это не ты! Но какое, черт побери, это имеет значение? Если судьба, вернувшая меня с того света, решила в связи с моим воскресением подарить мне портрет той, кого я любил, то это означает лишь одно: она хочет мало-помалу вернуть мне все блага жизни, которые я потерял. Через несколько дней я верну свои эполеты, завтра я увижу знамя 23-го линейного полка, ну а сегодня мне улыбнулось это обожаемое лицо, при виде которого когда-то впервые забилось мое сердце! О, драгоценный и живой образ ушедших дней, припадаю к твоим стопам! Будь моей женой!

Этот дьявол в человеческом обличье позволил себе соединить слово с жестом, в результате чего свидетели этой неожиданной сцены даже рты пооткрывали. Однако тетя Клементины, строгая мадемуазель Самбукко, сочла, что пришло время сказать свое веское слово. Она протянула к Фугасу свои крупные сухие руки, рывком вытащила его из кресла и невероятно скрипучим голосом сказала:

— Довольно, сударь. Пора прекратить ваши возмутительные шутки. Моя племянница не про вас. Я обещала отдать ее в жены и отдам. Знайте же, что послезавтра, девятнадцатого числа этого месяца, в десять часов утра она выйдет замуж за Леона Рено, вашего благодетеля!

— А я с этим не согласен! Вы слышите меня, тетя? Если она только попытается выйти замуж за этого парня…

— И что тогда будет?

— Я ее прокляну!

Леон не удержался от смеха. Проклятье двадцатичетырехлетнего полковника показалось ему скорее комичным, чем устрашающим. Зато Клементина побледнела, разрыдалась и неожиданно для всех упала на колени перед Фугасом.

— Сударь! — воскликнула она, целуя ему руки. — Не надо терзать бедную девушку, которую вы боготворите, которая любит вас и готова пожертвовать своим счастьем, если вы это потребуете! Во имя нежных чувств, которые я весь месяц питаю к вам, во имя моих слез, пролитых над вашим гробом, во имя того упорства, которое я проявила, настояв на возвращении вас к жизни, умоляю вас, простите нам все обрушившиеся на вас оскорбления. Если вы запретите, я не выйду замуж за Леона, я сделаю все, что захотите, я во всем буду слушаться вас, но только ради Бога, не проклинайте меня!

— Обними меня, — сказал Фугас. — Ты уступила, я тебя прощаю.

Светящаяся от радости Клементина поднялась со стула и подставила для поцелуя свой прекрасный лоб. Невозможно описать, как остолбенели все присутствующие и в особенности заинтересованные лица. Какая-то мумия, не успев воскреснуть, уже диктует свои законы, разрушает браки и навязывает всем свою волю! Маленькая симпатичная Клементина, такая разумная, такая послушная, так стремившаяся выйти замуж за Леона Рено, внезапно жертвует своими чувствами, а в сущности, пренебрегает своим долгом из-за каприза какого-то незваного нахала! Господин Нибор заявил, что это неслыханно. Что же касается Леона, то, если бы мать не удержала его, он начал бы биться головой о стену.

— Бедное дитя, — причитала госпожа Рено, — ну зачем ты привез это из Берлина?

— Это я виноват! — кричал господин Рено.

— Нет, — не соглашался доктор Марту, — это моя вина!

Члены парижской комиссии по-своему объяснили господину Роллону необычность происходящего:

— Очевидно, они оживили сумасшедшего. Не исключено, что в процессе оживления нарушилась работа нервной системы. Нельзя также исключать, что злоупотребление вином и алкогольными напитками во время первого приема пищи вызвало кровоизлияние в мозг. Какие любопытные результаты вскрытия были бы получены, если бы можно было немедленно вскрыть господина Фугаса!

— Даже не пытайтесь, господа, — отвечал им командир 23-го полка. — Возможно, вскрытие позволило бы понять причины помутнения рассудка у этого несчастного, но оно ничего не даст для понимания его воздействия на эту девушку. Что это было? Гипноз, магнетизм или что?

Пока друзья и родственники дружно плакали, спорили и вздыхали, пытаясь прийти в себя, благостно улыбавшийся Фугас вглядывался в глаза Клементины, которая в свою очередь с нежностью взирала на очаровавшего ее пришельца.

— С этим пора кончать! — воскликнула строгая Виржиния Самбукко. — Иди ко мне, Клементина!

Фугаса этот приказ сильно удивил.

— Разве она живет не у нас?

— Нет, сударь, она живет у меня!

— Ну тогда я провожу ее. Ангел, ты готова идти со мной?

— Да, да, сударь, с огромным удовольствием.

Леон заскрипел зубами.

— Просто восхитительно! Он перешел с ней на ты, а она считает, что так и надо!

Он поискал свою шляпу, намереваясь проводить хотя бы тетю, но так ее и не нашел. Фугас, у которого не было шляпы, бесцеремонно забрал ее. Несчастный влюбленный водрузил на голову фуражку и отправился вслед за Фугасом и Клементиной, влача за собой почтенную Виржинию, уцепившуюся за него своей острой, как скальпель, рукой.

По воле случая, повторявшегося почти каждый день, на пути Клементины возник кирасирский полковник. Девушка обратила на него внимание Фугаса.

— Это господин дю Марне, — сказала она. — Кафе, в котором он обычно сидит, находится в конце нашей улицы, а его квартира расположена рядом с парком. Он, как мне кажется, интересуется моей скромной персоной, но мне он никогда не нравился. Единственным мужчиной, заставившим биться мое сердце, был Леон Рено.

— А как же я? — спросил Фугас.

— О, вы это другое дело. Вас я уважаю и боюсь. Вы мне кажетесь добрым и почтенным родственником.

— Спасибо!

— Я говорю вам правду, насколько она мне доступна. Все это, как в тумане, но я, по правде говоря, и сама себя не понимаю.

— О, лазоревый цветок невинности, я в восторге от твоего милого смущения! Дай волю любви и подчинись ее указаниям.

— Я уже ничего не понимаю. Хотя это возможно… Вот мы и дома. Прощайте, сударь, поцелуйте меня!.. Спокой-

ной ночи, Леон, не надо ссориться с господином Фугасом. Я люблю его всей душой, и вас я люблю, но по-другому!

Тетя Виржиния не ответила на прощальные слова Фугаса. После того, как мужчины остались на улице одни, Леон, ни слова не говоря, решительно дошел до ближайшего фонаря, встал напротив полковника и сказал:

— Ну что ж, сударь, давайте объяснимся, пока мы здесь одни. Я не знаю, каким приворотным зельем или какими чарами вы околдовали мою невесту, но знайте, что я люблю и любим уже более четырех лет, и не отступлю ни перед чем. Она навеки моя и я буду защищать ее.

— Друг мой, — ответил Фугас, — ты можешь сколько угодно безнаказанно бросать мне вызов. Знай, руки мои связаны узами признательности. Никто и никогда не посмеет утверждать, что Пьер-Виктор Фугас проявил неблагодарность!

— А вы, значит, полагаете, что перерезать мне горло было бы большей неблагодарностью, чем увести у меня жену?

— О, мой благодетель! Постарайся понять и простить! Бог не допустит, чтобы я женился на Клементине вопреки твоей и ее воле. Я хочу, чтобы она стала моей с ее и твоего согласия. Вспомни: тебе она дорога четыре года, а мне почти полвека. Сам посуди, я тут совсем один, и лишь ее милое лицо способно меня утешить. Ты подарил мне жизнь, так почему же ты мешаешь мне быть счастливым? Или ты оживил меня, чтобы обречь на муки?.. Ты просто зверь! Забери же назад дарованную тобой жизнь, коли не желаешь, чтобы я посвятил ее обожаемой мной Клементине!

— Черт побери, вы просто великолепны! Похоже, из-за привычки одерживать победы над женским полом у вас помутился разум. На голове у вас моя шляпа, вы забрали ее и Бог с ней! Но выходит, что и свою невесту я должен вам уступить, потому что она немного похожа на вашу девушку из Нанси? Вам пора остановиться!

— Друг мой, как только ты купишь мне новую шляпу, я верну тебе твою, но не проси меня отказаться от Клементины. Почему ты решил, что она откажется от меня?

— Я в этом уверен!

— Она любит меня.

— Вы просто сошли с ума!

— Ты видел ее у моих ног.

— Это неважно. Это все от страха, от уважения, от суеверного чувства, да хоть от самого черта, но только не от любви!

— После шести месяцев брака все станет ясно.

— Но разве сами вы свободны? — воскликнул Леон. — Ведь где-то есть другая, настоящая Клементина, которая всем пожертвовала ради вас, и по отношению к ней существует долг чести! Разве полковник Фугас глух к голосу чести?

— Ты что, смеешься надо мной?.. Ты хочешь, чтобы я женился на шестидесятичетырехлетней женщине?

— Вы обязаны это сделать, если не ради нее, то ради собственного сына.

— Мой сын уже большой мальчик. Ему сорок шесть лет, и он не нуждается во мне.

— Он нуждается в вашем имени.

— Я усыновлю его.

— Закон этого не позволит! Вам еще нет пятидесяти лет, а он должен быть не меньше, чем на пятнадцать лет младше вас.

— Ну что ж, я признаю его, женившись на Клементине.

— Как, интересно, она признает его сыном, если он больше чем в два раза старше ее?

— Но тогда и я не смогу его признать и уже поэтому мне нет надобности жениться на старухе! И вообще, что мы все твердим о сыне, который, возможно, уже мертв?.. Господи, что я говорю!.. Наверное, он еще жив… Я люблю, и я любим, это ясно, как божий день, а ты на нашей свадьбе будешь другом жениха!

— Придется подождать! Мадемуазель Самбукко несовершеннолетняя, а ее попечителем является мой отец.

— Твой отец благородный человек. Он не унизит себя отказом выдать ее замуж.

— Но он не может не поинтересоваться положением, рангом и состоянием, которые вы предложите его подопечной.

— Мое положение — полковник. Мой ранг — полковник. Мое состояние — жалованье полковника. И не забывай о данцигских миллионах! Как бы мне самому не забыть… Вот мы и дома. Дай мне завещание этого старичка, на котором был сиреневый парик. А еще дай мне книги по истории, все книги, в которых говорится о Наполеоне.

Молодой Рено печально выполнил указание хозяина, которого он сам себе отыскал. Он отвел Фугаса в просторную комнату, выдал ему завещание Мейзера, предоставил в его распоряжение всю библиотеку и пожелал своему смертельному врагу доброй ночи. Полковник насильно обнял его и сказал: «Я никогда не забуду, что это ты подарил мне жизнь и Клементину. До завтра, благородное дитя моей родины. До завтра!»

Леон спустился на первый этаж, прошел через столовую, в которой Готон протирала стаканы и столовое серебро, и отправился к родителям, ожидавшим его в гостиной. Гости давно разошлись, свечи были погашены. Лишь одинокая лампа освещала пустое пространство. Два мандарина неподвижно сидели в своем темном углу на этажерке и, казалось, размышляли о непостоянстве фортуны.

— Ну как там? — спросила госпожа Рено.

— Он в своей комнате и окончательно сошел с ума. Впрочем, у меня есть идея.

— И то хорошо! — сказал отец. — А вот мы уже ни на что не способны. Мы совсем отупели от душевной боли. Теперь главное — не ссориться с ним. Эти солдаты империи были страшные забияки.

— Я его совсем не боюсь. Просто я переживаю по поводу Клементины. Как нежно и покорно она слушается этого проклятого болтуна!

— Сердце женщины — это неразрешимая загадка. Так что ты собираешься делать?

Леон стал подробно излагать свой план, который пришел ему в голову еще на улице, пока он разговаривал с Фугасом.

— Самое главное, — сказал он, — это освободить Клементину от его влияния. Если завтра он уедет, тогда вновь восторжествует разум, и послезавтра мы поженимся. Это главное, а с остальным я сам разберусь.

— Но как мы отделаемся от этого психа?

— Есть только один, причем верный, способ: мы должны воспользоваться терзающей его страстью. Такие люди могут вдолбить себе в голову, что они влюблены, но в глубине души они любят один только порох. Мысли Фугаса следует направить в русло военных идей. В этом смысле завтрак у командира 23-го полка будет очень кстати. Сегодня я успел ему сказать, что в первую очередь он должен потребовать, чтобы ему вернули звание и эполеты, и он заглотил этот крючок. Следовательно, он поедет в Париж. Там он, возможно, встретит знакомых ему старых вояк и в любом случае захочет вернуться на военную службу. В результате он будет занят по горло и забудет о Клементине, которую я спрячу в надежном месте. Наше дело — обеспечить его необходимыми средствами, но денежные траты ничего не значат в сравнении со спасенным семейным счастьем.

Госпожа Рено, любившая, чтобы во всем был порядок, отнеслась к благородству сына с легким неудовольствием.

— Этот полковник — неблагодарный тип, — сказала она. — Мы и так много сделали, вернув его к жизни. Теперь пусть он сам выпутывается!

— Нет, — возразил отец. — Мы не можем отпустить его голым и босым. Благодеяние обязывает.

Обсуждение продолжалось больше двух часов и было прервано ужасающим грохотом. Можно было подумать, что рушится дом.

— Опять он! — воскликнул Леон. — Похоже, у него приступ бешенства!

Он пулей взлетел наверх. Родители бежали за ним. На полу у самой двери стоял подсвечник с горевшей свечой. Леон поднял его и толкнул приоткрытую дверь.

Скажем прямо: охватившие его надежда и радость пересилили опасливое чувство. Ему уже казалось, что он избавился от полковника. Но открывшееся зрелище резко изменило ход его мыслей, и наш безутешный жених расхохотался истерическим смехом. Взбегая на второй этаж, он явственно слышал звуки ударов и пощечин. Но в комнате перед взором пораженного Леона предстало нечто бесформенное, которое каталось по паркету в пылу безнадежной борьбы. Ничего больше с первого взгляда разглядеть не удалось. Но вскоре в тусклом свете свечи стал виден Фугас. Полковник боролся с Готон, словно Иаков с ангелом. Леон сконфузился и сбежал в свою спальню.

Оказалось, что полковник заснул, уронив голову на историю Наполеона, и даже не успел потушить свечу. И вот Готон, покончив с делами, заметила, что из-под двери пробивается луч света. Тут она вспомнила о бедном Батисте, который, возможно, все еще маялся в чистилище из-за того, что когда-то упал с крыши. В надежде, что Фугас мог бы рассказать ей о бывшем возлюбленном, она

несколько раз постучала в дверь, сначала потихоньку, а затем гораздо сильнее. Полковник не отзывался, свеча продолжала гореть, и служанка решила, что тут что-то не так. От огня могла вспыхнуть занавеска, и тогда загорелся бы весь дом. Она поставила подсвечник на пол, открыла дверь и на цыпочках пошла тушить свечу. Но то ли перед глазами спящего мелькнула подозрительная тень, то ли под ногой толстой, как колода, Готон скрипнул паркет, только Фугас спросонья услышал шуршанье ее платья, вспомнил какое-то похождение из тех, что оживляли гарнизонную жизнь при Первой империи, и стал тянуть руки, призывая к себе Клементину. Готон, которую схватили за корсаж, отвесила ему в ответ такую неженскую оплеуху, что полковник решил, что на него напал мужчина. Обмен ударами кончился тем, что противники в обнимку покатились по паркету.

В итоге стыдиться пришлось господину Фугасу. Страшно напуганная Готон ушла спать, а семейство Рено, урезонив полковника, добилось от него почти всего, что хотело. Он пообещал на следующий день уехать, согласился взять в долг предложенную сумму денег и поклялся не возвращаться до тех пор, пока не получит наследство по данцигскому завещанию.

— И вот тогда, — заявил он, — я женюсь на Клементине.

Спорить с ним по этому поводу было бесполезно. Это стало его навязчивой идеей.

Хозяева дома после трех бессонных ночей спали без задних ног. Спали Фугас и Готон, постанывая во сне от полученных ударов. Последним заснул Селестен, предварительно допив остатки из всех рюмок и бокалов.

Рано утром господин Роллон пришел справиться о состоянии Фугаса. Он подозревал, что полковнику не по себе после вчерашних выходок, и он вряд ли захочет принять участие в завтраке. Но не тут-то было! Вчерашний

безумец был тише воды, ниже травы. Вел он себя образцово и был свеж, как розовый бутон. Фугас успел завладеть бритвой Леона и брился, насвистывая ариетту Николо. С хозяевами он был очень мил, а Готон пообещал озолотить, но после получения наследства Мейзера.

Не успели они уйти на завтрак, как Леон сорвался с места и помчался к своей невесте.

— Все налаживается, — сказал он. — Похоже, к полковнику вернулся рассудок. Он обещал прямо сегодня уехать в Париж. Значит, завтра мы можем пожениться.

Мадемуазель Виржиния Самбукко горячо одобрила план Леона. Она мечтала немедленно приступить к его осуществлению, причем не столько из-за того, что устала от приготовлений к свадьбе, но, главным образом, по той причине, что об отложенном бракосочетании уже твердил весь город. Пригласительные билеты давно лежали на почте, мэр города был наготове, да и с приходом было договорено, что венчание состоится в церкви Пресвятой Богородицы. Отменить все это из-за каприза какого-то сумасшедшего выходца с того света значило бы наплевать на обычай, здравый смысл и на само небо.

Что же касается Клементины, то она, услышав предложение Леона, горько расплакалась. Она утверждала, что не будет счастлива, если не выйдет замуж за Леона, но заявила, что лучше умрет, чем пойдет под венец без разрешения господина Фугаса. Девушка говорила, что, если надо, то она готова умолять на коленях и таким образом добиться его согласия.

— А если он откажет? Вероятнее всего, так и будет.

— Я буду умолять его до тех пор, пока он не согласится.

Кончилось тем, что все, включая тетю Виржинию, Леона, господина и госпожу Рено, господина Марту, господина Бониве и всех друзей обоих домов, собрались и стали убеждать ее, что она сошла с ума. В итоге она смирилась, но в тот самый миг, когда она поддалась на их увещевания, открылась дверь, в гостиную влетел господин Одре и объявил:

— Слышали новость? Полковник Фугас завтра дерется на дуэли с господином дю Марне!

Услышав это, девушка как подкошенная упала на руки Леона Рено.

— Это Бог меня наказывает! — воскликнула она. — Он сразу наказал меня за мою нечестивость. Вы и теперь будете требовать, чтобы я подчинилась вашей воле? Меня поведут к алтарю без его согласия именно в тот момент, когда он будет рисковать жизнью!

Клементина выглядела так жалко, что никто не решился и дальше настаивать на немедленном бракосочетании. И только Леон искренне пожелал, чтобы в завтрашней схватке победил кирасирский полковник. Он, конечно, был не прав, но покажите мне хоть одного влюбленного мужчину, который отважится бросить в него камень!

Вот как сложился тот день нашего славного Фугаса.

В десять часов утра два самых молодых капитана 23-го полка пришли за ним, чтобы с почетом препроводить в дом командира полка. Господин Роллон проживал в небольшом дворце, выстроенном в имперском стиле. На въездных воротах дворца сохранилась мраморная табличка с надписью: Министерство финансов. Это было напоминание о славных временах, когда двор Наполеона вслед за хозяином переехал в Фонтенбло.

Полковник Роллон вместе со своими офицерами — подполковником, очень толстым майором, тремя командирами батальонов, старшим врачом и еще десятком офицеров — стоял на свежем воздухе в ожидании прибытия прославленного выходца с того света. В центре двора установили знамя полка, а рядом выставили почетный караул в составе знаменосца и унтер-офицеров, специально ото-

бранных для такого торжественного случая. На входе в сад разместили полковой оркестр. За украшение двора отвечали полковые оружейники. Они в живописном порядке расставили во дворе восемь сложенных из ружей пирамид, а у стен и решеток красиво разместили козлы все с теми же ружьями. В ожидании почетного гостя застыла рота гренадеров, державших оружие в положении «у ноги».

Появился Фугас и оркестр тут же грянул «Отправляясь в Сирию». Гренадеры взяли на караул. Приветственно загремели барабаны. Унтер-офицеры и солдаты рявкнули: «Да здравствует полковник Фугас!», а офицеры нестройной толпой двинулись к старейшине родного полка. Такой торжественный прием не был предусмотрен уставом, но без него никак нельзя было обойтись. Ведь должны же были бравые солдаты ощутить всю значимость встречи со своим прародителем и припасть к неиссякаемому источнику воинской доблести и славы!

Наш герой пожал руки полковника и всех офицеров, причем проделал это с таким чувством, как будто встретил старых боевых товарищей. Он сердечно поприветствовал унтер-офицеров и солдат, затем подошел к знамени, опустился на одно колено, с гордым видом поднялся, повернулся к собравшимся и произнес речь такого содержания:

— Друзья, сегодня под сенью знамени полка солдат, который сорок шесть лет пребывал в изгнании, вновь обрел свою семью. Честь тебе, боевое знамя! Ты символ родины, свидетель наших побед и наша опора в тяжелые времена. Твой лучезарный орел однажды простер свои крылья над поверженной дрожащей Европой. Твой раненый орел упорно сопротивлялся превратностям судьбы и наводил ужас на захватчиков. Слава тебе, знамя победы! В тебе мы черпаем силы, и только ты спасало нас от уныния. Я собственными глазами видел, как славно ты реяло в минуты

смертельной опасности, о, гордое знамя моей страны! Люди падали вокруг тебя, как срезанные серпом колосья, и только ты перед лицом врага оставалось несгибаемым и прекрасным. Ядра и пули оставили на тебе свой след, но ты никогда не доставалось врагу. Будущее украсит тебя новыми победными лаврами. С тобой мы покорим новые королевства и никогда уже их не отдадим! Великая эпоха непременно вернется. Услышь голос старого воина, который вышел из могилы, чтобы сказать тебе: «Вперед!» Я клянусь памятью того, кто вел нас в бой при Ваграме! Пока реет над нами славное знамя 23-го полка, мы знаем: Францию ждет великое будущее!

Эта яркая, боевая и патриотическая речь зажгла сердца всех присутствующих. Фугасу аплодировали, его поздравляли, обнимали и даже хотели отнести на руках в помещение, где были накрыты столы.

Он сел за стол напротив господина Роллона, словно именно он был в тот день дежурным по полку, хорошо поел, пообщался с офицерами и славно выпил. Вам, читатель, наверняка встречались люди, которые пьянеют без единой капли вина. Так вот, Фугас был не из таких. Чтобы опьянеть, ему требовалось не меньше трех бутылок. Кстати, частенько он выпивал гораздо больше и никогда не падал под стол.

За десертом стали произносить особенно бодрые и сердечные тосты. Хотелось бы, конечно, здесь же их и процитировать, но, боюсь, они заняли бы слишком много места, и к тому же самые трогательные из них не отличались вольтеровской ясностью.

Из-за стола встали в два часа дня и всей толпой двинулись в излюбленное военными кафе, где офицеры 23-го полка устроили пунш для двух полковников. А заодно, из чувства боевого братства, они пригласили офицеров кирасирского полка.

— Слава тебе, знамя победы!

Фугас славно напился. Полагаю, что в одиночку он выпил больше, чем мог бы осилить батальон швейцарской гвардии. Мало что видя вокруг себя, он пожимал руки направо и налево, но сквозь пелену, застлавшую его разум, сумел разглядеть лицо господина дю Марне, отчего неприятно скривился. В среде офицеров, в особенности принадлежащих к разным родам войск, действуют чрезвычайно и даже чрезмерно строгие правила вежливости и этикета. Офицеры вообще излишне самолюбивы и обидчивы. Господин дю Марне был человеком светским, и он сразу понял по выражению лица Фугаса, что тот был расположен отнюдь не дружески.

Тем временем принесли пунш, его зажгли, подождали, пока он погаснет, и большими ложками стали наливать в шесть десятков стаканов. Фугас чокался со всеми за исключением господина дю Марне. Говорили много, шумно и обо всем, и случайно затронули вопрос значимости тех или иных родов войск. Один майор кирасирского полка спросил у Фугаса, был ли он свидетелем великолепной атаки генерала Бордезуля, в результате которой австрийцев отбросили в долину Плауэн. Фугас был лично знаком с генералом Бордезулем и своими глазами видел великолепный маневр тяжелой кавалерии, благодаря которому была одержана победа под Дрезденом. Но он решил позлить господина дю Марне и прикинулся безразличным и неосведомленным.

— В мое время, — сказал он, — кавалерия вступала в дело главным образом в самом конце битв. Ее выдвигали, когда требовалось собрать противника в одном месте после того, как его рассеяли по всей округе.

Это заявление встретило громкие возражения, и, чтобы восстановить справедливость, было названо славное имя Мюрата.

— Конечно, конечно, — сказал он, покачав головой, — Мюрат был прекрасным генералом и хорошим специалистом в своей узкой области. Все, что от него требовалось, он делал очень хорошо. Но если у кавалерии был Мюрат, то у пехоты был сам Наполеон.

Господин дю Марне рассудительно заметил, что, если по какой-то причине надо будет связать имя Наполеона с определенным родом войск, то это, разумеется, будет артиллерия.

— И я так думаю, сударь, — ответил Фугас. — Главными на поле боя являются артиллерия и пехота. Артиллерия бьет издалека, пехота — с короткой дистанции… а кавалерия в стороне.

— Прошу прощения, — не унимался господин дю Марне, — вы хотите сказать на флангах. Это разные вещи.

— В стороне, на флангах… мне наплевать! Если бы я был верховным главнокомандующим, я поставил бы кавалерию сбоку.

Несколько кавалерийских офицеров горячо ввязались в дискуссию. Господин дю Марне остановил их порыв, дав понять, что он лично ответит Фугасу.

— А почему, позвольте узнать, вы поставили бы кавалерию сбоку?

— Потому что кавалерист — это только наполовину солдат.

— Наполовину?

— Да, сударь, и доказательством тому служит тот факт, что государству приходится выкладывать от четырехсот до пятисот франков за коня, чтобы в целом получился один настоящий солдат. А если коня подстрелят или он получит удар штыком, то кавалерист будет уже ни на что не годен. Вам случалось видеть пешего кавалериста? Веселенькое зрелище, скажу я вам!

— Я все дни напролет провожу на ногах и не нахожу в этом ничего смешного!

— Я слишком хорошо воспитан, чтобы вам возражать.

— А я, сударь, слишком справедлив, чтобы отвечать парадоксом на парадокс. Как вы отнесетесь к моей логике, если я скажу следующее (идея, кстати, не моя, я обнаружил ее в одной книге): «Я уважаю пехоту, но пехотинец — это солдат наполовину, это инвалид, лишенный важного дополнения, столь необходимого воину, название которому — конь!» Я восхищаюсь отвагой пехотинца, я признаю, что он весьма полезен в бою, но ведь у этого бедолаги в наличии лишь две ноги, тогда как у нас их целых четыре! Вы полагаете, что пеший кавалерист смешон, но разве так уж блестяще выглядит пехотинец, когда его сажают на коня? Мне приходилось видеть прекрасных пехотных капитанов, которых при назначении их командирами батальонов крепко обнимал военный министр. Так вот, они чесали в затылке и говорили: «Недостаточно получить новую должность, хорошо бы еще получить коня!»

Эта старая шутка ненадолго рассмешила слушателей. Все хохотали, однако Фугаса уже понесло.

— В мое время, — сказал он, — пехотинцу хватало двадцати четырех часов, чтобы стать кавалеристом. Если кто-то хочет потягаться со мной в кавалерийской схватке на саблях, то тому я показал бы, что собой представляет пехота.

— Сударь, — холодно ответил господин дю Марне, — я надеюсь, что такой случай вам представится в ходе боевых действий. Именно на поле боя настоящий солдат демонстрирует свой талант и свою отвагу. Мы все, и пехотинцы, и кавалеристы, принадлежим Франции. Я пью за Францию, сударь, и надеюсь, вы не откажитесь чокнуться со мной. За Францию!

Клянусь, это были прекрасные слова! Звон стаканов подтвердил правоту господина дю Марне. Даже Фугас подошел к своему оппоненту и от чистого сердца чокнулся с ним. Однако на ухо он, сильно грассируя, сказал ему:

— Я надеюсь, вы не откажете мне в поединке на саблях, который я имею честь вам предложить?

— Как вам будет угодно, — ответил полковник кирасиров.

Выходец с того света был пьян, как никогда. Он выдернул из толпы двух подвернувшихся ему под руку офицеров и объявил, что считает себя оскорбленным господином дю Марне, что вызов был принят, и что теперь все, как и положено, должно идти своим чередом.

— К тому же, — конфиденциально сообщил он им, — в это дело оказалась замешана женщина. Вот мои условия, которые соответствуют кодексу чести пехоты, армии и Франции: драться мы будем по-настоящему, верхом, причем на жеребцах и голые по пояс. Что касается оружия, то я выбираю кавалерийскую саблю. Деремся до первой крови! Я хочу проучить наглеца, но не собираюсь лишать Францию солдата.

Секунданты господина дю Марне сочли эти условия абсурдными. Тем не менее их приняли. По законам воинской чести, солдат не должен уклоняться ни от каких опасностей, даже если они абсурдные.

Во второй половине дня Фугас довел до отчаяния несчастное семейство Рено. Гордый своей властью над Клементиной, он поклялся, что женится на ней, как только восстановит воинское звание, положение и состояние, и дошел до того, что запретил ей предпринимать какие-либо самостоятельные действия. В довершение всего он резко прервал отношения с Леоном и его родителями, отказался от их услуг и, грубо разругавшись, покинул их

дом. Напоследок Леон заявил ему, что не уступит жену даже ценой собственной жизни. Полковник пожал плечами, развернулся и ушел, забыв, что уходит в одежде отца и шляпе сына. Он занял пятьсот франков у господина Роллона, снял комнату в гостинице «Голубое колесо», лег спать, не поужинав, и проспал до самого прихода секундантов.

Он прекрасно помнил все, что случилось накануне. Винные пары и остатки сна улетучились, как только он открыл глаза. Встав с кровати, Фугас окунул голову и руки в ушат с холодной водой и сказал:

— Утренний туалет завершен. Да здравствует император! Выходи строиться!

В качестве места для поединка было выбрано полковое учебное поле. Это была песчаная равнина, глубоко вклинившаяся в лес и расположенная довольно далеко от города. Туда по собственной инициативе съехались все офицеры гарнизона, и кроме того, тайком прибежали и расселись на деревьях несколько солдат. Даже жандармерия почтила своим присутствием этот небольшой семейный праздник. Такой героический турнир в глазах собравшихся символизировал не только вечный спор между пехотой и кавалерией. Все было гораздо серьезнее. В лобовой схватке должны были показать себя новая и старая армия, и это полностью отвечало ожиданиям публики. Никому и в голову не пришло бы освистывать участников представления, и каждый мечтал лишь об одном: насладиться небывалым зрелищем.

Ровно в девять часов соперники, секунданты и арбитр прошли за заграждение. Голый по пояс Фугас был красив, как молодой бог. Его стройное мускулистое тело, гордый взгляд и мужская грация вызвали шквал аплодисментов. Он поднимал на дыбы своего английского жеребца и приветствовал публику боевым эспадроном.

Светловолосый, мощный и весьма волосатый господин дю Марне был больше похож на индейского Бахуса, чем на Ахилла. По его лицу было видно, что все происходящее ему крайне неприятно, а сам поединок «в натуральном виде» на глазах его же офицеров казался ему бессмысленным и смешным. Конь кирасира, выбравшего для поединка першерона-полукровку, был горяч и могуч.

Секунданты Фугаса довольно плохо держались в седле и больше обращали внимание на свои стремена, чем на действия дуэлянтов. Господин дю Марне в качестве секундантов выбрал лучших в полку наездников — командира эскадрона и опытного боевого капитана. Судил поединок полковник Роллон, который сам был прекрасным наездником.

Как только прозвучал сигнал, Фугас бросился на противника, выставив вперед острие сабли и приняв первую фехтовальную позицию, словно кавалерист, атакующий выстроившуюся в каре пехоту. Когда до соперника оставалось примерно три конских корпуса, он остановился и, словно раззадоривающий себя араб, стал описывать круги вокруг кирасира. Господин дю Марне был вынужден крутиться на месте, пытаясь обороняться от наскоков Фугаса. Но неожиданно он пришпорил коня, вырвался из круга, проскакал по полю и сделал вид, что собирается совершить тот же маневр вокруг Фугаса. Однако пришелец с того света не стоял на месте. Он пустил коня галопом и помчался по краю поля, преследуемый господином дю Марне. Кирасир был тяжелее, а его конь уступал в скорости, из-за чего дистанция между ними постоянно увеличивалась. Он не утерпел и крикнул Фугасу:

— Эй, сударь, надо было предупредить, что у нас будет гонка, а не поединок! Я взял бы не эспадрон, а хлыст!

Но взбешенный Фугас уже летел на него, крича во все горло:

— Погоди, пока что ты видел кавалериста, а теперь будешь иметь дело с солдатом!

После этих слов он нанес такой яростный удар острием, что проткнул бы кирасира, как баранку в серсо, если бы тот своевременно не отбил этот выпад. В ответ господин дю Марне провел изящную комбинацию из четырех ударов, которыми вполне мог бы разрубить неуязвимого Фугаса на части. Но пришелец с того света продемонстрировал обезьянью ловкость. Он кубарем скатился на землю и в одно мгновенье вновь вскочил в седло.

— Примите мои комплименты, — сказал господин дю Марне, — даже в цирке так не умеют!

— На войне тоже, — ответил Фугас. — Ах, негодяй, ты смеешься над старой армией? Получи! Не попал! Спасибо, что ответил, но это еще не все! От такого я не умру! Получай, получай, получай! Так ты утверждаешь, что пехотинец — это солдат наполовину! Сейчас мы тебя самого уполовиним! Вот тебе! Отбил! И он еще надеется прогуляться под окнами Клементины! Получи! Вот тебе за Клементину и вот тебе за пехоту! А такое сможешь отразить? А вот тебе еще! Так ты все отбиваешь, разрази тебя гром! Победа! Ах, сударь, у вас кровь хлещет! Что я наделал! К черту эспадрон, коня и все на свете! Доктор, доктор, быстрее! Сударь, позвольте я вас понесу! Какое же я животное! Ведь все солдаты братья! Дружище, прости меня! Я отдам всю свою кровь за каждую каплю твоей крови. Эх ты, жалкий Фугас, ты не можешь справиться с собственным зверством! Эй, эскулапы, признайтесь, что его жизнь вне опасности! Иначе я не переживу. Ведь он настоящий храбрый солдат!

Господин дю Марне пропустил великолепный рубящий удар, который пришелся по руке и левому боку, вследствие чего кровь лилась из него потоком. У хирурга имелись при себе кровоостанавливающие средства, и он

в спешке пытался остановить кровотечение. Рана была длинная, но не очень глубокая и за несколько дней вполне могла затянуться. Фугас на руках отнес противника до коляски, но этим дело не кончилось. Он требовал, чтобы ему дали возможность проводить господина дю Марне до дома и замучил раненого покаяниями и клятвами в вечной дружбе. Дома он уложил его в постель, обнял, омыл слезами и не уходил, пока не услышал здоровый храп уснувшего кирасира.

Тем временем наступил вечер. Фугас отправился на ужин в свою гостиницу, пригласив с собой обоих секундантов и арбитра. Он устроил им великолепный прием и точно так же, как и накануне, напился.