Король гор. Человек со сломанным ухом

На следующий день после аудиенции у императора Фугас покинул Париж и уехал в Берлин. Путешествие заняло целых три дня, потому что по пути он ненадолго заехал в Нанси. Маршал снабдил его рекомендательным письмом к префекту департамента Мерт, который встретил полковника с распростертыми объятиями и обещал оказать помощь в поисках сына. К большому разочарованию Фугаса, он не смог отыскать дома, ставшего свидетелем его любовного романа с Клементиной Пишон. В 1827 году в городе стали прокладывать новую улицу, и по приказу муниципалитета дом был снесен. Семью местные власти, конечно, не стали сносить вместе с домом, но в ходе ее поисков возникли

совершенно непредвиденные затруднения. Оказалось, что в самом городе, в его окрестностях, да и во всем департаменте проживает огромное количество Пишонов, и кому из них бросаться на шею — было совершенно непонятно. Потеряв терпение и торопясь добраться до завещанного ему состояния, Фугас не стал терять время и написал комиссару местной полиции заявление такого содержания:

«Прошу на основании записей гражданского состояния и иных источников установить местонахождение девушки, которую звали Клементина Пишон. В 1813 году ей было восемнадцать лет. Семья жила на офицерскую пенсию отца. Если она жива, найдите ее адрес, а если умерла, найдите адрес ее наследников. От этого зависит отцовское счастье!»

По приезде в Берлин, полковник с удивлением обнаружил, что его персона здесь хорошо известна. К тому времени посольство Франции уже успело передать ноту французского военного министра прусскому правительству. Кроме того, страдающий от ревности Леон Рено в порыве чувств сообщил о своих несчастьях доктору Хирцу. Вся эта информация дошла до широкой публики и пошло-поехало. Сразу возбудились газеты, взволновались научные общества, а принц-регент соизволил обратиться за разъяснениями к своему лечащему врачу. Все-таки странное государство эта Германия! Здесь даже принцы-регенты интересуются наукой.

Фугас, который был знаком с письмом доктора Хирца, приложенным к завещанию господина Мейзера, решил, что следует почтить доктора подобающими знаками внимания. Он нанес ему визит, во время которого крепко обнял ученого, расцеловал и даже назвал оракулом Эпи-

давра¹. Доктор не отпустил его от себя, велел забрать из гостиницы багаж полковника и выделил ему в своем доме лучшую комнату. Вплоть до 29-го числа полковника принимали, как лучшего друга, и демонстрировали, как чудо природы. Семь фотографов нещадно соперничали между собой за право запечатлеть столь выдающуюся личность. Даже старику Гомеру ни один греческий город не воздавал подобных почестей. Его королевское высочество принц-регент пожелал встретиться с ним лично и попросил доктора Хирца привести полковника во дворец. Фугас поначалу упирался. Ему все еще казалось, что мир пребывает в 1813 году, и он полагал, что солдат не должен встречаться со своим противником.

Принц-регент был видным военачальником. В свое время он лично командовал знаменитой осадой Расштад-та. Беседа с Фугасом доставила ему большое удовольствие, а героическая наивность этого молодого ворчуна² привела принца в полный восторг. Он наговорил ему массу комплиментов и сказал, что завидует первому императору французов, в окружении которого когда-то было много таких офицеров.

— Таких было немного, — возразил полковник. — Если бы таких, как я, было сотни четыре или пять, то вся Европа была бы у нас в кармане.

Такой ответ приняли за шутку, а не за угрозу, и не стали немедленно увеличивать численность прусской армии.

Его королевское высочество объявило Фугасу, что ему выплатят компенсацию в размере двухсот пятидесяти тысяч франков, и эту сумму он в любое время сможет получить в казначействе.

¹ Эпидавр — древнегреческий город, в котором жил бог-врачеватель Асклепий, научившийся воскрешать мертвых.

— Монсеньор, — ответствовал полковник, — всегда приятно заполучить деньги вра… пардон, иностранцев. Но не считайте меня подголоском Плутоса¹. Верните Рейн и Позен², и я оставлю вам ваши двести пятьдесят тысяч франков.

— Вы это серьезно? — смеясь, спросил принц. — Рейн и Позен?

— Рейн принадлежит Франции, а Позен — Польше, и их права являются более законными, чем мои права на эти деньги. Но таковы сильные мира сего: они считают своей обязанностью отдавать мелкие долги и делом чести не отдавать то, что должны по-крупному.

Принц скривился, и вслед за ним скривились лица всех придворных. Присутствующие сочли, что со стороны Фугаса было крайне невежливо уронить каплю правды в бочку глупости.

И только присутствовавшая на приеме хорошенькая венская баронесса была очарована личностью полковника. Ее совсем не шокировали его речи, и она была бы рада познакомиться с ним поближе. Надо сказать, что венские дамы имеют репутацию гостеприимных хозяек и стремятся повсюду демонстрировать это качество, даже за пределами своей страны.

Имелась еще одна причина, по которой баронесса де Маркомаркус стремилась заполучить к себе полковника. Вот уже несколько лет, как она коллекционировала знаменитостей. В виде фотографических портретов, разумеется. В ее альбоме было множество фотографий генералов, государственных деятелей, философов и пианистов. Каждый из них лично вручил ей свою фотокарточку,

Бог богатства в греческой мифологии. Зевс ослепил его, чтобы он не мог отличать честных людей от нечестных. Асклепий вернул ему зрение.

Позен — ныне польский город Познань.

приписав внизу: «С искренним уважением». В ее коллекции имелись портреты духовных лиц и даже одного известного кардинала, но не было ни одного выходца с того света. Изнывая от любопытства и нетерпения, она отправила Фугасу приглашение на ужин. Однако полковник собирался на следующий день уехать в Данциг и поэтому решил письменно, с тысячью извинений, отклонить приглашение. К тому же нашему нежному рыцарю казалось, что, если он будет проводить вечера в приятных беседах с самыми красивыми женщинами Германии, то тем самым нарушит клятву верности Клементине. Он порылся в памяти, пытаясь вспомнить какую-нибудь изящную эпистолярную форму, потом решительно присел к столу и написал: «Будьте снисходительны, прекраснейшая из женщин, я…»

После этих слов вдохновлявшая его муза сочла, что она выполнила свою задачу, и удалилась. Впрочем, писать ему совершенно не хотелось, а вот поужинать хотелось, и даже очень хотелось. Когда он это понял, все сомнения рассеялись сами собой, словно облака, разогнанные легким северо-восточным ветром. Он надел редингот с брандебу-рами и отправился вручать свой ответ лично. Это был первый поздний ужин после его возвращения к жизни. Фугас поел с отменным аппетитом и неплохо выпил, правда, не как обычно. Баронесса Маркомаркус была очарована его остроумием и неиссякаемым красноречием и задержала у себя полковника, насколько смогла. Она и сейчас, показывая портрет полковника, говорит своим друзьям: «Покорить мир способны только французские офицеры!»

На следующий день он сложил свои пожитки в купленный в Париже чемодан из черной телячьей кожи, забрал в казначействе причитающиеся ему деньги и отправился в Данциг. В вагоне он крепко спал. Есть полковнику не хотелось, потому что накануне он плотно поужинал. Про-

снулся он от громкого храпа. Фугас попытался найти источник храпа, не обнаружил его вокруг себя, открыл дверь соседнего купе (известно, что немецкие вагоны гораздо удобнее наших) и стал трясти какого-то толстого господина, в груди которого, несомненно, был запрятан целый орган. На одной из станций он выпил бутылку марсалы и съел две дюжины сэндвичей, поскольку вчерашний ужин возбудил у него аппетит. А на вокзале в Данциге его едва не ограбили, но полковник успел вырвать свой черный чемодан из рук какого-то жирного пройдохи, пытавшегося его унести.

Затем он приказал отвести его в лучшую гостиницу города. Там он заказал себе ужин и сразу помчался в дом семейства Мейзеров. Еще в Берлине ему многое рассказали об этих милых людях, так что Фугас прекрасно понимал, с какими скупыми мерзавцами ему придется иметь дело. Именно поэтому он с самого начала принял развязный тон, что, надо полагать, немало удивило тех, кто прочитал предыдущую главу.

К сожалению, полковник слишком сильно размяк после того, как миллион оказался у него в кармане, а стремление поближе познакомиться с содержимым высоких желтых бутылок сыграло с ним злую шутку. По его собственным словам, к часу ночи у него совсем помутился разум. Он даже утверждал, что распрощался с этими прекрасными людьми, оказавшими ему столь теплый прием, и только после этого свалился в глубокий колодец, неосвещенный край которого лишь слегка выступал над мостовой. Кстати, в этом месте было бы неплохо поставить отдельный фонарь. Вот что он сам рассказывал по поводу приключившегося с ним конфуза: «Очнулся я в очень холодной воде, весьма приятной на вкус. Поплавав пару минут, я начал искать точку опоры, схватился за толстую веревку, по которой без труда вскарабкался наверх

Фугас надел редингот с брандебурами

и выбрался на землю, до которой было не более сорока футов. В этом не было ничего сложного. Потребовались только крепкие руки и гимнастические навыки. Не успел я выбраться на мостовую, как ко мне привязался ночной сторож. Он дерзко спросил, что я тут делаю. Пришлось в назидание немного его вздуть, и от этой легкой разминки у меня заметно улучшилось кровообращение. Перед тем, как вернуться в гостиницу я остановился под фонарем, заглянул в бумажник и обнаружил, что благодаря толстой коже и надежному замку мой миллион совсем не намок. К тому же я обложил дар господина Мейзера полудюжиной стофранковых билетов, толстых, как кожа у монаха. Это соседство и уберегло мой чек».

Убедившись, что миллион находится в целости и сохранности, он вернулся в гостиницу, улегся в кровать и заснул как убитый. Утром ему принесли ответ из полиции Нанси, в котором говорилось:

«Клементина Пишон восемнадцати лет, младшая дочь Огюста Пишона, хозяина гостиницы, и Леонии Франсело, в январе 1814 года вышла замуж за Луи-АнтуанаЛанжевена, род занятий которого неизвестен. Фамилия Пишон весьма распространена в департаменте, тогда как фамилия Ланжевен встречается крайне редко. Нам известны в первую очередь господин Виктор Ланжевен, советник префектуры в Нанси, а также некий мельник Пьер Ланжевен по прозвищу Пьеро, проживающий в коммуне Вергавиль кантона Дьез».

Фугас подпрыгнул до потолка и завопил:

— У меня есть сын!

Затем он позвал хозяина гостиницы и сказал ему:

— Быстро готовь счет и отправляй мой багаж на вокзал. Возьми мне прямой билет до Нанси. Вот тебе двести франков, выпей за здоровье моего сына! Его зовут Виктор, как и меня! Он советник префектуры! Хотелось бы, конечно, чтобы он был солдатом, ну да ладно! Но сначала пусть меня проводят в банк. Я должен забрать миллион, который принадлежит моему сыну!

Поскольку между Данцигом и Нанси нет прямого сообщения, ему пришлось остановиться в Берлине. Господин Хирц, с которым Фугас поговорил на бегу, сообщил ему, что научные общества Берлина готовят в его честь пышный банкет. Но полковник категорически отказался в нем участвовать.

— Дело не в том, — сказал он, — что я не желаю выпить в хорошей компании. Поймите, доктор, я слышу зов природы! Ничто так не пьянит благородного человека, как отцовская любовь!

Чтобы подготовить дорогого сына к радостной, но нежданной, встрече, он положил миллион в большой конверт и отправил его на адрес господина Виктора Ланже-вена, приложив к нему записку такого содержания:

«Отеческое благословение дороже всего золота мира!

Виктор Фугас».

Предательство Клементины Пишон слегка пощекотало его самолюбие, но он довольно быстро утешился. «По крайней мере, — подумал он, — мне не придется жениться на старой женщине, да еще в тот момент, когда в Фонтенбло меня ждет юная девушка. К тому же мой сын носит чужое имя, хоть оно и вполне приличное. Конечно, Фугас звучит лучше, но Ланжевен тоже неплохо».

Второго сентября в шесть часов вечера поезд остановился в большом красивом, немного печальном, городе, который многие считают лотарингским Версалем. Сердце у него отчаянно билось. Чтобы придать себе сил,

он славно пообедал. В качестве десерта полковник забросал вопросами хозяина гостиницы, от которого получил все необходимые сведения относительно Виктора Ланже-вена. Оказалось, что его сын еще молод, женился шесть лет тому назад, что он отец мальчика и девочки, что в городе его уважают и дела у него идут совсем неплохо.

«Я так и предполагал», — подумал Фугас.

Он выпил полный стакан вишневой настойки, закусил миндальным печеньем, и этот напиток, изготовленный из лесных ягод Шварцвальда, показался ему божественным.

Тем же вечером господин Ланжевен рассказал своей жене, что в десять часов, когда он возвращался из клуба, к нему привязался какой-то пьянчуга. Сначала он принял его за злоумышленника и приготовился защищаться, но человек лишь обнял его и убежал со всех ног. Удивленные супруги стали наперебой предлагать разные версии случившегося, одна причудливее другой. Но поскольку оба они были молоды и поженились лишь семь лет тому назад, то тема их беседы вскоре сменилась на более приятную.

На следующее утро Фугас, навьюченный, как бурый ослик, конфетами, явился к господину Ланжевену. Готовясь к встрече с внуками, он опустошил лавку знаменитого Лебега, считающегося местным Буасье⁹⁰. Открывшая ему дверь служанка спросила, не тот ли он господин, которого ожидает хозяин дома.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Вы получили мое письмо?

— Да, сударь, вчера утром. А где ваш багаж?

— Я оставил его в гостинице.

— Хозяин будет недоволен. Ваша комната наверху уже готова.

— Спасибо, спасибо, спасибо. Держи сто франков. Это тебе за хорошую новость.

— О, сударь, вроде не за что!

— Но где он? Я хочу его видеть, обнять, сказать ему…

— Хозяин и хозяйка одеваются.

— А дети, мои дорогие внуки?

— Если вы хотите их видеть, то они в столовой.

— Хочу ли я? Открывай быстрее!

Фугас нашел, что мальчик похож на него, а когда увидел, что он в костюме артиллериста и при сабле, то был на седьмом небе от счастья. Содержимое его карманов посыпалось на паркет, и дети при виде такого количества конфет бросились ему на шею.

— Ну что, господа философы, — воскликнул Фугас, — вы и теперь будете отрицать существование голоса крови?

Услышав радостные крики детворы, в столовую прибежала очень хорошенькая дамочка (в Нанси все молодые женщины очень красивы).

— Моя дорогая невестка! — воскликнул Фугас, протягивая к ней руки.

Хозяйка дома осмотрительно отпрянула и с тонкой улыбкой произнесла:

— Вы ошибаетесь, сударь. Я не ваша и не невестка. Меня зовут госпожа Ланжевен.

«Какой же я дурак, — подумал полковник. — Чуть не выдал при детях семейные тайны! Спокойно, Фугас. Ты находишься среди благовоспитанных людей. Здесь самые сильные чувства прячут под маской холодного безразличия».

— Присаживайтесь, — сказала госпожа Ланжевен. — Надеюсь, вы хорошо доехали.

— Да, сударыня. Правда, мне казалось, что поезд идет слишком медленно.

— Я не думала, что вы так торопитесь.

— Поймите, мне страшно не терпелось приехать к вам.

— Ну что ж, значит, доводы разума и семейные ценности наконец достигли взаимопонимания.

— Разве я виноват в том, что раньше не услышал зов семейных ценностей?

— Важно, что вы его услышали. Мы будем стараться, чтобы вы не скучали в Нанси.

— Как можно скучать, находясь рядом с вами?

— Спасибо. Наш дом станет вашим домом. Постарайтесь понять, что вы обрели семью.

— Понимаю это умом и сердцем, сударыня.

— И вы не будете скучать по Парижу?

— Париж!.. Он мне нужен, как прошлогодний снег!

— Хочу вас предупредить, что здесь не дерутся на дуэли.

— Как? Вы уже знаете?..

— Мы знаем все и даже о том ужине с женщинами легкого поведения.

— Откуда, черт побери, вы это узнали?.. Послушайте, в тот раз это было простительно…

В этот момент появился свежевыбритый и краснолицый господин Ланжевен. Выглядел он, как типичный подающий надежды супрефект.

«Прекрасно, — подумал Фугас, — как хорошо сохраняются мужчины в нашей семье! Этому парню на вид нет и тридцати пяти, а ведь ему, как-никак, сорок шесть. Правда, он совсем не похож на меня. Весь в мать!»

— Друг мой, — произнесла госпожа Ланжевен, — вот этот нехороший человек, который обещает исправиться.

— Добро пожаловать, молодой человек, — сказал советник, пожимая Фугасу руку.

— Добро пожаловать, молодой человек

Такой прием показался нашему герою слишком холодным. Он рассчитывал на объятия и море слез, а эти дети всего лишь пожали ему руку.

— Дитя м… сударь, — сказал он Ланжевену, — здесь не хватает еще одного человека. Когда-то мы оба были неправы, но время все расставило по своим местам. Надеюсь, это не создаст непреодолимые барьеры между нами. Осмелюсь попросить, чтобы меня представили вашей матери.

Господин Ланжевен и его жена от изумления вытаращили глаза.

— Послушайте, сударь, — с трудом выдавил из себя муж, — похоже, парижская жизнь лишила вас памяти. Моя бедная мать больше не с нами. Вот уже три года, как мы ее потеряли!

Бедный Фугас залился слезами.

— Простите, — сказал он, — я не знал!

— Ничего не понимаю! Вы были знакомы с моей матерью?

— Неблагодарный!

— Вот, странный какой! Но мы ведь писали вашим родителям!..

— Каким родителям?

— Вашим отцу и матери!

— Что вы несете! Моя мать умерла, когда вашей еще на свете не было!

— Ваша мать умерла?

— Да, черт побери, в восемьдесят девятом году!

— Как же так! Разве не ваша мать отправила вас сюда?

— Чудовище! Меня привело сюда мое отцовское сердце!

— Отцовское сердце?.. Но разве вы не сын Жамена, который натворил глупости в столице и которого отправили в лесной пансион в Нанси?

На этот раз полковник громовым голосом, которому позавидовал бы сам Юпитер, заявил:

— Я Фугас!

— И что с того?

— Если голос природы молчит, тогда обратись с вопросом к душе твоей матери!

— Черт побери, сударь! — воскликнул советник. — Мы можем долго говорить загадками. Сядьте на стул и объясните, в чем состоит дело… Мария, уведи детей.

Фугас не заставил просить себя дважды. Он рассказал всю историю своей жизни, не упуская ни одной детали и вместе с тем стараясь щадить сыновьи уши господина Ланжевена. Советник терпеливо слушал его с видом человека, которому все это совершенно не интересно.

— Сударь, — сказал он наконец, — поначалу я принял вас за сумасшедшего, но теперь припоминаю, что в газетах что-то писали по поводу вашей истории. Очевидно, что произошла ошибка. Мне не сорок шесть лет, а тридцать четыре. Мою мать звали не Клементина Пишон, а Мария Керваль. Родилась она не в Нанси, а в Ванне, и в 1813 году ей было семь лет. А теперь честь имею кланяться.

— Так ты не мой сын! — гневно воскликнул Фугас. — Ну что ж, тем хуже для тебя! Тебе не нужен отец по фамилии Фугас? Вот и прекрасно! Я и без тебя найду сына по фамилии Ланжевен. Мне это раз плюнуть! Одного я уже знаю. Он, конечно, не советник префектуры и не ходит в церковь в пышном наряде, зато у него простое и чистое сердце и зовут его Пьер, как и меня! Однако прошу прощения! Если вы выставляете человека за дверь, так по крайней мере верните то, что ему принадлежит.

— Да пожалуйста! Можете собрать конфеты, которые мои дети разбросали по полу.

— Речь не о конфетах! Где мой миллион, сударь?

— Какой миллион?

— Миллион, принадлежащий вашему брату!.. Нет! Не брату, а сыну Клементины, моему дорогому единственному ребенку, единственному отпрыску моего рода, Пьеру Ланжевену по прозвищу Пьеро, мельнику в Вергавиле!

— Готов поклясться, сударь, что у меня нет миллиона. Ни вашего, ни чьего бы то ни было еще.

— Ты еще смеешь отрицать, подлец! Я сам отослал тебе его по почте!

— Может быть, вы и отослали, но только я ничего не получал!

— Ах, так! Ну, держись!

С этими словами Фугас схватил Ланжевена за горло. Возможно, в тот день Франция могла бы лишиться советника префектуры, но тут, к счастью, в комнату вошла служанка, и в руке у нее был конверт. Фугас сразу узнал свой почерк и берлинскую марку. Он разорвал конверт и продемонстрировал банковский чек.

— Вот тот миллион, — сказал Фугас, — который мог бы быть вашим, если бы вы захотели стать моим сыном. Но теперь уже поздно что-либо исправлять. Я слышу зов природы. Он требует, чтобы я ехал в Вергавиль. Слуга покорный!

В тот день, четвертого сентября 1859 года, Пьер Ланжевен, мельник из Вергавиля, справлял свадьбу Ланжевена-младшего. Семья мельника была многочисленной и довольно зажиточной. Ее главой был дедушка, красивый и мощный старик, проживший всю жизнь в свое удовольствие и лечивший любые болячки вином из местных сортов винограда. Бабушка Катрин в девичестве была очень красивой и немного легкомысленной. В молодые годы она слишком доверчиво относилась к увещеваниям ухажеров и за это на старости лет Господь наказал ее абсолютной глухотой. Пьер Ланжевен (он же Пьеро, и он же Толстый Пьер) однажды решил попытать счастья в Америке. Было это в те времена, когда многие местные жители в поисках лучшей доли подались за океан. Но лишь Пьер, словно блудный сын, несолоно хлебавши вернулся в родную деревню, и с тех пор только ленивый не смеялся над незадачливым искателем богатств на чужбине. Так уж сложилось, что за жителями Лотарингии закрепилась слава первых на Земле насмешников, и если вы плохо переносите насмешки, то я не советовал бы вам появляться в этих краях. Издевательства односельчан и собственной жены до того допекли несчастного Пьера, что он, взбесившись от сыпавшихся со всех сторон насмешек, решился занять деньги под десять процентов годовых и, предварительно поколотив для острастки законную супругу, купил в Вергавиле мельницу. После этого он долгие годы трудился, как ломовая лошадь, и в конце концов вернул все долги с процентами. За перенесенные страдания изменчивая фортуна расплатилась с ним сполна, одарив его полудюжиной великолепных работников. Этих тучных здоровенных парней нарожала ему жена, ежегодно приносившая очередного ребенка. Отлаженный родильный механизм в их семье работал, как часы. Каждый год, ровно через девять месяцев после поминания местного святого, Клодина, прозванная Глодиной, крестила очередного сына. Но, родив шестого ребенка, жена умерла, а все потому, что сразу после родов, она съела четыре больших куска лотарингского киша. Толстый Пьер не стал повторно жениться. Он и дальше приумножал свое богатство и спокойно ждал, когда подрастут его работники. Однако деревенские шутники не унимались и продолжали донимать его подначками по поводу незаработанных в Америке миллионов, а Толстый Пьер все так же краснел от злости и продолжал барахтаться в своей муке.

Итак, четвертого сентября он пышно отмечал женитьбу своего младшенького на доброй полной женщине с толстыми румяными щеками. Такой тип красоты высоко ценится в этих краях. Свадьбу играли на мельнице, поскольку молодая была круглой сиротой и воспитывалась в монастыре.

Неожиданно Пьеру сообщили, что какой-то увешанный орденами господин хочет с ним поговорить, и тут же Фугас во всей своей красе предстал перед предполагаемым сыном.

— Сударь мой, — сказал ему мельник, — сейчас мне недосуг говорить о делах, потому что перед церемонией мы выпили немало белого вина, а теперь собираемся хорошенько выпить за обедом еще и красного вина, и если вы готовы к нам присоединиться, то милости просим. Стол у нас большой. Поговорим потом. Вы не против? Значит вы за!

«Похоже, я прав, — подумал Фугас. — Вот что значит голос природы! Лучше бы, конечно, он был военным, но и этот упитанный крестьянин вполне хорош. Пожалуй, надо его уважить, бог с ним. Зато мы подружимся».

Подали обед. Мяса на столе было столько, что могло бы не поместиться в желудке Гаргантюа. Толстый Пьер, известный всей округе своим многочисленным семейством, стал по очереди представлять полковнику своих сыновей. Фугас очень обрадовался, когда узнал, что у него аж шесть внуков, и каждый из них был желанным ребенком.

Его посадили справа от какой-то тщедушной старушки, представив ее, как бабушку этих сорванцов. «Господи, — подумал он, — до чего изменилась моя Клементина!» Ее действительно невозможно было узнать. Только знакомые глаза оставались живыми и блестящими. «Вот и я, — подумал полковник, — был бы сейчас таким же, если бы меня не высушил добрейший Жан Мейзер!» Он лукаво улыбался, поглядывая на дедушку Ланжевена,

мнимого главу многочисленного семейства. «Бедный старик, — бормотал Фугас, — ты и не представляешь, чем мне обязан!»

В деревне весьма бурно празднуют свадьбы. Я очень надеюсь, что цивилизации не удастся искоренить этот порок. Воспользовавшись царившим за столом весельем, Фугас решил побеседовать со своей соседкой.

— Клементина! — сказал он.

Она подняла к небу глаза и даже нос и ответила:

— Да, сударь.

— Надеюсь, сердце не обмануло меня? Вы ведь Клементина?

— Да, сударь.

— Ты узнала меня, славная добрая женщина?

— Да, сударь.

— Но как тебе удалось скрыть свои чувства?.. До чего сильны эти женщины!.. Я падаю с неба, нарушаю твою мирную жизнь, а ты даже не поморщилась!

— Да, сударь.

— Ты простила меня? Ты согласна, что во всем виновата злая судьба?

— Да, сударь.

— Спасибо! О, спасибо!.. Какая у тебя прекрасная семья! Не успел я появиться, как наш добрый Пьер уже был готов раскрыть свои объятия. Это мой сын, ведь так?

— Да, сударь.

— Так возрадуйся! Он будет богат! Я привез ему целое состояние. От меня он получит целый миллион. Как восхитятся эти милые наивные люди, когда я громко скажу своему сыну: «Сынок, вот тебе миллион!» Уже пора, да? Я могу говорить?

— Да, сударь.

Фугас поднялся и потребовал тишины. Все решили, что он собирается спеть песню, и умолкли.

— Пьер Ланжевен, — с пафосом сказал он, — я вернулся из другого мира и привез тебе миллион.

Поначалу Толстый Пьер не думал обижаться, однако шутка показалась ему неуместной, и он покраснел. Но когда Фугас объявил, что в молодости он был влюблен в бабушку, старый папаша Ланжевен, не раздумывая, метнул ему в голову бутылку. Сына полковника, его милых внуков и даже молодую обуял страшный гнев. Они вскочили на ноги, и тут началась славная драка.

Впервые в жизни Фугас оказался не самым крутым драчуном. Он боялся ненароком выбить глаз кому-нибудь из членов его семьи. Отцовское чувство связало его по рукам и ногам.

Но когда в разгар потасовки полковник узнал, что Клементину звали Катрин, и что Пьер Ланжевен родился в 1810 году, он сразу одержал верх над распалившимися крестьянами: подбил три глаза, сломал кому-то руку, расквасил два носа, выбил четыре дюжины зубов и, насладившись славной победой, вернулся в карету.

— К черту этих детей! — бормотал он, направляясь в наемном экипаже на почтовую станцию Аврикур. — Если у меня есть сын, то пусть он сам меня ищет!