Кошачье шоу

Глава 9 Убогие звонки

Церковь Девы Марии Гваделупской являла собой именно то, что и подразумевала под своим названием: старый приход в латинской части города. Мэтт медленно, квартал за кварталом, приближался к бледной башне из необожженного кирпича. Ее оттенок, впрочем, как и у остальных зданий вокруг, казался выцветшим и каким-то голым, набирающим силу только по мере приближения.

Кусты роз и олеандров обрамляли фасады старых домов, которые по размерам могли сравниться разве что с бойницами. Это слово он не слышал с тех пор, как покинул Чикаго. В таких маленьких домиках, если выстрелить из пистолета, стоя у входа, пуля даже разогнаться не успеет, пока долетит до задней двери, выходящей во двор.

Непрочные, облезлые дощатые конструкции, кое-где еще со штукатуркой, не пережили бы чикагской зимы, также как и их обитатели. Но теплый климат этих мест позволял подобным домам простаивать даже дольше, чем можно было предположить. Жара не могла так просто разрушить их, тогда как зимний холод, очевидно, уничтожил бы их целиком.

То там, то здесь здания подчеркивали черные кованые прутья. Они напоминали тюремные решетки, однако висели скорее для вида, потому как вряд ли могли послужить хорошей защитой от воров. Один предприимчивый хозяин решил отличиться от всех: вытащив на лужайку перед домом керамическую ванну на ножках, он выкрасил ее в приторно-голубой цвет, такой неестественный, что и вообразить сложно. Каким-то образом он посчитал, что такой оттенок воплощает Деву Марию. Внутрь ванны он установил ее гипсовую фигурку, со скромно опущенными глазами, а также с руками, сложенными в молитве на плоской груди. Несмотря на дешевизну гипсового образа, солнце щедро одаривало его своей заботой, создавая в складках длинного одеяния Божьей Матери чудесные тени.

Украшения во дворе – кувшины и вазы, купальни для птиц, ослики, нагруженные корзинами герани – были разбросаны по всему щебню и грязи, как вызывающее, клюющее что попало стадо, медленно мигрирующее из терракотового здания. Остатками былой роскоши Детройта были съежившиеся в сомнительной тени полуразвалившиеся навесы для автомобилей и насаждения неряшливых деревьев. Двадцатилетние красные «шевроле» с ржавчиной на потертых крыльях оттеняли коричневые или желтые «понтиаки». Несколько более новых моделей с пушистыми игральными кубиками на зеркалах заднего вида были кое-как переоборудованы для создания впечатления низкой посадки автомобиля. Эти машины, видимо, принадлежали крутым парням из гетто.

Мэтт слышал в отдалении крики детей. Разумеется, школьный двор был здесь совсем не таким, как у него в Чикаго, а пыльным клочком земли, окруженным деревьями, под которыми вечно толпятся ученики. В этом дворе скрипели старые качели, а гимнастический «уголок» шатался под весом ленивых «спортсменов», умирающих от жары.

Из-за прогулки он слегка вспотел, правда влага испарилась так же неожиданно, как и появилась, когда он подошел ближе к церкви – низкой, кремового цвета постройке с ржавой черепичной крышей. Ее единственная квадратная колокольня располагалась сбоку и поднималась вверх этажа на три. Церковь была скрыта в самой гуще района, дальше, на сколько хватало глаз, простирались дома. Загремел грубый колокол.

Дома возле самой церкви, очевидно, были самыми старыми в районе. Мэтт изучил их, пытаясь определить, где тут женский монастырь. В Чикаго церкви были просты и грубы, как самосвалы: большие неуклюжие строения, привлекающие к себе внимание и походящие на чудовищ из красного кирпича или серого камня, с нефами, поднимающимися до кафедральных высот. Дом священника и женский монастырь обычно сочетались по стилю с церковью и тоже являли собой впечатляющие конструкции, которые заставляют приходских детей проходить мимо в полной тишине.

Никаких опознавательных знаков принадлежности зданий тому или иному институту не было, только множество домов, а за ними – большое строение. Это и была церковь Девы Марии Гваделупской. Уставившись на нее, Мэтт кивнул, точно подтвердил свои собственные предположения: низкая коробка с остроконечной крышей и одной единственной башней. Необходимо строить как можно больше таких вот церквей с правильными формами для обычных людей, которым они призваны служить.

Сестра Серафина дала ему адрес, но он решил наугад подойти к двухэтажному зданию из обожженного кирпича, где, по его мнению, располагался женский монастырь, и только потом отыскать на нем номер дома. Интересно, спустя столько лет сохранились ли в нем инстинкты ученика католической начальной школы?

Когда номера домов приобрели нормальные размеры, и их можно было разобрать, Мэтт понял, что не ошибся. Он улыбнулся сам себе. Может быть, ему подсказало отсутствие всякого хлама во дворе? Дом был слишком аккуратен и говорил о присутствии только самого необходимого. Независимо от архитектурного стиля, все монастыри имели сходную черту – это ощущение нагой, доведенной до блеска чистоты. А дома священников, со своей стороны, неважно, насколько новы и современны, всегда таили в себе затхлый воздух холостяцкого беспорядка.

Несмотря на скромный внешний вид, монастырь был достаточно большим, чтобы поглотить звон колокольчика. Ожидание на пороге монастыря в чем-то схоже с ожиданием того момента, когда какая-нибудь злая ведьма откроет врата на Хэллоуин.

Широкая деревянная дверь с энергичным порывом распахнулась и втянула внутрь горячий воздух. На пороге показалась фигура.

— Маттиас! — поприветствовала его сестра Серафина с нескрываемым восторгом. — Заходи.

Не успел он переступить порог, как невидимый соглядатай бросил его в водоворот прошлого. Перед ним стоял пыльный рыжий кот, достаточно большой, чтобы больно хлестнуть его по коленям своим хвостом.

— Петр! — окликнула кота Серафина все тем же, прежним, воодушевленным тоном, к которому не прислушается ни один из тринадцатилетних сорванцов. — Ты мой милый, пушистый привратник! Он оставил на тебе шерсть?

Она развернулась, чтобы отвести его в гостиную, и Мэтту начало казаться, что он ждет чего-то: громкого щелчка слишком больших бусин на четках, как от бильярдных шаров, бьющихся друг о друга. Но это воспоминание явно пришло из самых ранних школьных лет. Монахини больше не носят рясы, четки и барбеты. Хотя когда Мэтт познакомился во втором классе с Серафиной, сестра все еще носила униформу: простое монашеское одеяние. Втайне он боялся увидеть бывшую учительницу в чем-то другом: прошло уже более двадцати лет, и видеть ее пожилой было и так уж чересчур трудно.

Тусклый зал был вымощен квадратной плиткой. Она провела его в маленькую красную комнату с деревянными ставнями, закрытыми от жаркой улицы.

— Садись. Хочешь лимонада? Или холодного чая?

— Холодного чая, если можно.

Он еще не успел ее как следует разглядеть, а монахиня уже поспешно скрылась. Возможно, ей тоже, как и ему, требовалось время, чтобы собраться с мыслями перед такой встречей. Ее бойкий голос, такой знакомый, теперь звучал несколько напряженно. Мэтт огляделся вокруг и присел на резной деревянный стул, не сочетающийся с темно-бордовой бархатной обивкой в стиле королевы Анны. Монастырская мебель не бывает новой. Если монастырь построили в пятидесятых годах, она может быть новой только однажды (в самом начале), а светлые, бескомпромиссные линии, намекающие на Скандинавию, слишком просты, чтобы претендовать на стиль с большой буквы. Если же монастырю более тридцати лет, то он напичкан старьем из богатых приходов или домов священников.

Этот деревянный стул явно оказался здесь именно так. Совершенно типичный монастырский стул неопределенного возраста: с голыми подлокотниками и ножками, ужасно неудобный. И все же, он подходил теплой атмосфере помещения. Тогда как сестра Серафина – нет.

Она быстро вернулась, неся в руках поднос с кувшином холодного чая, двумя стаканами, блюдцем с нарезанным лимоном и сахарницей с ложечкой. Мэтт поднялся, чтобы помочь ей разместить все на столике, не преминув завладеть долькой лимона для своей порции чая. На маленьком деревянном столике подле его стула не было ничего, кроме салфетки с плотной серединкой и воздушными оборками по краям, которые торчали, как клоунское жабо. На нее-то он и поставил свой запотевший стакан, в котором плавал лед. Было ощущение, что плавающие в лимонаде холодные кубики передавали душевное состояние Мэтта, тогда как с сестрой Серафиной О'Доннелл, вернее с человеком, которым она была когда-то, они вступали в непримиримый спор.

Некоторое время они сидели в полном молчании, пока монахиня, плотно сжав губы, не попыталась сдержать смешок. Мэтт отпил чай. Потом решил выдавить в него побольше лимона.

— Вы не изменились, — начал он.

— Все мои бывшие ученики говорят это, — самодовольно заметила она. — Они думают, что мне уже должно быть около девяноста.

— Отлично выглядите.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь не видел, как я выглядела до этого, в монашеской одежде.

— Вы по ней скучаете?

Она промолчала, а потом покачала головой. Хотя она все еще носила очки в ужасно потертой оправе. Волосы ее были белыми, скромно подстриженными и завитыми. Состояние такой прически поддерживать легко и недорого.

У сестры было серебряное распятие на довольно большом деревянном кресте с тонкой цепочкой вокруг шеи. Тем не менее, ее наряд был вполне обычным, хотя Мэтт и подумал, что он из секонд-хенда: хлопковая юбка-трапеция цвета хаки, блузка из полиэстера с голубой полоской и коротким рукавом, удобные туфли на низком каблуке, которые, скорее всего, были из искусственной кожи. Ни колец, ни сережек.

В какой-то момент весь ее образ показался ему странно знакомым. Пришлось поломать голову, чтобы догадаться. Зато потом Мэтт улыбнулся: это была точная копия неброского будничного наряда лейтенанта Моллины. Доверьте пыльный рыжий кот, достаточно большой, чтобы больно хлестнуть его по коленям своим хвостом.

— Петр! — окликнула кота Серафина все тем же, прежним, воодушевленным тоном, к которому не прислушается ни один из тринадцатилетних сорванцов. — Ты мой милый, пушистый привратник! Он оставил на тебе шерсть?

Она развернулась, чтобы отвести его в гостиную, и Мэтту начало казаться, что он ждет чего-то: громкого щелчка слишком больших бусин на четках, как от бильярдных шаров, бьющихся друг о друга. Но это воспоминание явно пришло из самых ранних школьных лет. Монахини больше не носят рясы, четки и барбеты. Хотя когда Мэтт познакомился во втором классе с Серафиной, сестра все еще носила униформу: простое монашеское одеяние. Втайне он боялся увидеть бывшую учительницу в чем-то другом: прошло уже более двадцати лет, и видеть ее пожилой было и так уж чересчур трудно.

Тусклый зал был вымощен квадратной плиткой. Она провела его в маленькую красную комнату с деревянными ставнями, закрытыми от жаркой улицы.

— Садись. Хочешь лимонада? Или холодного чая?

— Холодного чая, если можно.

Он еще не успел ее как следует разглядеть, а монахиня уже поспешно скрылась. Возможно, ей тоже, как и ему, требовалось время, чтобы собраться с мыслями перед такой встречей. Ее бойкий голос, такой знакомый, теперь звучал несколько напряженно. Мэтт огляделся вокруг и присел на резной деревянный стул, не сочетающийся с темно-бордовой бархатной обивкой в стиле королевы Анны. Монастырская мебель не бывает новой. Если монастырь построили в пятидесятых годах, она может быть новой только однажды (в самом начале), а светлые, бескомпромиссные линии, намекающие на Скандинавию, слишком просты, чтобы претендовать на стиль с большой буквы. Если же монастырю более тридцати лет, то он напичкан старьем из богатых приходов или домов священников.

Этот деревянный стул явно оказался здесь именно так. Совершенно типичный монастырский стул неопределенного возраста: с голыми подлокотниками и ножками, ужасно неудобный. И все же, он подходил теплой атмосфере помещения. Тогда как сестра Серафина – нет.

Она быстро вернулась, неся в руках поднос с кувшином холодного чая, двумя стаканами, блюдцем с нарезанным лимоном и сахарницей с ложечкой. Мэтт поднялся, чтобы помочь ей разместить все на столике, не преминув завладеть долькой лимона для своей порции чая. На маленьком деревянном столике подле его стула не было ничего, кроме салфетки с плотной серединкой и воздушными оборками по краям, которые торчали, как клоунское жабо. На нее-то он и поставил свой запотевший стакан, в котором плавал лед. Было ощущение, что плавающие в лимонаде холодные кубики передавали душевное состояние Мэтта, тогда как с сестрой Серафиной О'Доннелл, вернее с человеком, которым она была когда-то, они вступали в непримиримый спор.

Некоторое время они сидели в полном молчании, пока монахиня, плотно сжав губы, не попыталась сдержать смешок. Мэтт отпил чай. Потом решил выдавить в него побольше лимона.

— Вы не изменились, — начал он.

— Все мои бывшие ученики говорят это, — самодовольно заметила она. — Они думают, что мне уже должно быть около девяноста.

— Отлично выглядите.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь не видел, как я выглядела до этого, в монашеской одежде.

— Вы по ней скучаете?

Она промолчала, а потом покачала головой. Хотя она все еще носила очки в ужасно потертой оправе. Волосы ее были белыми, скромно подстриженными и завитыми. Состояние такой прически поддерживать легко и недорого.

У сестры было серебряное распятие на довольно большом деревянном кресте с тонкой цепочкой вокруг шеи. Тем не менее, ее наряд был вполне обычным, хотя Мэтт и подумал, что он из секонд-хенда: хлопковая юбка-трапеция цвета хаки, блузка из полиэстера с голубой полоской и коротким рукавом, удобные туфли на низком каблуке, которые, скорее всего, были из искусственной кожи. Ни колец, ни сережек.

В какой-то момент весь ее образ показался ему странно знакомым. Пришлось поломать голову, чтобы догадаться. Зато потом Мэтт улыбнулся: это была точная копия неброского будничного наряда лейтенанта Моллины. Доверьте монахине самой выбрать одежду после того, как ее служба вместе с драматическим средневековым платьем, к которым она так привыкла, остались позади, и она непременно выберет именно это.

Мэтт глотнул из запотевшего стакана еще пару раз, а затем окончательно водрузил его на салфетку:

— Итак, Дева Мария Гваделупская вовсе не так безмятежна, как кажется на первый взгляд. Как же вы здесь оказались?

— Пенсия, — ответила она, скривив рот.

Мэтт с удивлением обнаружил на ее лице едва поблескивающий след губной помады. Как случается со множеством пожилых женщин, седина подчеркнула цвет ее глаз, каре-зеленых. Глубокий розовый оттенок помады завершал новую цветовую схему. В этом не было суетности, только разумное желание выглядеть здоровой в возрасте, когда все остальные уже списали тебя со счетов.

— В Чикаго закрылось так много приходских школ, — продолжила она. — Монастырь превратился в дом престарелых монахинь. Ну, а здесь я хотя бы могу заниматься организационной работой для общины. Но я вне учительских игр. И самое время.

— А школа Святого Станислава тоже закрыта? — спросил Мэтт.

— Пока нет. Но чтобы обслуживать ее нормально, монахинь там недостаточно. В наше время кругом сплошь светские учителя. Они, конечно, все еще предлагают хорошие зарплаты, но этого на содержание школы все равно не хватает… — она передвинулась на стуле, таком же неудобном, как и его собственный, с выцветшей парчовой обивкой. — Церковь Девы Марии Гваделупской развернула крупную кампанию по сбору средств, мы сейчас на середине пути. Нам необходимо достаточное количество подписавшихся, чтобы начать реставрацию церкви и начальной школы. Это жизненно важно для района.

Он кивнул. У него уже начинали болеть ноги. Католические церкви всецело зависели от своих прихожан и от их подписей. Если приход был беден, все начинания ставились под большой вопрос. Церковь Святого Станислава обслуживала большую часть рабочего района, хотя среди прихожан было много поляков. И пока над грудой зажженных свечей маячила статуя Девы Марии, каждый был готов внести в общее дело свой скромный вклад.

— В чем состоит проблема? — спросил он.

Она снова заерзала на стуле:

— Я знаю, ты работаешь по ночам, и вытащить тебя посреди дня это дополнительная трудность, Маттиас…

— Мне вовсе не трудно, — заверил он ее, добавив: – И теперь меня называют Мэттом.

Ее лицо на мгновение застыло. Бывшая учительница хотела, кажется, настоять на том, что ученика будут называть официально и полным именем. Но те дни были далеко позади, вместе с рясой и четками.

— Мэтт, — смиренно повторила она. — Итак, Мэтт… — последние буквы «т» она произносила наподобие автомата, выплевывающего пули, — с тех пор, как начался сбор средств, у нас происходят странные вещи.

— Странные?

— Тревожные, — поправила она себя, сложив руки на коленях. — Снаружи постоянно доносились звуки, и пробивались полоски света, как будто от фонариков. Все очень громко и ярко, так что мы не могли спать и начали беспокоиться.

— Дети, — быстро предположил Мэтт. — Может быть, просто хулиганы, или какая-нибудь преступная группировка, например, торговцы наркотиками.

— Прямо напротив церкви?

— Простите, сестра Серафина, но в наши дни дети легко могут заниматься подобным и в стенах храма, если сочтут его безопасным укрытием.

— Так было и раньше, — грустно заметила она. — Все эти милые маленькие служки, которые вырастали, чтобы «стоять на шухере» и перевозить наркотики.

— Ну, не все, — сказал он.

Она улыбнулась ему, а потом снова помрачнела:

— Это не самое страшное. Мы получаем странные телефонные звонки. По ночам.

— Вы имеете в виду, что преследуют кого-то конкретного?

— Теперь так и есть, — она остановилась для выразительности и драматического эффекта как учитель, который пытается удостовериться, что даже самый медлительный из ее учеников понимает, что к чему. — Сестра Мария-Моника получает неприличные звонки уже пять дней подряд.

Мэтт вздрогнул. Монахини, особенно престарелые, были старыми девами, воспитанными в те времена, когда приличные девушки были чересчур скромны, не знали ругательств из трех букв, росли в мире, где грубые слова считались непростительным грехом. Но это не значит, что они были совершенно наивными. Большинство из них были мудры и достаточно открыты миру, чтобы выжить, когда наступят перемены, даже не изменяя своему старинному распорядку. Но острота непристойности и вытекающих из нее последствий не притупилась их современным свободомыслием. Они опасались ее, как оружия, которое обязательно выстрелит. Все это заставило Мэтта внутренне возмутиться, насколько человек должен быть больным, чтобы терзать – и это верное слово – этих несчастных пожилых женщин таким чрезвычайно ужасным для них образом.

— Случайный звонящий, — снова предположил он. Сестра Серафина затрясла кудрявой, как у пуделя, головой:

— Снова и снова? Часто по нескольку раз за ночь? Так не бывает.

— Иногда таким людям нравится реакция, которая следует после их звонков. Первый раз он набрал случайно, а потом – у него уже есть ваш номер.

— Сестра Мария-Моника… немного глуховата, — призналась Серафина. — Ночью она не носит слуховой аппарат, так что смысл звонков до нее доходил медленно. Возможно это и… ободрило звонящего. Когда она решила, что не понимает, о чем ей говорят, то повесила трубку, разумеется, но он все равно продолжал звонить.

— А кто-нибудь еще из монастыря получает подобные звонки?

Серафина покачала головой и встала.

— Я приведу ее, и ты сможешь спросить у нее все, что захочешь, — она помедлила у порога. — Правда, это займет какое-то время. Мария-Моника теперь уже не такая резвая, как раньше.

Зато Серафина сама все еще была резвой. Она ускользнула, оставив Мэтта разглядывать почти голые стены. По центру висело распятие, на столике стоял кувшин, — не зеленый из матового пластика, а из настоящего стекла, — щедро покрытый конденсатом. Он услышал отдаленное жужжание кондиционера и подумал, что его установили уже после того, как превратили это место в монастырь. А до этого здесь, скорее всего, была большущая частная школа размером почти с гасиенду (Имение или плантация в Испании и странах Латинской Америки).

Трудно представить хриплый визг телефона с извращенцем на другом конце провода, который смеет беспокоить святую обитель, этот последний оазис для тех, кто прожил в многолетнем труде. Хотя Мэтт и улыбнулся самому факту, что какая-то заблудшая душа, полная непристойных мыслей, запала на глухую пожилую монахиню. Это выставляло случившееся в самом правдивом свете: все это было очень неприятно и совершенно не сексуально.

Суматоха и обрывки фраз из зала ознаменовали величественное появление Серафины вместе с престарелой монахиней. На самом деле, ему не очень хотелось встречаться с сестрой Марией-Моникой, потому что ему не о чем было ее спросить. Очевидно, сестра Серафина подумала, что ему это необходимо, а у Серафины (как раньше, так и теперь), намерения не расходились с делом.

Мэтт вышел на порог, чтобы встретить их. Первое, что за ним обнаружилось, это красный, потасканный резиновый наконечник деревянной трости, такой же простой и жесткой, как церковная скамья. Черные ботинки на шнурках, уставшие от бесконечного шарканья по полу. И в сотый раз Мэтт подивился, откуда монахини в наши дни берут эти старые мужские ботинки. Должно быть, у них есть какой-нибудь бессменный поставщик «обуви для сестер», вроде армейского магазина.

Ее распухшие лодыжки и икры были упакованы в эластичные чулки рыжего цвета. Они были непрозрачными и походили на маску не слишком смышленого грабителя.

Неожиданно Мэтт понял, что никогда не уделял должного внимания ногам монахинь – неважно, какого возраста – и быстро поднял взгляд на лицо Марии-Моники, пробежав взглядом по ее платью в мелкий синий и желтый цветочек, с застежкой спереди, которое скорее походило на пыльную хлопковую тряпку, нежели на обычную одежду.

На ее лице было еще больше морщин, чем он ожидал, а к ушам прикреплялись пластиковые слуховые аппараты, выкрашенные под цвет кожи. Смотрелось это очень нереалистично, словно уши залепили пластилином. Сгорбленная старушка ухватилась тщедушной рукой за крепкую ручку своей трости. Возле одной из кустистых, торчащих в разные стороны, седых бровей виднелась большая бородавка, а в бледных серо-голубых глазах скрывалась глубокая старость. Они дрожали, как лунные камни под водой: нежно-голубое небо юности под великовозрастной серой тенью.

Неожиданно его охватила волна гнева, он даже отступил на шаг назад. Мэтт привык к голосам по телефону, к жертвам, находящимся от него на почтительном расстоянии, невидимым, только слышимым. Ему никогда не доводилось встречаться с ними.

Боясь, что голос его в ярости дрогнет, Мэтт наклонился, чтобы взять пожилую монашку под локоток и помочь пройти по скользкому плиточному полу. Благополучно добравшись до стула, где он только что сидел, монахиня осторожно опустилась на край бархатного сиденья, словно опасаясь прилипнуть и никогда больше не подняться. Сколько ей, интересно? Он взглянул на сестру Серафину, та улыбалась.

— Сестре девяносто три, — ответила она, не дожидаясь его вопроса. — Мария-Моника не слышит, если не говорить громко. Она предпочитает не разглашать свой возраст, и была бы сильно рассержена, если бы узнала, что я делюсь такой личной информацией.

— Тот мужчина… это ведь был мужчина? Сестра Серафина пожала плечами:

— Многие полагают, что да, хотя сестра недостаточно хорошо слышит, чтобы сказать определенно.

— Как получается, что он звонит только ей?

— Нас тут не так много, чтобы иметь отдельного оператора, всего шестеро. У каждой монахини в комнате есть свой личный телефон с отдельным номером. Мы изнуряем себя другими способами, как ты знаешь, так что для нас это маленькая позволительная роскошь.

— Конечно, — в замешательстве Мэтт уставился на маленькую старушку. Он наклонился, чтобы удостовериться, что она видит его лицо и его рот, когда он говорит.

Сестра Серафина представила Мэтта. Ее голос был очень громким, как у монахини, способной привлечь внимание целой толпы визжащих на детской площадке малышей, перекричать их и даже заставить замолчать.

— Это Маттиас, Мария-Моника, мой бывший ученик.

Сестра Мария-Моника направила свой слуховой аппарат в сторону подруги, но водянистых глаз с Мэтта не сводила.

— Милый мальчик, — произнесла она с чистейшим ирландским акцентом. А потом заинтересованно спросила: – Ты детектив?

— Нет, я – наставник, — ответил он громко и отчетливо.

Он наблюдал за тем, как она читает по его губам, беззвучно повторяя за ним слова. Наставник. Она на секунду замолчала, а потом продолжила:

— Как Перри Мейсон (Талантливый адвокат, расследующий самые разнообразные преступления, главный герой множества романов классика американского детектива Эрла Стенли Гарднера)? Он мне нравится. А вот Гамильтона Бюргера (Окружной прокурор, также герой романов Гарднера) я не люблю.

Старый добрый Гамильтон! Парень, которого мы просто обожаем ненавидеть, перечитывая книги про Перри Мейсона. Мэтт улыбнулся.

— Не такой наставник, — медленно ответил он. — Я работаю на телефоне… — в ее глазах была пустота. — Телефон.

Он изобразил руками, будто вращает телефонный диск, но потом вспомнил, что большинство телефонов теперь кнопочные. Хотя она была достаточно пожилой и могла уловить идею. Голова сестры кивнула несколько раз, медленно и долго, а потом снова поднялась.

— Телефон, — она указала пальцем на Мэтта. — Ты звонишь?

— Нет! Люди обращаются ко мне за помощью. Она опять кивнула и улыбнулась:

— Может, стоит дать твой номер тому, кто звонит мне? Серафина говорит, он плохой человек, хотя он никогда не бросал трубку первым.

Мэтт понял кое-что еще. Ее почти отсутствующий слух делал процесс телефонного разговора очень сложным. Только у семьи и друзей хватит сил, чтобы подписаться на такое. И тех, и других, должно быть, у нее осталось немного. Ей звонил тот, кто не хотел уходить, неважно, сколько звонков она пропустила. В каком-то смысле, сестра Мария-Моника и ее звонящий незнакомец идеально друг другу подходили.

Он выпрямился и обратился к сестре Серафине:

— Как вы узнали о предмете разговоров?

За ответом она наклонилась к старой монахине:

— Сестра, расскажи Маттиасу, что тебе сказал тот человек.

— Какое хорошее имя, Маттиас, — засияла Мария-Моника на Мэтта. — Как ученик, заменивший Иуду. У тебя счастливое, искупительное имя, молодой человек. Человек. Ах, да. Ну, он, видимо, из гностической секты.

— Гностической? — Мэтт и не думал повышать интонацию, состояние крайнего удивления сделало это за него.

Она кивнула и уставилась на ручку своей трости:

— Мандеист. Все время рассуждает о манде. Манда то, манда это. Верующий молодой человек.

Озадаченный Мэтт не сводил глаз с сестры Серафины, которая тоже смотрела на него ясным взглядом. Он уже хотел повторить это древнее арамейское слово – манда – как вдруг…

— Понимаю, — ответил Мэтт. — А откуда вы узнали, что этот человек молодой, сестра?

Ее голова отклонилась в сторону, когда она посмотрела на него с выражением «ты смеешься надо мной?»

— Теперь они все для меня достаточно молодые, Маттиас, — ее смех был высоким и тонким, но очень заливистым.

— А о чем он еще говорит?

— Ох… о животных.

— О животных?

Сестра кивнула:

— Он большой любитель животных. Что, конечно, хорошо, у нас здесь тоже живут Петр и Павел, ты, наверное, знаешь. И много кошек по соседству. Он постоянно говорит о кисках, — она замолчала. — Плохо, что ты не детектив, молодой человек, потому что, я думаю, в этом вся загвоздка! Как у Перри Мейсона, — она произносила его имя с таким благоговением, с каким любая другая монахиня упоминает Святого Петра. Сестра подалась вперед и поймала его в сети своих водянисто-голубых глаз, в которых теперь горело осуждение: – Думаю, по профессии он – разводчик собак. Не зря он постоянно упоминает сук.

Последнее слово, произнесенное так громко, повисло в тишине монастырского воздуха. Мэтт пребывал в ужасе от самого себя, потому что только что с трудом подавил желание расхохотаться. Но тут же пришел в себя. Подлинная невинность – оружие, способное победить даже самое искушенное зло.

Сестра Серафина улыбнулась, как она обычно делала после окончания удачного выступления кого-нибудь из ее учеников:

— Исчерпывающие свидетельские показания, сестра. Достойные Перри Мейсона. А теперь тебе надо отдохнуть.

Сестра Мария-Моника посмотрела на Мэтта. Он был уверен, что отлично сыграл зрителя. Она поджала губы, не желая покидать свидетельскую трибуну, этот чудесный резной стул, такой похожий на судейский. Но противостоять убедительному, почти командному тону сестры Суперфины не мог никто:

— Пойдем!

И опять началось движение, медленное, как у улитки. А Мэтту снова пришлось торчать в этом помещении. Пока сестра Серафина доставляла старушку обратно в комнату в целости и сохранности, он задумался о том, насколько он уважает тишину, неусыпно хранящуюся за высокими стенами этого старого дома. Снаружи, в отдалении, Лас-Вегас-Стрип оживал своей обычной для четырех часов вечера пробкой, превращающей дорогу в медленно текущую реку из горячего металла и еще более горячих нравов.

Здесь… так далеко от того суетного места, он отхлебнул холодного чая.

Когда сестра Серафина вернулась, Мэтт начал первым:

— Ей повезло.

— Нет, — ответила она. — Она праведна, я думаю, в самом истинном понятии, совершенно невинна. Если бы я была такой. Тогда я не понимала бы, чем скверны эти звонки.

— Я удивлен, что вы понимаете, — заметил он.

Она была слишком старой, чтобы смутиться и залиться румянцем.

— Ох, Маттиас, ты еще не так удивишься, если поймешь, что знают в наши дни старые монахини. Ну, хотя бы самые старые монашки спаслись. Мы – вымирающий вид, знаешь ли. Последние в своем роде. Я удивлена, что кто-то пытается нас оскорбить.

Он нахмурил брови:

— Возможно, представитель другого вымирающего вида. Как насчет смены номера?

— Уже поменяли три дня назад.

— И?

— Звонки продолжаются. И незнакомец хорошо знает распорядок нашего дня. Он звонит только тогда, когда заканчивается последняя молитва.

— Может, это кто-то из соседей, который видит, во сколько вы выключаете свет.

— Только не в таких старых зданиях, как наше. Чтобы защититься от жары с улицы, нам приходится держать окна плотно закрытыми.

Он посмотрел на тяжелые деревянные ставни на окнах и кивнул. Тут же с той стороны окна послышался глухой удар. Серафина вскочила со своего стула с мрачным взглядом учительской дисциплинированности в лице. Она никогда не прибегала к властности, но голос всегда был ее сильным оружием.

Он тоже поспешил к окну и резко открыл ставни. На широком внешнем подоконнике восседал бледно-рыжий кот и проникновенно моргал.

— Ох… Павел! — Серафина заторопилась пошире открыть окно, чтобы впустить довольно толстого кота. — Он такой бродяга, знаешь ли. Оставляет духовную миссию, променяв ее на мышей и ящериц.

— Петр и Павел, — кивнул Мэтт, понимающе. — Полагаю, вы не позволяете Петру называться Питом.

Сестра подавила улыбку. Они молчаливо наблюдали, как кот с беззвучной грацией спрыгнул на пол комнаты и потянулся к столу, где все еще стояли стаканы.

Мэтт подождал, пока сестра Серафина снова захлопнет окно и плотно закроет ставни. Далекие от веры люди часто представляют, что монастыри это такие таинственные, уединенные, закрытые от обычных смертных места, тогда как на деле все обычно было совсем не так. И только здесь, в Доме Девы Марии Гваделупской, их предположения оправдались бы сполна.

— Я не из полиции, — неожиданно произнес Мэтт.

— Нам и не нужна полиция, — поспешила возразить она, а потом добавила тише: – Мы предпочли бы обойтись без нее.

Они стояли возле закупоренного окна, словно сообщники, и говорили голосами еще более приглушенными, чем свет в их укрытии.

— Есть причина?

Она кивнула с чрезвычайно мрачным и озабоченным лицом:

— Серьезная причина, Маттиас.

Он не сомневался в том, что сейчас она подсознательно вернулась к своим прежним убеждениям. Кроме того, она обращалась теперь к мальчику, которым он был когда-то, или, возможно, к мужчине, которым он когда-то стал, а теперь вдруг перестал быть.

— Очень серьезная причина, — повторила она. В ее взгляде сквозило настоящее горе. — Отец Эрнандес, наш пастор. Он ничего не может поделать.

— Разумеется, приходской священник должен быть расстроен такого рода вещами, но совершенно точно…

— Ничего. Он не… компетентен.

— Что вы имеете в виду?

— В последнее время только и сидит у себя в кабинете и больше ничего не делает.

— Сколько ему лет?

Она засмеялась, немного горько:

— Не такой уж и старый. Не как все мы в нашем монастыре. Ему где-то сорок семь. Еще две недели назад он был хорошим и исполнительным.

— Как человек мог так опуститься за такое короткое время?

— Ты и сам должен знать, Маттиас.

Ее глаза смотрели глубоко внутрь и были красноречивее всех слов и молитв Священного Писания. Они говорили больше, чем могли произнести ее губы. Мэтт почувствовал, как ее слова отбросили его далеко-далеко в прошлое.

— Понимаю, — изрек Мэтт ровным голосом без тени осуждения. — Он служит не Богу, а виски.

Ирония зажглась в светло-зеленых глазах Серафины.

— Текиле, — чопорно поправила она. — В конце концов, он настоящий латиноамериканец.