Кошачье шоу

Глава 28 Духовная ошибка

— Ты выглядишь, словно тебя избили, — сказала Шейла, когда Мэтт ровно в шесть сорок пять, в среду вечером зашел в «Контакт».

Он не спорил, а просто скользнул в свой пожертвованный кем-то офисный стул, который развернул его лицом к необставленной комнате, спиной к уютной нише.

— Очереди на линиях были? — спросил он.

— Пока тихо. Они всегда ждут выходных, чтобы взорвать нас, — Шейла смотрела на него с любопытством. — Хочешь кофе?

— Да, спасибо, — он был удивлен. В «Контэкт» все заботились только о себе, но Шейла была социальным работником, она могла чувствовать душевную усталость.

Она принесла ему кружку с надписью «Спасем китов», налив в нее горячий кофе из алюминиевой кофеварки в углу:

— Что такое?

— О, у моих друзей проблемы. Спасибо, — он повыше приподнял кружку в знак благодарности, а потом осторожно отпил жгучий кофе.

— Тебе не хватает проблем здесь?

— Точно. Но старые друзья это старые друзья.

— Они не туристы?..

— Нет! — он засмеялся, представив Серафину и всю приходскую компанию туристами, а потом понял, что Шейла теперь примется хитростью выбивать из него объяснение, отчего идея о туристах показалась ему такой абсурдной. — Моя старая учительница вышла здесь на пенсию. Я помогаю ей со странной проблемой, ну и так дачее.

— Прямо мистер Рвусь Помочь, — сказала шутя улыбающаяся Шейла. — Всегда добр к пожилым дамам и собакам.

Видимо, она испытала облегчение: ведь старушка не могла быть объектом его мужского внимания.

— Кошкам, — поправил он, ничего больше не говоря. Потом он развернул стул к белой звуконепроницаемой стенке.

— Значит, ты устал быть мастером на все руки, — продолжала Шейла.

— Мда, — ответил Мэтт, размышляя, под какую категорию домашних дел попадает обязанность снимать с креста распятых котов.

Ему не хотелось говорить об этом, и даже думать. Так что как только загорелась лампочка, он бросился к наушникам. Он почувствовал, что Шейла подошла и встала у него за спиной, буквально нависая над ним.

— «Контэкт», — ответил он. Кто бы ни был на линии, он вряд ли выдержит дыхание вперемешку с вопросами у него над головой.

Зазвучал голос: мужской, нервный. Мэтт почувствовал, как его пульс учащается от волнения, бьется в такт его речи, как его разум рисует портрет звонящего. Он снова подключился к анонимной, далекой ночи. Нависающая над ним Шейла выпрямилась и удалилась, потерпев поражение.

Мэтт облегченно выдохнул, потому что мужчина говорил слишком быстро, и расслышать этот уход он не мог. Теперь Мэтт слушал только его, его проблемы, его страхи, его сиплый, полный отчаяния голос. Он снова сливался с кем-то, кому была нужна помощь, кто не требовал ничего больше. Мэтт начал дышать глубже и спокойнее, как атлет, принимаясь вслушиваться, концентрироваться, настраиваться на решение. Ничто так не успокаивало психику, как проблемы других.

К его счастью, линии почти все время были заняты, ему постоянно звонили, а он бросался на них, как голодный. Это не давало Шейле предложить еще какие-нибудь услуги и ждать от него ответов. Его и так уже обязали отвечать перед более, чем достаточным количеством женщин. Лейтенант Моллина, Темпл, сестра Серафина.

И все же, где-то на задворках своего сознания, точно листья, водоворотом кружились проблемы церкви Девы Марии Гваделупской.

Его часы показывали 2:30 ночи, когда первая линия снова замигали, и он нажал кнопку ответа.

— «Контэкт». Чем могу вам помочь?

— Помочь пожилой даме, вокруг дома которой происходят загадочные вещи, — послышался уже знакомый голос.

— Сестра Серафина, что случилось?

Она вздохнула:

— Прости, что звоню тебе, Маттиас, но полиция не поможет, а у меня теперь есть твой номер, так что ты влип.

— Вы можете звонить мне, когда захотите, — заверил ее Мэтт. — Так в чем проблема?

— Во-первых, сестра Мария Моника слышала какой-то шум со стороны дома мисс Тайлер.

— Сестра Мария Моника слышала?

— Точно, — обычно звонкий, неунывающий голос Серафины вдруг сделался мрачным. — Я выглянула в окно и заметила свет на втором этаже, потом он выключился. Я успокоила Монику, а сама стала наблюдать. Больше никакого света в доме я не увидела, но через несколько минут увидела вспышки фонарика, который двигался со стороны дома к саду. Имей в виду, Мэтт, я видела только несколько коротких проблесков, мерцание; может быть, я всматривалась в темноту слишком долго и усердно. Но я вспомнила бедного Петра и забеспокоилась, так что позвонила отцу Эрнандесу.

В течение долгой паузы Мэтт вообразил себе дюжину равносильных по кошмару сценариев. Темпл могла бы им гордиться.

— Он был… совсем плох, Мэтт. Он хотел пойти и поблуждать по кустам со своим фонариком и настоял. Конечно, он… мы… ничего не нашли, но в конце концов, этот его голос и гнев. Я все-таки сумела увести его обратно домой. Мэтт, ты нужен ему.

— Я не нужен никому! Я больше не практикую…

— Отец Эрнандес распадается буквально у меня на глазах. От него теперь так мало проку. Я знаю, то, что он пьет, не самая главная проблема; это – симптом. Единственная альтернатива – пойти к епископу, но отец Эрнандес такой гордый человек, а приход в такой деликатной ситуации с этой кампанией по сбору средств…

— И я – лучший вариант, который вы можете предложить, — прервал он немного резко.

Она предпочла не обижаться на его злость.

— Да, — просто сказала она. — Пожалуйста.

— Что вы хотите, чтобы я сделал?

— Приезжай сюда после работы. Поговори с ним. Я думаю, отец отчаянно нуждается в ком-то, с кем можно поделиться своими проблемами, своим горем, поделиться с таким же человеком, как он. Со мной он говорить не станет, потому что я – женщина, что он, наверное, расценивает, как ужасную неудачу.

— А со мной станет?

— Возможно. Мэтт, я не знаю, что еще сделать.

— Думаете, вы сможете снова завоевать меня, возлагая на меня обязанности, которые я исполнял раньше?

— Нет, но я думаю, ты сможешь отвоевать отца Рафа у того, во что он превратился.

— Неужели я так хорош?

— Ты единственный человек, который поймет. Он может так подумать.

— Но он не понимает меня.

— В этой ситуации это не требуется. Нам нужно понять его и дать ему понять, что бы он ни думал, это не так плохо. Его уединение исказило его разум.

— Так же, как и пьянство. Вы просите меня о чуде.

— Не о чуде, а о заботе доброго пастора.

У Мэтта вырвался усталый, короткий, как лай собаки, смешок:

— Я вызову такси и смогу быть у его дома в три тридцать, — он не хотел опять впутывать Темпл, не в этот раз точно. К тому же, он не мог бесконечно использовать ее, как такси в его собственное прошлое. — Повезло вам, что мы живем в Лас-Вегасе, в городе, который никогда не закрывается.

— Мэтт, это Чикаго должен быть городом, который никогда не закрывается. Однако экономический кризис приложил немало усилий, чтобы закрыть-таки его. Мне кажется, что консультирование – единственная профессия, которая никогда не останется без клиентов.

— Может быть, — это название, которое она дала опасному, непрошенному вмешательству в чужой бой с душой, звучало вполне безобидно. Бой другого священника с его душой. Консультирование, не пастырство. Что ж, хорошо. В конце он пообещал: – Я приеду.

— Да благословит тебя Господь, Мэтт.

Лас-вегасские таксисты, как и их двойники с Манхэттена, всякое повидали. Таксист из «Уиттлси блю», парень с хвостиком, которого вызвал Мэтт, даже бровью не повел, когда он велел ему отвезти его в церковь Девы Марии Гваделупской. В Лас-Вегасе было больше церквей на душу населения, чем в большинстве городов США. Почему полуночный бродяга не должен хотеть спасти свою душу так же сильно, как и потратить свои деньжата в каком-нибудь казино?

В районе было темно и тихо, все вели себя хорошо. Рядом с домом Тайлер не мигали никакие фонарики. Внутри тоже явно никого нет, если не считать кошек. У монастыря тоже тишина. Правда, сестра Серафина зажгла пресловутую книжную «свечу в окне» дома священника.

Тонкая белая свечка мигала в кухонном окошке, и он подумал, не осталась ли она с прошлогоднего рождественского поста или с празднования дня Святого Власия в феврале, была ли она освящена или являлась простой обычной свечкой для обычных церковных обрядов.

Мэтт вслушивался в шум колес, медленно съезжающих на песчаную дорожку. Затем он вышел из такси, подошел к дому и нажал последнюю кнопку этой беспокойной ночи – кнопку дверного звонка.

Наконец-то послышались звуки. Мэтт чувствовал себя слепым человеком, с трудом пробирающимся сквозь лабиринт. Дверь широко распахнулась, в проеме стоял отец Эрнандес. В обычной одежде – темно-синий свитер и широкие брюки – он выглядел ниже и старше. Мэтт готов был поспорить, что пока он в церковном одеянии, он даже не думает прикасаться к бутылке. Даже его падение регламентировано.

— Тебе позвонила Серафина, — бросил отец Эрнандес. — Что бы мы делали без вмешательства монахинь?

Вопрос был риторический, так что Мэтт не ответил. Он просто вошел, когда отец Эрнандес, в силу необходимости, отошел в сторону, пропуская его.

— И что мы должны делать? — тяжело и с самоиронией в голосе спросил пастор.

— Говорить, — предложил Мэтт.

Отец Эрнандес развернулся и пошел по направлению к полутемной кухне, где он неудачно врезался в столешницу. Мэтт следовал за ним, избегая всяческих комментариев, всяческого осуждения.

Священник протискивался вперед Мэтта по узкому заднему коридору, словно ребенок по родовому каналу. Он налетал на стены, идя практически на ощупь к свету, который, точно белый сироп, лился из приоткрытой двери его кабинета.

Он влетел в дверь и упал на свой стул, который скрипнул под тяжестью брошенного на него тела. На заваленном всякой всячиной столе приглушенно горела банкирская зеленая стеклянная лампа. Свет от нее не попадал ни на лицо отца Эрнандеса, ни на Мэтта, когда тот присел напротив.

Несмотря на время, несмотря на ситуацию, дома священником навеивали невероятный уют, Мэтт чувствовал это тепло даже сейчас. Знакомое место, когда-то и его дом. А теперь – нет.

Настольная лампа освещала большую бутылку текилы и залапанный пальцами стакан рядом.

Как и подозревала сестра Серафина, Хосе Куэрво, несомненно, был хорошим другом отца Эрнандеса.

— Не желаете стаканчик? Я чуть было не сказал «отец», — широким гостеприимным жестом своей огромной руки он указал на одиноко стоящие бутылку и стакан.

Мэтт вдруг понял, что ему еще не приходилось сталкиваться с кем-то, кто мог быть так опасен его собственному, с таким трудом заработанному равновесию. Мэтт кивнул. Если он начнет лицемерить, то ни к чему в итоге не придет. Кроме того, у него был шанс получить свою дозу мексиканской храбрости.

Драматичные брови отца Эрнандеса поползли вверх. Но он все равно выдвинул ящик и достал оттуда стакан, такой же залапанный, как тот, что уже стоял на столе. Он вытащил из бутылки пробку и налил примерно по восемь сантиметров ее содержимого в каждый грязный стакан. Никакого льда, никакой закуски.

Мэтт потянулся за стаканом, а потом отпил. Раньше он пил текилу, но в другой форме: в праздничном, бледно-зеленом коктейле, с солью по краю огромного стакана. Чистая текила обжигала, как медицинский спирт и оставляла резкое, кислое послевкусие. Он поставил стакан обратно на стол, стараясь угодить на листы бумаги, а не на деревянную поверхность, где стакан, несомненно, оставит после себя бледный след.

В конце коридора, точно храпящий гигант, жужжал старый кондиционер.

— Она думает, ты можешь что-то сделать? Что? — спросил отец Эрнандес после длинного, почти внушающего отвращение глотка. Его речь не была несвязной, только чуть громкой и сварливой. Мэтт не обиделся; отец Эрнандес не был зол на него, хотя, возможно, и казался таковым.

— Сестра Серафина всегда возлагала на меня слишком большие ожидания, больше, чем я того стою, — ответил Мэтт.

— А они все? Разве они все – нет? — отец Эрнандес наклонился к столу. — Я не виню тебя за то, что ты ушел, тебя или тысячи других. Теперь все не так, как раньше. Все изменилось: литургия, бюрократия, священнослужители, прихожане, — он внимательно посмотрел на Мэтта, как будто ему приходилось концентрироваться, чтобы видеть его, может, так оно и было. — Это, как обычно, из-за обета безбрачия? Я вижу, что такой молодой человек, как ты…

— Это не было из-за обета безбрачия, — перебил Мэтт. — Не так просто.

— Ааа. Ты полагаешь, что целибат это просто, да? И сколько ты его держал?

— Включая семинарию, шестнадцать лет.

— Становится все труднее, — сказал отец Эрнандес, отклоняясь назад, чтобы выпить еще. — Не обет безбрачия, а все. Увеличивать благосостояние, идти в обход правил, когда вокруг так мало монахинь и других священников. Раньше мы тянулись к духовенству – к преданным сотням тысяч, присягнувших бедности, целомудрию и послушанию. А теперь у нас сплошные заботы и растраты и никаких ресурсов.

— Я вижу крушение надежд приходской жизни, отец.

— Да. Пришел, увидел и ушел. Не как Цезарь, а? Никакой победы, сплошной расчет, твой расчет, твой и твоего прихода, расчет на епископа, который даже имени твоего не знает до тех пор, пока ты не впутаешься в какую-нибудь нелицеприятную историю с абортом или отношениями с подростком, или не обесчестишь свою рясу, пролив на нее каплю алкоголя.

Мэтт вздрогнул от такого агрессивного тона:

— Должен ли епископ услышать о вас?

— Уже услышал, я полагаю. Повсюду шпионы. «В последнее время отец Эрнандес немного выпивает. Возможно, вам стоит отослать его куда-нибудь, просохнуть». Если б только это было самым дурным.

Мэтт снова отпил из стакана, гадая, должен ли он думать на неприличности с женщиной или какой-нибудь случай с абортом. Но отец Эрнандес сам ответил.

— Женщины никогда не были моей слабостью, — заявил он с удовлетворением пьяного человека почти так же, как обычный человек мог хвастаться обратным. — Не секс, и никогда бутылка, до недавнего времени. Сестра Серафина рассказала тебя о странных звонках бедной старой Монике и позже мисс Тайлер, в которой было столько великодушия, несмотря на мой гнусный недостаток оного в отношении кошек?

Мэтт молча кивнул. Отец Эрнандес облокотился на стол, держа стакан обеими руками.

— Ты все еще соблюдаешь тайну исповеди? — спросил он, глядя в глаза Мэтту и сквозь них. Взгляд его был острее и пронзительнее лазерного луча.

— Я оставил пост официально, я не уходил просто, как делают многие. Я… подвергся секуляризации. Я больше не священник. Я не могу соблюдать то, что больше не практикую.

— Ты можешь относиться ко всему, что я говорю, с такой же серьезностью, можешь поклясться хранить секрет вечно, как самую ценную информацию, как делают адвокаты или психиатры.

— Для меня долг больше не несет духовной нагрузки, — возразил Мэтт.

— Но если бы я попросил тебя… вернуться к той степени конфиденциальности, ты бы сделал?

— Мне бы пришлось, — грустно ответил он.

Он ненавидел, когда его просили сыграть полусвященника, но он также понимал, что для отца Эрнандеса это был единственный способ довериться ему.

— Если б ты был моим исповедником, — продолжал отец Эрнандес, — я бы начал свою исповедь вот так: «Отец, прости меня за то, что я не согрешил», — тут он засмеялся на легкое смятение Мэтта, замешательство, которое появилось на его лице. Потом вздохнул глубоко и продолжительно и сказал: – Ты знаешь, что в монастырь поступали анонимные звонки? Еще я получал письма.

— Письма?

Отец Эрнандес на секунду исчез за столом, когда с усилием выдвигал еще один старый, несговорчивый ящик. Появившись снова, он держал в руках большой конверт, но прежде чем открыть его, наполнил свой стакан и протянул бутылку Мэтту.

— Я в порядке, — сказал Мэтт, заметив свой почти нетронутый стакан и легкое выражение иронии на своем лице в этот момент. Он не был в порядке, как и отец Эрнандес.

— Хорошо, — отец Эрнандес выпил залпом, а потом облизал губы. Его руки тяжело опустились на пухлый конверт. — Прежде всего, это ложь. Правильнее, наверное, сказать «чертова ложь», но мы не станем называть Сатану отцом лжи ни за что. Ложь может положить конец жизни.

Мэтт снова кивнул.

Отец Эрнандес прерывисто вздохнул.

— Я не осмелился бы показать эту ложь другому человеку, но я устал сам все это глотать и не говорить, не делать ничего, чтобы защитить себя. Думаю, ты поймешь, почему я ничего не делаю. Ничего. Кроме этого, — он махнул рукой в сторону бутылки. — Это выход для труса, тупиковый выход. Но это не дает моему мозгу сожрать самого себя, или хотя бы замедляет этот процесс. Так что я могу еще притворяться дееспособным. Каждый раз, когда я провожу мессу, я надеюсь на то, что получу благословение свыше, чтобы суметь противостоять, но всякий раз мне дается всего лишь немного сил, чтобы продолжать весь этот фарс. Теперь я понимаю, почему даже наш Господь, наш Иисус Христос в Гефсиманском саду молил Отца своего пронести чашу сию мимо Него. Если то, что в этих письмах, станет достоянием общественности, меня распнут.

Мэтт собрал всю свою волю, чтобы взять конверт, который передал ему через стол отец Эрнандес. Снова Гефсиманский сад. Где Христос размышлял о предначертанных ему страданиях и смерти. И согласно церковному учению, это не было неотвратимо. Христос мог отказаться, это и сделало конец истории таким символичным. Мэтт даже на секунду не задумывался, что отец Эрнандес преувеличивает свою ситуацию.

Он развязал узелки веревочки, связывающей конверт; ему даже показалось, что концы ее похожи на змей. Внутри лежали конверты поменьше. Открыв один белый, Мэтт развернул хрустящий лист печатной бумаги и прочитал. Прежде, чем оторваться, он прочитал три письма. На тревожном лице отца Эрнандеса выступили капельки пота. Он смотрел на него, как ребенок, ожидающий реакции родителей на плохие оценки, тяжело но недоверчиво, испуганно но гордо.

— И этого ничего не было? — спросил Мэтт.

— Ничего, вот тебе святой крест.

— Никаких напоминаний о расходах во время ваших встреч?

— Ничего, там или здесь, тогда или сейчас. Представляешь, что случится, если… об этом узнают.

— Величайший цирк.

— Приведите христиан, — провозгласил отец Эрнандес не без тени драмы в голосе. — Приведите священников.

— Значит, так должно быть, — произнес Мэтт голосом суровым, как у архиепископа. — Ребенок, ставший жертвой насилия, — это отвратительно. Сексуальные домогательства со стороны священнослужителей – вдвойне отвратительно. Должен сказать, что не могу представить, как всякий Божий человек может закрывать глаза на такое, хотя порой было и доказательство совершения таких преступлений.

— Но не я, — темные глаза отца Эрнандеса загорелись, точно угольки. Он бил себя кулаком в грудь, не в покаянной размеренности Моя вина, а в выразительном ритме испанского танцора. — Сейчас стало так модно предъявлять такие вещи. Ты знаешь, как сходят с ума взволнованные умы, когда раскрываются такие моральные пробелы, они готовы поглотить даже невиновных. А я не виновен!

Мэтт раскинул руки:

— Если так, то вы, в конце концов, будете оправданы.

— Возможно. И я говорю, только возможно. Но клеймо позора, — Рафаэль Эрнандес убрал свои белые влажные ладони со стакана, который он сжимал. — Стигмат. И мы знаем, откуда он берется: от гвоздей, проколотых сквозь запястья и стопы. Распятие.

Мэтт кивнул.

— Ты знаешь позицию церковных лиц на такие вещи в наши дни, — продолжал отец Эрнандес.

Мэтт снова кивнул.

— Что по-твоему мне делать?

Мэтт ничего не ответил.

— Если бы я пошел к архиепископу, как должен был, он вынужден был бы применить самые строгие меры. Последовала бы огласка. Сегодня церковь стремится демонстрировать свое стремление вырывать с корнем то, что раньше прикрывала, и это правомерно. При таком энтузиазме могу быть совершены также и ошибки, когда любой из институтов борется за свою честность, ведь это репутация. Новая инквизиция в действии.

Этого Мэтт не мог отрицать.

— Ты общаешься с людьми по горячей линии, тебе приходится говорить со множеством истерзанных душ, с некоторыми крайне непривлекательными из них. Что ты думаешь о том, кто пишет такое?

Мэтт переложил три конверта из одной руки в другую, словно взвешивая их:

— Полиция могла бы составить более четкий психологический портрет. Да, я знаю, что вы не хотите, чтобы они вмешивались. Я не эксперт по части анонимных писем, но могу сказать, что это пишет очень организованный человек. Похоже, они распечатаны на лазерном принтере. Просто классика какая-то! Мне кажется, что кто-то умный испытывает невероятное наслаждение, предъявляя обвинения в извращении. Этот аноним никогда ничего не просит?

— Ничего! — вместо того, чтобы схватиться за стакан, отец Эрнандес обхватил руками голову. Лицо его выглядело растерянным.

— Тогда это может быть какой-то брюзга, недовольный прихожанин, или даже фанатик.

— Я знаю, что это будет. Я также знаю, что случится, если эти письма станут достоянием общественности: всестороннее расследование, неважно, насколько бездоказательны их обвинения. После этого ни я, ни церковь Девы Марии Гваделупской не будем стоить и гроша ломаного. Маттиас, я был хорошим священником, может быть, не самым лучшим и талантливым, не самым покорным, но в пределах своих способностей, я был полон веры в своих молитвах и пытался быть к услугам своих прихожан и своему долгу. Я не знаю, что делать. Возможно, этот… аноним устанет травить меня и остановится.

— Возможно, он или она придаст это огласке тогда, когда вы меньше всего этого ожидаете.

— Правда.

— Тогда было бы лучше обратиться в полицию.

— Пойти к лейтенанту Моллине? Никогда.

— «Погибели предшествует гордость», если говорить высокопарно. К тому же, это не случай лейтенанта Моллины, она занимается расследованием убийств.

— Она обязательно им займется.

— Возможно, но забудьте о вашем имидже в глазах прихожан. Лейтенант Моллина – профессионал, а профессионалы не покупаются на то, что предъявляют всякие анонимные сумасброды. Полиция расследует такие вещи сплошь и рядом и хорошо знакома с анонимными писателями. Они могут оправдать вас за недостатком улик, и совершенно точно будут проводить расследование тихо. Если они придут к такому заключению и признают ложность обвинений, то могут возбудить дело.

— Если сделать, как ты говоришь, то церковь, моя церковь, которой я отдал большую часть своей жизни, скорее, подвергнет меня гонениям, чем станет защищать.

— Сегодня, когда этому делу придается политический окрас, церковь должна избегать благосклонности и сокрытия кого-либо.

— Поэтому они распнут меня, унизят судом, как они сделали с Христом. Мы, священники, притязаем идти по стопам Господа нашего, пытаемся, но столкнуться с чем-то подобным, Маттиас… и сказать потом, что готов принять терновый венец из рук собственного епископа, кнуты и плети от прессы.

— Я верю, что вы невиновны, — сказал Мэтт. — Я верю вам, отец Эрнандес. И если я верю, поверят и остальные. Хотя я понимаю вас. Зачем собственноручно накладывать на себя горе? Но давление все равно заставит обращать на вас внимание, в любом случае.

— Ты имеешь в виду это? — он приподнял пустую на две трети бутылку. — Я пытаюсь, но мысли возвращаются снова и снова, точно мышь в колесе. Кто? Почему? Когда эти нападки уже невозможно будет скрывать? Как?

— Поэтому хорошие новости о наследстве мисс Тайлер едва ли трогают вас.

— Деньги, — он покачал своей посеребренной головой. — Это средство для хорошего завершения, или надежд. Они необходимы для жизни и бюрократии. Лучше бы их получили кошки, ведь ты понимаешь это? Кошек никто не станет обвинять в ненадлежащем поведении.

— Отец, мы оба лучше других знаем, что ложные обвинения это самый ужасный крест. И вам тоже нужно просить Отца нашего пронести эту чашу мимо вас, — Мэтт указал на бутылку. — Что бы ни случилось, это первое, о чем надо тревожиться.

Отец Эрнандес пожал плечами и запустил пальцы в свою элегантную шевелюру, взъерошивая ее:

— Я буду пытаться. Лучше.

— А я подумаю об этом писателе писем. Это должен быть тот же человек, что звонил сестре Марии Монике и пытался распять кота. Должно быть, мы имеем дело с настоящим душевнобольным.

Отец Эрнандес поднял взгляд и вдруг улыбнулся:

— Спасибо, что говоришь «мы». Это много больше, чем все, на что я смел надеяться, когда мы встретились впервые. Прости меня.

«Отец, прости меня за то, что я не согрешил…»

Уходя от священника, Мэтт прокручивал эту ироничную фразу в своей голове. В свете все еще горящей в окне кухни свечи он посмотрел на свои часы: половина шестого утра.

На востоке, на горизонте дразнящим проблеском начинался туманный рассвет. Он засунул в брючные карманы руки, холодные от напряжения, которое он все время чувствовал, но не показывал, и пошел обратно в «Серкл-ритц».

Совсем скоро в раннем дневном свете он начнет отбрасывать тень, ему было не страшно в этом районе. Он не боялся ничего из того, что он мог встретить на беспокойных улицах Лас-Вегаса. Целых два часа он таращился на лицо, искаженное самым правдивым душевным страхом, так что обычные страшные вещи уже никогда не будут такими страшными, как прежде.