Костяной склеп

29

— Молодой человек упал на колени и разрыдался, — продолжила печальный рассказ Клем.

— Но как такое случилось? Как они могли так жестоко обмануть мальчика? — возмутилась я.

— Хорошо еще, что они не сделали из его отца чучело, — попытался Майк разрядить обстановку.

В ответ Клем кинула на него совершенно спокойный взгляд.

— Судя по тому, что рассказывал Мене, в этом он как раз не был уверен. Потому что рядом с подвешенным скелетом в витрине был и муляж Квисука.

— А это что?

— В антропологическом отделе музея таких муляжей очень много. Рабочие делают каркас фигуры, отливают из воска лицо умершего человека, иногда все тело. Получается очень правдоподобная копия. Только, глядя на нее, Мене видел печальное лицо любимого отца. Потом он уже не смог избавиться от мысли, что с его отца сняли кожу, обработали и сделали чучело, как если бы он был животным.

— Но тут он все-таки ошибался? — допытывалась я.

— Попробуйте поднять архивы. Может, вы и достанете настоящие документы. Известный антрополог Франс Боас вел дневник, где, заметьте, прямо указал, что то был фарс. Он пишет, что музейные чиновники инсценировали погребальную церемонию ради того, чтобы отвлечь внимание мальчика от того, что ученые на самом деле проделали с его отцом.

— А что в действительности лежало под шкурами в тот вечер, когда якобы хоронили Квисука?

— Бревно. Кусок дерева размером с человеческий рост.

— Но ведь…

— Если вы, Алекс, считаете, что я все выдумываю… — Клем вынула из сумки тетрадь и положила ее на маленький столик перед собой. — Это вырезки из газет, где освещалась эта эпопея. Настоящее сражение за тело Квисука…

— Сражение? — не поняла я. — Кого с кем?

— Он умер в больнице Бельвью. Врачи собирались сделать вскрытие, но этого же хотели и люди из музея.

— И кто победил?

— Оба учреждения пришли к договоренности. Беднягу препарировали в Бельвью, а скелет достался музею. Знаменитые френологи исследовали его мозг, а уж череп измерили вдоль и поперек.

— Зачем он им?

— Существовала гипотеза о том, что низкий культурный уровень более примитивных народов обусловлен покатостью их лбов. Вследствие чего — недостаточный объем мозга ограничивает умственное развитие. Типичный расистский подход в антропологии того времени.

— Но что тут было изучать-то? — непонимающе поморщился Майк.

— Я не хочу назвать этих ученых фанатиками. Кроме того, наука девятнадцатого столетия была такой почти повсюду. Просто, Майк, эскимосы были им не очень понятны. Ну правда, как эти необразованные люди из крохотного кочевого племени могли себя отлично чувствовать в одном из самых неблагоприятных климатов? Это следует подвергнуть научному анализу, как вы считаете?

Клем бросила взгляд на Мерсера, понимая, что тому вряд ли надо объяснять, на что способен слепой фанатизм, который, оказывается, овладевает не только простыми людьми, но и высокообразованными деятелями науки.

— Слышали о Всемирной выставке 1904 года?[97]

— Джуди Гарланд, Леон Эймс, Мэри Астор, Маргарет О'Брайен, — отчеканил Майк. — «Возьми меня в Сент-Луис, Сент-Луис. Дзинь, дзинь, дзинь, пропели струны сердца».[98]

— Ну это все приятная сторона медали. Пока же Джуди крутила любовь в троллейбусе, мозг Квисука служил одним из самых диковинных экспонатов выставки. И предоставил его Музей естествознания Нью-Йорка.

— Все происходило на глазах подрастающего Мене, который ничего не знал о том, что замаринованные мозги его отца выкатили на Всемирную торговую выставку? Как Уоллес мог пойти на такое после того, как сам вырастил и воспитал мальчика?

— Вы ни за что не угадаете, каким выгодным бизнесом промышлял приемный родитель Мене на своей загородной ферме.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила я.

Клем присела на ручку кресла и, перелистав пожелтевшие страницы тетради, показала мне фотографии юного Мене в окружении приемной семьи на фоне фермы в Колд-Спринг.

— Вы что-нибудь слышали о мацерировании, или технологии вымачивания?

Никто из нас не был в курсе.

— С помощью ее отбеливают и обезжиривают кости.

Я невольно вздрогнула, вспомнив о том, что нам Зимм рассказывал на прошлой неделе — а казалось, с тех пор будто сто лет прошло, — о новой обезжиривающей установке, приобретенной музеем.

— За домом мистера Уоллеса протекал ручей, и он уговорил дирекцию музея разрешить ему наладить кое-какое производство. Предложил на своей ферме обрабатывать животных, из которых потом делались экспонаты. Попросту говоря, он опускал туши на какое-то время в ручей, где они естественным образом вымывались и обезжиривались.

— И Квисук тоже?..

— Мистер Уоллес лично проследил за очисткой костей эскимосского вождя, тщательно подготовив их для антропологов, а те из них заново сложили скелет. Все это происходило на заднем дворе, пока Мене резвился на просторных лужайках фермы.

— Чудовище!

— В конце концов Уильям Уоллес потерял свою должность в музее — не подумайте, что это было связано с фальшивыми похоронами Квисука, их-то музейные власти как раз одобрили, — а из-за каких-то финансовых нарушений. Всплыли давние махинации: он будто брал с музея деньги за работу, которую еще делал для цирков и зоопарков. Выставил попечителям счет за очистку туши слона, на самом деле заказанную одной цирковой труппой, выступавшей в то время в старом парке перед Мэдисон-сквер.

— И кто стал помогать Мене? Директор музея? Или Роберт Пири?

Клем усмехнулась:

— Пири задолго до этого инцидента утратил интерес к эскимосам.

— Но директор музея… неужели он тоже отмахнулся от мальчика?

— В принципе, так он и поступил. Моррис Джезап не привык вкладывать деньги в неприбыльные проекты. Когда в 1908 году Джезап умер, его состояние оценивалось в тринадцать миллионов долларов. Но в завещании он ни цента не оставил мальчику.

— И что мальчик? Что с ним сталось?

— Что было с Мене? В ту пору это был всего лишь подросток, однако у него хватило мужества вступить с ними в борьбу, которая продлилась всю его жизнь.

— С кем?

— С музеем, его администрацией, попечителями. — Клем принялась листать страницы своей тетради в пластиковой обложке. Найдя нужную статью, она развернула ее перед нами.

Статью из «Уорлд» от 6 января 1907 года иллюстрировал коллаж, на котором был изображен Мене, стоящий на коленях перед величественным фасадом музея. Над входом огромными буквами напечатано его требование: «ВЕРНИТЕ МНЕ ТЕЛО МОЕГО ОТЦА!»

— Все, чего хотел мальчик, — произнесла Клем, — это отвезти останки отца в Гренландию и устроить ему настоящие похороны. Положить к нему в могилу его каяк и охотничье оружие.

— И как отреагировал на это музей?

— Не так, что вы могли подумать. Ему ничего не вернули. Однако под давлением прессы — кстати, особой шумихи вокруг этого не было даже в то время — скандальный экспонат все же убрали.

— И что с ним сделали? — поинтересовался Майк.

— Положили в гроб, если, конечно, можно так назвать большой деревянный ящик со стеклянным верхом. Перенесли его на верхний этаж и упрятали в каком-то зале, где хранилось множество других скелетов.

— Но Мене его потом вернули?

— В то время музей возглавлял уже новый директор, зоолог Кэри Бампус. Хотите знать его позицию? «Да у нас тут сотни всяких скелетов. По-вашему, возможно определить, который из них скелет вашего отца?»

— А Мене? — Меня искренне взволновала судьба несчастного парня.

— Прожил очень тяжелую жизнь, в Америке он себя никогда не чувствовал своим. Когда ему исполнилось двадцать, он наконец нашел одного полярного исследователя, который согласился доставить его домой.

— Интересно, не забыли ли его на родине?

Клем ответила горькой улыбкой.

— Вы можете представить себе крохотное селение, из которого двенадцать лет назад белые люди вывезли шестерых сородичей? Ну конечно, помнили. У этих людей не было никакой письменности, только устные предания. История о Квисуке и Мене рассказывалась очень часто. У него там оставались тетки и двоюродные братья и сестры. Но в каком-то смысле Мене на родине было еще хуже.

— Почему?

— Как любому человеку, лишившемуся родины. Да и языка эскимосов он уже не помнил.

— Он там остался?

— Ненадолго. В родном селении он был так же одинок, как и в Нью-Йорке. Вскоре Мене вернулся в Америку, объездил всю Новую Англию, пока не осел в каком-то из городков Нью-Гемпшира. Стал работать на лесопилке. Но Мене прожил совсем мало. Ему и тридцати лет не было, как он умер от испанской инфлюэнцы, эпидемия которой тогда пронеслась по стране.

Перелистывая страницы тетради Клем, просматривая фотографии, я вглядывалась в лицо паренька, который всю свою жизнь был изгоем. На некоторых снимках его бархатные глаза, как и у любого ребенка, лучились весельем и светом надежды, но гораздо больше было других фотографий, на которых взгляд повзрослевшего Мене выражал отчаяние и тоску одиночества.

— Хоть перед смертью он добился того, чтобы тело его отца перевезли вместе с ним на родину?

— Нет. Эту надежду он навеки унес с собой.

После некоторого колебания я все же спросила:

— А сейчас? — Я умолкла, не зная, как назвать останки Квисука, которые уже давно перестали быть целым телом.

— Вы хотите знать об экспонате Музея естествознания под номером 99/3610? Ведь это все, что видят в Квисуке музейные работники.

Подумать только, на останках человека висела такая же бирка, как на чучеле лося или костях доисторической рыбы.

Клем продолжила:

— Да, в 1993 году, более чем через сто лет после того, как шестерых эскимосов вывезли из родного селения, их кости все-таки вернулись в Гренландию для погребения. Не помню, говорила ли я вам, что мой отец родом из этой деревни? Она называется Кваанак.

— Да, вы об этом упоминали, — подтвердила я.

— Когда все это совершалось, а похороны состоялись в начале августа, наша семья была там. Я отпросилась из Лондонского университета, и мы все отправились на север острова, проведать дедушку. В то время я еще училась на библиотекаря. Но история нашего рода и повесть о злоключениях останков Квисука меня совершенно переменили. Тогда-то я и решила стать антропологом.

— И вы присутствовали на той церемонии?

— Да, — кивнула Клем. — То был довольно волнующий обряд, надо признать. Их похоронили на утесе, на могиле насыпали большой курган. А на памятном камне высекли простую надпись: «ОНИ ВЕРНУЛИСЬ ДОМОЙ».

Она замолчала и, закрыв глаза, будто мысленно воспроизводила эту сцену.

— То, что вы нам рассказали, — нарушил наступившую тишину Майк, — как-то связано, на ваш взгляд, с убийством Катрины Грутен?

— Определенно.

У Клементины, судя по ее тону, в этом не было сомнений.

— Занимаясь подготовкой выставки, Катрина стала довольно часто бывать в Музее естествознания, и ее поразил масштаб здешней коллекции скелетов. Она никак не могла понять, откуда они тут и в таком количестве. Как и я, кстати. Я полагала, что это все древности, чей возраст превышает тысячу лет, найденные при археологических раскопках в пустынях и заброшенных пещерах.

— Наверное, Катрина никогда не смотрела мультики про Флинстоунов, — заметил Майк.

Но Клем не оценила его юмора. В том, что она рассказывала, не было ничего смешного.

— На самом деле это кости коренных жителей Америки, которых загнали в резервации. Ведь пока Роберт Пири и сотоварищи изучали жизнь моего народа, подобные антропологические изыскания предпринимались и в отношении американских индейцев западных регионов страны. Не просто собирали предметы их культуры и домашнего обихода, но выкапывали останки и перевозили их на восток, в наши научные центры.

— И что с ними происходило потом?

— Еще десять лет тому назад эти останки выставлялись по всей стране более чем в семистах музеях, крупных и совсем маленьких. В них до сих пор хранятся как в закрытых запасниках, так и в публичном доступе кости более двухсот тысяч американских индейцев. Но ваши коренные жители находятся все же в несколько более выгодном положении, чем мой народ. Я имею в виду их численность и организованность.

— Они добились каких-то изменений?

— Проводили демонстрации, акции протеста, пробивали новые законы.

— Даже законы? — удивился Майк.

— Акт о защите и репатриации захоронений коренных американцев от 1990 года. Майк, если бы из мозгов ваших предков приготовили нарезку в научных целях, я думаю, вы бы тоже заинтересовались таким законом.

— Однако скудная бы закуска получилась, мэм, тугая до чертиков, хотя и проспиртованная знатно, — попытался пошутить Майк. — Что взять с твердолобых.

— Но ведь не все скелеты принадлежат людям какого-нибудь коренного племени или малого народа? — вступил в разговор Мерсер.

— Нет, конечно, — согласилась Клем. — И в этом основная загвоздка. Некоторые из музейных экспонатов действительно представляют собой кости людей, живших много сотен лет назад. В случае с ними действительно нельзя установить их принадлежность к какому-нибудь роду или племени. И в обозримом будущем это вряд ли возможно.

Мысли Майка все еще занимали эскимосы.

— Если этот закон был принят в 1990 году, почему кости ваших сородичей — Квисука и остальных — еще пару лет держали тут?

— Закон действует только в отношении коренных американцев. Музеи были вынуждены вернуть останки индейцев, как того требовали их племена, но они и пальцем не шевельнули ради каких-то эскимосов.

— А почему эта тема так задела Катрину?

— Искусство, связанное с погребальными церемониями, Майк, сфера ее научных интересов. А тут она впервые лицом к лицу столкнулась с реальностью, которую они заслоняли, с чувствами людей независимо от цвета кожи и среды обитания. И здесь не было никаких церковных кладбищ, красивых надгробий или старинных мавзолеев. Наши предки лежали в картонных коробках или пылились на музейных полках, снабженные инвентарными номерами.

— Во имя науки, разумеется.

— Но подтолкнула ее к этой перемене все же я, — вздохнула Клем. — Стала укорять за то, что Катрина не замечала, как все обстоит на самом деле. Заставляла задуматься о том, что творилось на ее родине, в Южной Африке. Рассказала ей историю Мене, которая ее глубоко взволновала. Рассказала о моей прабабушке, останки которой привезли в Штаты в бочке. Все это ее потрясло, и Катрина прониклась заботами о судьбе американских индейцев. Мне пришлось перевернуть буквально с ног на голову ее мировоззрение, чтобы она стала понимать, в какой стране родилась.

— Опираясь на найденные скелеты? — спросил Майк.

— Найденные? Майк, я ведь не говорю о Pithecantropus erectus и недостающем звене эволюции. Эти люди ходили по земле много тысяч лет тому назад, и их останки действительно были найдены. А те, о которых говорю я, были, как и мои родственники, украдены.

Мерсер, стоящий рядом с Майком, обхватил его за голову своими огромными ручищами.

— Не смотрите, что у него покатый череп, он у него просто непробиваемый.

Едва Клем заговорила об украденных человеческих останках, к Майку вернулся его обычный скептицизм следователя.

— История вашей семьи действительно весьма необычная. Но ведь это не значит, что все кости, находящиеся в музеях, попали туда именно так.

— Вероятно, вы просто не хотите меня слышать, но у нас с моими коллегами есть документальные доказательства. — Клем не понадобилась снова ее тетрадка, чтобы изложить факты. — Катрина многое от меня узнала о том, что творилось по всей Африке. К примеру, в 1909 году негра по имени Кауа расчленили, затем, чтобы очистить его кости, прокипятили. Это происходило спустя четыре месяца после его смерти, причем на глазах у его жены и детей, чьи крики и причитания не смягчили сердца деятелей науки. Разумеется, его скелет забрали для музея. В дневнике одной известной дамы-антрополога упоминается и такой факт: в сороковых годах прошлого века она дежурила у одра умирающей женщины, а затем, выждав, пока соплеменники ее похоронят, вырыла из свежей могилы и отвезла с собой в Кейптаун.

— Как же это допустило правительство?

— Это в Африке-то? В первой половине двадцатого столетия? — Клем удивленно вскинула брови. — Да у коренных народностей тогда не было ни одного законного представителя. Только миссионеры иногда пытались за них вступиться. Они-то и оставили несколько достоверных свидетельств по фактам разворовывания могил. И опять же — это все не были реликвии далеких веков. В данном случае речь идет о койсанах, народности бушменов и готтентотов, потомки которых живут и в наше время и могут рассказать много похожих историй.

— И вы предполагаете, именно эти факты побудили Катрину вернуться в Южную Африку? — уточнил Майк.

— Именно так. Потому она и устроилась на работу в музей Макгрегора.

Я вспомнила, что нам то же говорил и Гирам Беллинджер. Только, с его слов, этот ее шаг мог повлечь лишь утрату квалификации. Оно и верно, профиль музея Макгрегора — это естествознание, европейским искусством там никто бы не занимался.

— Итак, — протянул Майк задумчиво, — вы утверждаете, что вам известно, ради чего Катрина хотела устроиться на работу в тот музей?

— Ради склепа с костями, детектив. Она хотела добраться до их костяного склепа.