Крах

15

Отчаяние, заставившее меня покинуть Брюссель и ночным поездом уехать в Париж, накатило от ужаса, что я могу никогда не увидеть ее. Мне это было необходимо. Чтобы жить, я знал, что должен увидеться с Анной.

Разве я не планировал этого? Я обманом заставил Ингрид назвать их отель. Был ли я на самом деле истощен неподвластными мне силами? Или был в тайном сговоре о каком-то необходимом, рассчитанном на долгий срок, уничтожении. Колеса поезда, ритмично размалывающие мили из Брюсселя в забвении, обладали неумолимостью некой великой машины судьбы.

Парижский утренний воздух, казалось, дышал деревенским праздником. Каждый знал свою мелодию и вступал в оркестр как раз вовремя. Я сидел в café и пил кофе с круассонами. Потом, как бы рисуя в голове карту, прогуливался по соседним улицам и постепенно приблизился к L'Hôtel. Я следил и ждал, внимательно глядя на часы. Я поклялся себе, что не позвоню до девяти.

Я вспомнил, Анна говорила, что оставляет все распоряжения. Итак, я рискнул.

— Madam Barton, s'il plaît.

— Un moment. Ne quittez pas[3].

Служитель отеля соединил меня.

— Алло. Идите до конца улицы. Поверните на улицу Жака Калло, справа от улицы де Сен.

— Oui, bien. Merci[4].

Все оказалось так просто. Я дрожал от радости и исступленного желания. Песенка из детства зазвучала в моей голове. «Безумное чудо и чудная страсть».

Мое лицо маньяка отпугнуло прохожего, когда я проходил мимо киоска. Я попытался собрать искаженные черты. Сжал руками скулы и вспомнил, что небрит. О чем это — безумное чудо и чудная страсть? Я испытывал нечто вроде бешенства. И о да, чудную страсть!

Я прислонился к стене и оглядывался по сторонам в поисках укромного места, где мог бы овладеть ею. Я не мог не совершить этого.

В девять тридцать я заметил ее голову, мелькнувшую в толпе. Она соскочила с тротуара, обгоняя идущую впереди пару, и побежала ко мне. Я потянул ее вниз по аллее и толкнул к стене. Кинулся на нее. Мои руки распластались по стене, мои ноги — все мое тело было вдавлено в ее тело. Мое лицо и рот кусали и царапали ее губы, кожу, веки. Я целовал тонкий пробор. Моя рука, сорвавшись со стены, удержала ее за волосы. Я задыхался: «Хочу тебя». Юбка соскользнула, наполовину обнажив тело, и я мгновенно воспользовался этим. «Я знаю, я знаю», — шептала она. Через минуту все было кончено.

Кто-то повернул в конце аллеи, направившись в другую сторону. Я был счастлив опять. Мы обладали друг другом, Анна и я, сохранив видимость любовников, сплетенных в объятии. В тот день в Париже я был прощен.

Она привела в порядок свою одежду, расправила смятую юбку. Из сумки вынула панталоны и, улыбнувшись неожиданно по-девичьи, натянула их.

Я смотрел на нее и беззвучно кричал:

— О Анна, Анна, я должен обладать тобою.

— Я знаю, — снова шевелились ее губы: — Я знаю.

Я рыдал. Так случилось со мной, я не мог даже вспомнить себя плачущим. Этого просто никогда не было.

— Теперь я должна вернуться, — твердо произнесла она.

— Да. Да, конечно. Как тебе удалось выбраться? Как ты объяснила?

— Я уже говорила тебе однажды, Мартин не задает мне вопросов. Я сказала, что хочу немного погулять. В одиночестве. — Она усмехнулась.

— Какой властью ты обладаешь!

— Я полагаю, да. Но вы оба сами пришли ко мне. Я не искала вас.

— Разве ты не остановила никого из нас?

— Нет. Я должна идти.

— Я думал, ты сказала, что он ни о чем не спрашивает тебя.

— Да. Это своего рода договор. Может быть, даже сделка. Я стараюсь не злоупотреблять этим. Пока.

— Анна. Что ты собираешься делать сегодня? Куда ты?

— Мне нужно идти. Действительно нужно. Мы с Мартином хотели вернуться в понедельник вечером. Ты не должен оставаться в Париже. Я знаю, чего ты хочешь… собираешься следовать за нами. Поезжай домой. Прошу тебя.

— Я поеду. Только скажи мне.

— Зачем?

— Я смогу думать о тебе, о том, где ты.

— И с кем я.

— Нет. До сих пор я не думал об этом. Я просто не вижу ничего вокруг, кроме тебя.

— Знаешь, я полагаю, ты всегда многого не видел. Всегда.

Она повернулась и пошла прочь. Не оборачиваясь. Я сполз на асфальт, как какой-нибудь пьяный бродяга. Спрятал голову в колени. Мельком увидел в конце аллеи другой Париж, сейчас лишенный той невероятной утренней мягкости.

Наш здравый смысл существенно зависит от узости взгляда — нашей способности отбирать факты, помогающие выжить, до поры до времени отказываясь замечать истину. Так обыватель проживает отпущенный ему срок, оставляя без внимания то, что завтрашний день ему абсолютно не гарантирован. Он прячет от себя сознание того, что его жизнь — это уникальный опыт, который так или иначе завершится в могиле; что каждая секунда его жизни единична, так же как время рождения и смерти. Только эта слепота позволяет существовать такой модели бытия, передающейся из поколения в поколение, и лишь некоторые оспаривают этот способ выживания. Они имеют на это веские причины. Все законы жизни и общества оказались бы неуместными, если каждый в отдельности человек сосредоточился бы на неотвратимости своей собственной смерти.

Так, в переломный момент жизни, мое зрение было сосредоточено только на Анне. Это было, как она утверждала, необычайным ослеплением, безжалостно вытеснившим образы Мартина и Салли. Они казались лишь призраками.

Реальность существования Мартина была вытравлена наиболее жестоко. Он казался некой фигурой на холсте, вокруг которой были нарисованы остальные.