Крах

7

Я иногда разглядывал на старых фотографиях улыбающиеся лица жертв, тщетно пытаясь обнаружить хоть какой-нибудь знак, что они предчувствовали. Казалось, они должны были знать с точностью до дня, до часа свой срок, конец жизни в автомобильной аварии, в авиационной катастрофе или в семейной трагедии. Но я не мог разглядеть на их лицах печати знания. Ничего. Их безмятежность — страшное предостережение всем нам. «Нет. Я ничего не знал. Так же, как и ты… Ничто не предвещало». — «Я погиб в тридцать… Я тоже рассчитывал свою дальнейшую жизнь». — «Моя жизнь оборвалась так рано, в двадцать. А я мечтал о будущем, как и ты, гулял среди роз вокруг коттеджа. Это случилось со мной, но могло и с тобой. Почему нет? Почему я, а не ты. Почему?»

Я знаю, что с каждой фотографии этого времени мое самоуверенное, холодное, странно незнакомое лицо будет пристально вглядываться в ваше. Лицо человека, которого я больше не понимаю. Как будто сохранился мост, соединяющий меня с ним. Но другого берега нет, он исчез, как остров, поглощенный морем. Во время отлива могли быть видны над водой маяки, и это все.

— Она выглядит старше тебя. Сколько ей лет?

— Тридцать три.

— Мартин, но между вами целых восемь лет разницы.

— И что из того?

— Ничего. Просто она на восемь лет старше тебя.

— О ком это вы говорите? — спросил я. Мы были на кухне.

— Об Анне Бартон, последней подруге Мартина.

— О, что-то новенькое, не так ли?

— Господи. Вы, похоже, решили сделать из меня Казанову.

— А разве это не так?

— Нет — Голос Мартина прозвучал довольно печально. — А если это и было так, то давно прошло. Во всяком случае, я не встречал никого, кем бы мог дорожить.

— А она?

— Кто?

— Эта Анна Бэртон.

— Бартон. Анна Бартон. Мы знакомы несколько месяцев. Она значительней других.

— И в ней больше блеска.

— О, ты всегда отличала ярких девушек, да, Салли? Она, без сомнения, похожа на тебя.

— Существуют различные типы интеллекта. Я обладаю артистическим. Твой — в слове. Тебе не удалось бы нарисовать кошку даже под страхом смертной казни.

Той Салли, красневшей и лившей слезы от любого слова Мартина, давно не существовало, но она по-прежнему любила и даже в чем-то зависела от него. Разговор, возникший после воскресного ленча, был вскоре исчерпан. Ни Мартин, ни Салли о ней больше не упоминали.

— Тебе не понравилась эта девушка Анна? — поинтересовался я, когда мы с Ингрид уже собирались лечь спать.

Она ответила не сразу:

— Нет, мне — нет.

— Но почему? Ведь не из-за того, что она старше?

— Отчасти и поэтому. Главное, что-то в ней меня тревожит.

— Ну ладно, возможно, ты беспокоишься напрасно. Зная Мартина, можно предположить, что это очередной флирт, — произнес я.

— К сожалению, на этот раз, я чувствую, все гораздо серьезней.

— Да? Как я проглядел ее?

— Она приходила к нам несколько раз. Впервые, когда ты был в Кембридже. И еще раз ужинала с нами во время твоей поездки в Эдинбург.

— Она хорошенькая?

— Скорее странная. Ее нельзя назвать именно хорошенькой. Выглядит вполне на свои годы и не думает их скрывать. Это так не похоже на современных девушек.

— Не скрывает, как и ты. Но ты в этом не нуждаешься. — Мне уже надоело обсуждать эту Анну Бартон, но Ингрид она сильно беспокоила.

— Спасибо. — Она улыбнулась.

Конечно, дать Ингрид ее сорок с лишним было трудно. Она сохранила ту же, лишь слегка потускневшую, тонкую красоту ослепительной блондинки, да ее глаза стали менее яркими. Ингрид была до сих пор несомненно красивой женщиной, из тех, которые умеют оставаться привлекательными очень долго. Она казалась недоступной времени. Холодная, блестящая блондинка. Моя жена, дочь Эдварда, мать Салли и Мартина.

Все эти годы ее жизнь и моя шли параллельно. Без крушений, без подводных течений. Мы были цивилизованной парой, встретившей наши поздние годы с отменным самообладанием.