Крах

34

Я обладал далеко не элегантным телом. Оно было слишком крепким для грации. Одеваться я любил тщательно. Предлагал себя миру в темно-сером фланелевом костюме, белой рубашке и вишневом галстуке (я всегда одевался таким образом, чтобы выглядеть элегантно). Мой выходной костюм также следовал корректному вкусу, весьма способствовавшему сохранению дистанции, которой я хотел придерживаться с окружающими. В общении я не допускал небрежности, простоты или доступности.

В день перед свадьбой, перед началом моей новой жизни с Анной (такой, как я видел ее), я чувствовал, что бремя, так непосильно отягощавшее мое сердце, становится терпимым. Я решился продолжать скольжение по лезвию бритвы.

Анна ждала меня в своей квартире. Ее дорожная сумка уютно расположилась на стеклянном столике.

— Я сказала Мартину, что хочу провести остаток дня и ночь одна, что приеду на регистрацию прямо из моего убежища. После того, как ты уйдешь — надеюсь, ты сможешь оставаться здесь достаточно долго, — я останусь лежать в этой комнате и грезить о моем прошлом и настоящем. Я счастлива. Раньше такого чувства у меня не было, даже в детстве. Теперь я счастлива. В это трудно поверить. Это нечто невероятное. Ты испытывал что-нибудь подобное?

— Право, не знаю. Возможно, да. Это печально, но я действительно не могу вспомнить. — Я взглянул на нее. — Разве это так важно?

Она открыла свою маленькую сумку. Осторожно вынула кремовое платье и крошечную шляпку… Повесила их в пустой шкаф.

— Это на завтра, — она улыбнулась — А вечер принадлежит тебе.

Когда платье упало с нее, я увидел полоску темного шелка, скрывавшуюся в ложбине между ее ногами, цветную дорожку, волнами поднимавшуюся и оплетавшую груди. Она показала мне темный кровоподтек и прошептала:

— Я наношу себе добровольную рану, вот здесь, на бедре. Видишь, я тоже могу доказать мою силу и преданность.

Я мягко увлек ее на пол. Оставив на софе мою элегантную маску, я стал собой.

Я открывал ей свои мечты и грезы на том языке, который был понятен ей одной. Полная сил богиня, она шептала «да», «да», принимая с наслаждением долгие часы своего тюремного заключения. В своем всемогуществе она повелевала порабощенным хозяином. Я нашел в ее сумке вышитую ленту и обвивал вокруг ее головы до тех пор, пока она не перестала видеть. Но я захотел тишины. Нашел мягкие хлопчатые платки, и мы погрузились в мир абсолютной тишины.

Пульс в ее животе, казалось, отбивал ритм медленней, чем в руках и шее, когда она лежала на полу. Мой рот хищно преследовал, раздавливал ее рот, мой язык пытался поймать ее язык, трепетавший подобно крыльям бабочки. Напрасно.

Первым моим желанием было уничтожить тот темно-голубой синяк на ее бедре. Бессильный, я только усилил его густоту и распространил это безобразное пятно по ее коже, теперь оно поднималось в самую глубину волос, под шелковую ленту.

Дверь подалась, и в открывшемся проеме я увидел Мартина. Обезумевшими пальцами я содрал тишину с наших ушей. Анна закричала:

— Что случилось? Что случилось? — Я стащил ленту, стягивающую ей глаза, и в то же мгновение мы оба услышали его шепот:

— Невозможно. Невозможно. Возможно.

Его силуэт на фоне яркого пятна двери, казалось, покачивался вперед-назад в этом узком пространстве.

Я поднялся, чтобы помочь ему. Он обхватил голову руками, как будто отражая чудовищную боль. Затем, подобный растерянному ребенку, стал отступать назад, механически, шаг за шагом, пытаясь скрыться от неотвратимого зла, онемев, вглядывался в лицо тому, что разрушило его. Он беззвучно опрокинулся через перила навстречу своей смерти внизу, на мраморном полу.

Вся мощь моего тела была совершенно беспомощной в своей силе, когда я подхватил его на руки и тщетно пытался удержать его неловко закинутую голову. Где, где та нежность, что могла бы убаюкать его? Грудь надрывается от щемящей нежности к мертвым телам наших детей, когда мы удерживаем их в объятиях в неизбывной истинности нашего горя. Твердость моего плеча не давала его лицу упасть. Мои мускулистые руки чудовищно напряглись, словно пытаясь собрать и вернуть форму его разрушенному телу.

Пустая прихожая превратилась в мраморную яму, куда голоса встревоженных людей бросали вопросы, полные надежды.

— Я позвоню доктору?

— Могу я помочь?

— Я позвонил в полицию.

— Я принесу шерстяное одеяло? Для тебя? Для него? — Это было все, на что я был способен.

— Он умер? О, он умер?

Анна медленно подошла к нам. Одетая и причесанная, ужасающе спокойная, она сказала:

— Кончено. Все кончено. — Слегка прикоснувшись к моему плечу и без жалости взглянув на Мартина, она скользнула к двери и пропала в темноте. Все, кто был рядом, испытывали жалость. Они образовали тихий круг вокруг нас, возле голого человека со своим юным, таким красивым и мертвым сыном. Какая-то женщина набросила на меня красный плащ. Он обвил мое тело одновременно со звуком хлопнувшей за Анной дверью. Возник некоторый шум, и полисмен, не говоря ни слова, раздвинул группу людей. Опустившись около меня, он произнес:

— Боюсь, он мертв.

— Да. Только что умер.

Мы глядели друг на друга.

— Это… это?..

— Да.

— И кто этот молодой человек?

— Мой сын Мартин.

Доктор вместе с фельдшером остались рядом со мной. Другой полисмен тихо попросил окружавших людей вернуться в прихожую. Я слышал их перешептывание, похожее на приглушенную печальную песнь подземелья. Было невероятно трудно заставить тело Мартина передвигаться при помощи моих рук. Но мне осторожно и мягко помогали доктор со своими подручными. Потом я остался с полицейским, и мы с трудом взбирались по ступенькам к квартире. Дверь была открыта. Кроме моей сброшенной одежды, не было ни следа пребывания в этой комнате людей.

— Можно я оденусь?

Полицейский оглядел мое обнаженное тело, сжатое тесным красным плащом, и кивнул.

— Мы должны взять у вас заявление… позже, сэр. Мы бы хотели сделать это в полицейском участке.

— Да-да, конечно. Мне нужно поговорить с моей женой. Это жизненно важно.

— Я понимаю, сэр. — Он огляделся — Кажется, здесь нет телефона.

— Нет.

— Чья это квартира, сэр?

— Невесты моего сына.

— И как ее имя?

— Анна Бартон.

— Это была та молодая леди, которая покинула здание, когда мы приехали?

Полисмен, допрашивавший группу внизу, присоединился к нам.

— Да.

— Она не могла жить здесь долго. Тут ничего нет.

— Она живет не в этой квартире.

Они ждали. Я закончил одеваться.

— Мы знаем, это была случайность, сэр. Два свидетеля подтверждают, что ваш сын упал назад через перила. Они говорят, что вы не прикасались к нему.

— Нет.

— Что вы здесь делали, сэр?

— Я был с Анной Бартон.

— Невестой вашего сына?

— Да.

— Сэр. Я обязан задать вам вопрос. Вы были обнажены…

— Мисс Бартон и я… — Мне было трудно продолжать. Не было слов, которыми я мог обозначить это.

— Мы понимаем, сэр.

— Ваш сын ничего не подозревал до сегодняшнего вечера?

— Конечно, нет.

— Как он узнал о том, что вы находитесь тут?

— Я не знаю. Я просто не знаю.

— А где мисс Бартон сейчас?

— Не знаю. Она только что ушла. Только что прошла мимо вас.

— Она была в состоянии шока. Мы должны постараться найти ее.

— Представления не имею, куда она могла пойти. Может быть, обратно в их дом.

— В чей дом?

— Анны и Мартина. Они только что купили дом. Они были помолвлены.

— И когда они планировали пожениться?

— Завтра.

Наступила долгая тишина.

— Давайте отправимся в участок прямо сейчас, сэр.

Я позвонил Ингрид из полицейского участка. Ответила Салли.

— Ты можешь ничего не говорить. Анна была здесь.

— О Боже! Где она сейчас?

— В Велингтоне, с Вилбуром.

— С Вилбуром?

— У него сегодня вечером был сердечный приступ. Мартин звонил раньше, он пытался разыскать Анну. — Она сделала паузу — Я рассказала Анне о Вилбуре, и она отправилась немедленно.

— Твоя мама там?

— Да. Прошу, не разговаривай с ней. Не сейчас.

— Салли. О, Салли.

— Мы с мамой хотим увидеть тело Мартина. Она отчаянно рвется к нему.

Я повернулся к полисмену.

— В какой госпиталь увезли тело моего сына?

— В Мидлсекс.

Я передал Салли.

— Теперь послушай, прошу тебя, пожалуйста, не надо ехать. Я сам проведу опознание. Я клянусь, я возьму вас завтра. Убеди твою мать подождать. Сейчас это самое важное. Прошу тебя, Салли, сделай это.

— Я постараюсь. Постараюсь. Анна сумасшедшая — ты знаешь это, так ведь?

— Нет, нет, Салли, она не сумасшедшая.

— У нее с собой была дорожная сумка. Она сказала, что навестит Вилбура и затем уедет в Париж.

— «Я всегда была готова к полету — это ее слова — к моему медовому месяцу». Она мне улыбалась. Ты можешь в это поверить? Она улыбалась. Если она не сумасшедшая, она дьявол…

— О, Салли, Салли. Они ни то, ни другое.

— Что же тогда? Она привела вас обоих — и тебя, и Мартина — к разрушению.

— Она сказала вашей матери все?

— Я не знаю. Есть некоторые вещи, о которых мама не хочет рассказывать. А я не могу расспрашивать. Но я могу догадываться.

— Не думаю, что можешь, Салли. Я приеду домой позже.

— Не надо. Пожалуйста.

— Я приеду, Салли. Я должен. Позже. — Я повесил трубку.

— Моя жена знает.

— Да, сэр. Я слышал.

Я сидел в маленьком офисе с высоким абсолютно седым человеком, инспектором Дуненом. Он выглядел утомленным и добрым. Возможно, доброта была его реакцией на бесконечно повторяющуюся человеческую глупость и безумие. Как мне хотелось в этот момент быть инспектором Дуненом!

Я подписал заявление. Ко мне осталось несколько вопросов.

— Как долго продолжались ваши отношения с…?

— …Анной. Четыре месяца.

— Как давно вы знаете ее?

— Это началось немедленно. С первой же встречи.

— Ваш сын не подозревал об этом?

— Не подозревал никто.

— Никто?

— Только один человек. Отчим Анны, Вилбур. О Господи, у него же был сердечный приступ. Он в Велингтоне. Вот почему Мартин искал Анну? Могу я позвонить?

— Да, сэр, конечно. — Он подошел к двери, и кто-то соединил с Велингтоном. Я выяснил, в каком отделении лежал Вилбур, и поговорил со старшей сестрой. Это был короткий и успокоительный разговор. Вилбур не нуждался в интенсивной терапии — три дня в госпитале, и затем ему полагался долгий отдых. Это была тяжелая сердечная атака.

— Как ваш сын узнал, что вы оба были по этому адресу?

— Он не мог знать. Как раз этого я не понимаю. Он ничего не знал об этой квартире.

— У него не было ключа. Он взломал замок, — заметил инспектор Дунен.

— Вот что принес Томпсон с места происшествия, — проговорил молодой полисмен.

— Томпсон?

— Свидетель, видевший падение Мартина.

— А-а.

— Как вы думаете, могла мисс Бартон проявить неосторожность? Может быть, она оставила адрес в записной книжке?

— Нет. Она не была неосмотрительным человеком.

— Где она сейчас? Мы должны расспросить ее.

— В Париже. Она на пути в Париж, к Питеру. Питер! Изначально это была его квартира. Мартин мог позвонить ему, когда не мог придумать, куда отправилась Анна. Питер! Он должен был позвонить Питеру в Париж.

— Кто это — Питер?

— Она сказала, что хочет побыть в одиночестве перед свадьбой. Просто чтобы укрыться по секретному адресу.

— Спокойно, сэр. Это неловко.

— Могу я позвонить ему?

— Кому? Питеру?

— Да.

— В Париж?

— Счет я оплачу.

— Дело не в этом, сэр. — Он подал знак. — Вы знаете номер?

— Да.

Инспектор Дунен передал мне трубку.

— Питер?

— Oui.

— Это отец Мартина.

— Я все знаю. Анна звонила. Она уже едет сюда. Тут нечего сказать. Я безнадежно виноват.

— Вы дали ему адрес?

— Да.

— Я так и думал.

— Я не знал, что вы были там вместе. Мне пришло в голову, что Анна пошла туда подумать в одиночестве. Спокойно побыть в укромном месте перед завтрашним днем. Когда Мартин позвонил… обеспокоенный… из-за Вилбура, я, конечно, разговаривал с ним. Мы были друзьями, да, можно так сказать, Мартин и я.

— Можно сказать, были друзьями?

— Можно.

— Анна может вернуться обратно.

— Я объясню ей.

— Полиция знает, что это был несчастный случай, но Анна должна написать заявление.

— Хорошо, я понял.

— Теперь я должен идти.

— Всего доброго.

— До свидания.

Я еще раз просмотрел свое заявление.

— Мы отвезем вас домой, сэр. Но сначала необходимо произвести официальное опознание.

Мы поехали в госпиталь. Я сделал все, что было нужно. Сказать было нечего. Я и не говорил.

Было уже около часа ночи, когда я добрался до дома. Приотворилась дверь в прежней спальне Салли. Появилось ее заплаканное лицо. Я сделал ей знак и прошептал:

— Ваша мама?

Салли закрыла дверь.

Я пошел к свету. Ингрид ждала меня на кухне. Эта кухня не была предназначена для страдания. Блестящие поверхности и ослепительная белизна могли скорее усилить агонию, чем смягчить ее. В ней не было темных углов и мягкого дерева, способного впитывать крики или оглушительное молчание. Одетая в черный костюм, спиной ко мне, в первую секунду она явила ужасающее сходство с Анной. Она качнулась ко мне. Шок при виде ее лица вызвал у меня приступ рвоты. Я схватил полотенце. Погрузился в слабость и одурь. Она дала мне стакан воды.

Потрогав свое лицо, она сказала:

— Я сделала это, чтобы остановить боль. — Она сжимала небольшое, забрызганное кровью полотенце, скручивая его узлами. Ее лицо было исполосовано кровавыми царапинами. Опухшие щеки совершенно изменили контуры ее лица, оно странно расплылось. Ее глаза, казалось, кем-то насильно вдавлены в маленькие черные омуты какого-то холмистого лунного пейзажа.

— Боль пожирала меня. Это помогает.

Она опять подобрала полотенце и перевязала себя. Капли крови падали в бокал на столе. Некоторые образные впечатления, связанные с Анной, непристойно охватили меня. В ее лице всегда было что-то нескромно набухшее. Возможно, это и был ключ? Анна не имела той деликатности черт, способной уничтожить грубую жестокость поцелуев, которые должны спасти жизнь.

Лицо Ингрид, прежде так тонко очерченное, с такими нежными скулами, такое миниатюрное, с настолько светлыми глазами, казалось, всегда говорило: «Будь осторожен. Я могу дать трещину». И ее тело, такое длинное и такое хрупкое, с безупречными грудью и бедрами, налагало табу на все формы любви, кроме нежной и мягкой. Я искал наслажденья так осторожно, как будто изучал осколок редкого фарфора из какой-то отдаленной страны.

Ингрид присела напротив меня.

— Ты же не злой человек, — сказала она — А я не глупая женщина.

Мы глядели друг на друга, мужчина и женщина, абсолютно отчужденно. Завтра или через день мы будем хоронить нашего сына.

— Это мне ясно, ты и… Анна… — Она скорее сделала знак, чем проговорила ее имя: — Ты мог бы ничего этого не делать. Ты не злой человек. — Распухшие губы и слезы, стоявшие в горле, придавали густоту ее голосу. Слова «злой человек» тяжело и ритмично падали, словно ударялись в барабан, простые слова: «Злой человек, злой человек, злой человек».

— Когда ты узнал… — произнесла она, — когда ты узнал, что был потерян… — Она сделала паузу, пытаясь взять себя в руки, так что ее новый странный облик, ее чудовищного цвета лицо пришло в неистовое движение —…Ты должен был убить себя. Ты знаешь как. Это было бы таким простым выходом для тебя. Ты знаешь как.

— Да, я полагаю, что знаю.

— Не сейчас, — сказала она, — нет, не сейчас, ты трус, не сейчас. Останься. Останься в этом мире. Останься и дай мне маленькую радость. Почему, о, почему ты не убил себя? Ты знал, как сделать это.

Я забыл об этом, я никогда об этом даже не думал. Я чувствовал себя ребенком, который мог так легко избежать сурового наказания, но который просто не подумал об этом очевидном выходе.

— Астон сделал это, — прошептал я.

— Астон?

— Ее брат.

— Я забыла о нем. Астон… и вот теперь Мартин. О, Господи, эта дьявольская девица — Она пронзительно выкрикнула: — Я похоронила бы тебя и могла бы жить. Даже зная, что ты сделал, я могла бы похоронить тебя. И жить. И любить. Боль была бы выносимой. А эту выдержать нельзя. Невозможно — Она вновь стала царапать свое лицо. Я подбежал и сгреб ее. Но все кончилось без борьбы.

Я опустил ее в кресло.

— Не двигайся, — прошептал. Я вышел в свой кабинет и вскоре вернулся с таблетками транквилизаторов.

— Нет, — наотрез отказалась она. — И нет, и нет, и нет.

— Это очень важно — Я пытался уговорить ее.

— Важно для кого? — Она была раздражена. — Для тебя. Потому что впервые ты не знаешь, что делать… так, доктор? А я хочу лишь того, что уже никогда не смогу иметь. Верни мне его. Немедленно. Отдай мне его.

— Ингрид, послушай меня. Мартин умер. Он ушел навсегда. Навсегда. Его жизнь окончена. Выслушай меня, Ингрид. Выслушай меня. Я принес эту смерть в наше существование. Позволь мне нести это. Я никогда не прощу себе его гибель, мне не убежать, не скрыться от этого. Позволь его смерти убивать меня, Ингрид. Переложи ее на меня. Переложи на меня. Дыши глубоко, Ингрид, дыши глубоко. Ты будешь жить после этого. Отодвигай смерть Мартина ко мне. Ты сумеешь выжить. Отдай мне его сейчас. Отдай мне его смерть.

Я поднял ее, донес до стола и положил на него. Она подтянула ноги к груди, как при родах. Слезы, не иссякая, бежали по ее щекам. Пуговицы ее жакета были вырваны с мясом во время конвульсий, сотрясавших ее тело. Вся дрожа, она рыдала.

— Отдай мне его смерть сейчас же, Ингрид.

— О, Мартин, Мартин, Мартин, — беспрестанно повторяла она. Затем последовал ужасный сдавленный вопль, она глубоко вздохнула, и я понял, что приступ наконец закончился. Но ее крики все еще слышались мне, проникали в меня.

Она лежала на столе и неслышно плакала. Слезы катились, нежно омывая ее кровоподтеки, стирая кровь с ее лица. Слезы и кровь образовали вокруг ее шеи чудовищное ожерелье, постепенно размывавшееся бледно-розовыми ручьями и растекавшееся по ее груди.

— Пойду умоюсь, — проговорила она.

Я бережно отвел ее в ванную. Мы продвигались медленно, я и моя подруга. Возможно, мой опыт мог помочь мне заставить ее жить вновь.

Я включил душ, размешал жидкое мыло. Она распустила волосы, столь неуместно элегантные и привлекательные сейчас. Эти блестящие волосы, так чудесно сохранившиеся после стольких прожитых лет, говорили о возможности выживания, подобно крошечному знаку, символу нормальности.

Я помог ей раздеться, словно она была ребенком. Она скользнула под воду. Мыло на ее теле и волосах было похоже на магическое средство, какую-то лечебную мазь. Бесконечно долго она лежала там, поднимаясь на поверхность и снова погружаясь под воду, будто подчиняясь неслышному ритму, повторяла движения ритуальной акробатики выживания.

Я сел на пол, концентрируя всю мою энергию на ней. С силой, о которой я не подозревал, я исключил все посторонние мысли. Иногда я понижал уровень воды. Казалось, она не замечает меня, выскальзывая из-под воды вновь и вновь. Наконец она попросила:

— Я хочу спать.

Я завернул ее в полотенце и растер досуха. Затем быстро накинул на нее ночную сорочку. Она откинула голову и вытянулась между простынями. Уснула в ту же минуту. Я сел у окна и глядел в ночь. В беззвездном небе стояла полная луна.

Подумалось, как необычайно редко я замечал подобные вещи. Какая-то глухота души. Наследственная пустота. От поколения к поколению переходило ничтожество. Жизнь духа открывается только выстрадавшему ее.

Образы детских лет Мартина поглотили меня — особенно один поворот головы в беге, когда я позвал его; счастье было в его смехе в тот золотой солнечный день. Медленно закрыв глаза, я опустил шторы перед этой картиной. Я должен был подготовить похороны.

Я нашел немного писчей бумаги и начал составлять список. Заметки для некролога в «Таймс», «Телеграф». Я опасался, что другое сообщение — менее мягкое — стало бы вестью о смерти в спокойной утренней жизни людей, которых я никогда не знал.

Это должен был быть лишь косвенный намек в небольшой газете, возможно, простое заявление о трагедии, одно среди прочих. За себя я не беспокоился. Охранить достоинство жизни Мартина оказалось для меня чрезвычайно важным. Мог ли я сделать что-нибудь? Возбуждение, страшное возбуждение, охватившие меня, заставило дергаться мои голову и плечи в коротком спазматическом движении. Господи! Я не мог оставаться в состоянии шока. Я должен выдержать все это. Я выскочил из комнаты. Заглотнул несколько таблеток диазепама и вернулся обратно к моему перечню — заказ гроба, церковный обряд, цветы, музыка. Ингрид металась по кровати. Я бросил взгляд на часы. Прошло слишком много времени. Как это могло быть возможным? Луна ушла. Падение, это было уже не сегодня. Сегодня был другой день. Итак, Мартин умер вчера. Мартин погиб в этот день на прошлой неделе, в прошлом месяце, в прошлом году. Сегодня — десять лет после его смерти. Двадцать лет. Когда же я прекращу отсчитывать эти годы после Мартина? Когда, о, когда я умру?

Ингрид застонала. Сейчас, в этом страдании, чтобы преодолеть его, ей было необходимо спать. Я наблюдал, как с каждым моментом ее тело переходило от гнева к поражению. Под конец она снова впала в состояние покорности. Ее глаза неожиданно открылись, в первую секунду в них было недоумение: «Это не правда, это не так». Я помог ей сойти с постели. Мы ничего не говорили.

Медленно и тихо она пошла к ванной и осторожно прикрыла дверь. Я повернулся к окну и спокойно наблюдал, как возвращается день. Звуки автомобилей, голоса людей вторгались в сознание какой-то странной мелодией. Молочный фургон, обогнувший угол дома, показался мне космическим экипажем, отправившимся в исторический переход поперек вновь открытой планеты.

Я знал, произошел раскол. Разверзлась глубокая трещина. Я понимал, что отныне реальный мир для меня останется в этом новом и ярком фокусе. Но я должен был действовать в какой-то одной, доведенной до автоматизма моим прежним опытом функции. В следующие несколько дней я должен был жить лишь этой частью моего существа. Все другое во мне должно было дремать в бездействии, чтобы ожить позже, возможно, навсегда.

Страх охватил меня. Нужно начать сейчас, начать действовать в этом измерении. Бросил пристальный взгляд на машину. Слышны звуки. Сфокусироваться на молочном фургоне… Смотри! Он двигается толчками. Неожиданно остановился снаружи.

Ингрид вышла из ванной. Совершенно преобразившаяся. Ее собранные на затылке волосы снова приняли свой обычный превосходный вид. Ее лицо, с которого опухоль сошла вместе с остатками ночи, в своей неподвижности было похоже на маску абсолютного благоразумия и сдержанности. Она прошла в комнату, защищенная этим искусственным совершенством, с которым красивая женщина привыкла выступать против окружающего мира. Она была обнажена.

Наша близость в браке не притупила всей остроты этого образа. Она встала передо мной и проговорила:

— Какая жалость, что мы когда-то встретились.

— Но Салли? У тебя осталась Салли.

— Да-да, Салли. Но знаешь, Мартин был единственным для меня. В действительности всегда есть только один человек. Для тебя, я полагаю, Анна?

Я сделал неопределенный знак рукой.

— Какое счастье для тебя, что она не умерла. Да? Анна существует… Анна… если использовать этот современный язык… она уцелела или нет? Ты любил меня когда-нибудь?

— Да. Это казалось таким нормальным, — сказал я.

— И его? — Она жестом указала на свое тело. — И его?

— Ты необыкновенно красива.

— Я знаю. Мой Боже! Ты думаешь, я не понимаю этого? — Она вытянулась во всю длину около зеркала — У меня красивое лицо, — сказала она, — взгляни на него. Погляди на мое тело. Мои груди невелики, но очень сексуальны. Моя талия и бедра стройны и тонки. — Она провела ладонями вниз по животу. — А что ты скажешь об этом? Как тебе эта моя часть, завершающая элегантные ноги? Посмотри на всю эту красоту. Этого было не достаточно? Не достаточно! За это банкротство заплатил Мартин.

Она повернулась ко мне. Теперь в спокойной глубине зеркала отразились хрупкие линии ее спины и, все так же неуместные, пугающие, идеально гладко зачесанные наверх волосы.

— Ты должен был умереть, — сказала она спокойно. — Ты должен был. Мой Бог, ты никогда и не казался живым.

— Ты абсолютно права, думая так. Я обязан был умереть. Но я не думал об этом. Я действительно никогда не был по-настоящему живым, никогда и ни с кем, кроме Анны.

— Возможно, после всего ты стал очень жестоким человеком. Хорошо, ты заслужил свою ужасную жизнь. На секунду, только на секунду, ты понимаешь, я подумала о том, что хочу заняться с тобой любовью.

Я был поражен. Она рассмеялась. Короткий, горький смех.

— Судя по твоей реакции, я вижу, насколько неуместной я стала. А это могло бы придать мне сил. — Она выдвинула ящик шкафа, перебрала белье. Надела простое черное платье, настолько совершенное в своей простоте, что Ингрид казалась в нем бесполезно-прекрасной иконой, формой без силы.

Я услышал, как подъехал Эдвард. Ингрид побежала к нему вниз. Эдвард крепко обхватил и прижал к себе дочь. В его лице было опустошение.

— О, моя Ингрид, — шептал он, — моя самая дорогая, самая дорогая, любимая, любимая Ингрид, мое бедное дитя.

— О, папа.

Мгновение я стоял парализованный. Это не Ингрид звала отца, а Салли — меня. Стоя в дверях комнаты, она снова прошептала:

— О, папа.

Я двинулся к ней, но она неожиданно воскликнула:

— Нет! Нет! — Отвернулась и пошла вниз, словно один мой вид ранил ее.

Я медленно последовал за ней.

— Салли, ты держалась молодцом прошлой ночью, — проговорил Эдвард. — Это было очень тяжело для тебя. Ты знаешь, Салли рассказала все, — Эдвард кивнул мне. — Очень тяжело для девочки… очень тяжело.

— Салли очень мужественна. Доброе утро, сэр. — Джонатан появился в холле. — Я безнадежно сожалею. — Его голос поник.

— Можем мы поговорить… наедине? — Мы зашли в кабинет — Я мог бы позвонить в регистрационный офис и в отель, — сказал он — Всем, кроме родителей Анны. Счастье было в семье… О, Боже, это звучит чудовищно… ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я позвоню матери Анны. Вилбур только что перенес сердечный приступ. Опасно сообщать ему сейчас. Ее отец в гостинице «Савой», насколько я знаю. Ему тоже надо позвонить.

— Сэр, я буду работать в комнате Салли, если вы позволите.

Я кивнул. Просьба была чрезвычайно учтивой, возможно, даже более чем требовалось.

— Ты любишь Салли?

— Очень сильно.

— Я рад. Я хотел сказать, рад, что это ты.

— Спасибо, сэр.

Я позвонил матери Анны.

— Я сама собиралась звонить вам, — сказала она. — Но чем я могла помочь прошлой ночью, что могла сказать? Я хотела, чтобы прошло какое-то время.

— Вы знаете?

— О, да.

— Анна?

— Да. Она приезжала увидеться с Вилбуром. В коридоре, наедине, она мне рассказала. Вскоре после этого уехала. Вы знаете, что я почувствовала?

— Нет.

— Я вдруг ощутила себя очень старой. Французы называют это un coup de vieux[11]. Сегодня я выгляжу очень и очень старой. Полагаю, мне следовало бы утешить вас. Но на самом деле вы этого не заслужили, правда? Вы с Анной прекрасно друг другу соответствуете. Вы стали причиной агонии в жизни других. Ее всегда отличал именно этот талант. Несомненно, вам это уже известно. Ваша жена внушает симпатию, бесконечную, бесконечную симпатию. Но насколько я себе ее представляю, она не откликнулась бы сейчас ни на какие проявления чувств. Я думаю, она не хотела бы жалости. — Наступила тишина. Потом она заговорила снова: — Я отличаюсь от той, какой вы помнили меня?

— Да, очень.

— Вся та глупость, вы думаете, она настоящая? Все эти годы она помогает мне. Но Вилбур всегда видел меня насквозь. Поэтому я и вышла за него замуж, правда.

— Как Вилбур?

— Он поправляется.

— Не говорите ему.

— Он знает.

— Анна?

— Нет, не Анна. Я. Он понял по моему лицу, что произошла трагедия. Он сказал: «Я предупреждал его». Это действительно так?

— Да-да, это было.

— Зря вы его не послушались. Он знает все. Со своей стороны, я пыталась предупредить его той ночью. Но я была так беспомощна. Анна знала, конечно. Она понимала, ради какой цели я завела разговор о Питере… и об Астоне.

— Вы знаете, она поехала к Питеру.

— Да, конечно. Она всегда так поступает. Она думает, я не знаю, что случилось той ночью, когда погиб Астон. Мой Бог, она думает, я не знаю, почему Астон сделал это. Я всегда притворялась. Пыталась поддерживать с ней связь, родственные отношения. Бесполезно. Все, что я когда-нибудь делала, оказывалось бесполезным. Я бы хотела, чтобы у нее была другая мать. Думаю, она желала бы того же. Ах, я устала. Прощайте… Прощайте.

Я хотел спросить, говорила ли Анна что-нибудь своему отцу. Но разговор был закончен. Я позвонил ему немедленно. Не хотелось задумываться над тем, что сказала Элизабет о своей дочери, не сейчас. Я знал, что впереди маячат годы пустоты. Это чувство нарастало с каждым словом, сказанным об Анне, с того дня, как я впервые услышал о ее существовании.

— Чарльз?

— Хорошо, что вы позвонили. Я написал вам… и вашей жене. Отдельно. Мне не хотелось бы говорить с вами лично. Моя жена и я возвращаемся в Девон. Ничего по-настоящему полезного я сказать не могу, сделать тоже. Я имею некоторое представление о том, через что вы прошли, только, разумеется, ваша ситуация более страшна. Вот почему я знаю, насколько все бесполезно. Все. — Он сделал какой-то звук губами и почти прошептал: — Все — И телефон мертво замолчал.

Я должен был сделать еще два других звонка, звонка чести. Набрал номер своего политического агента. Моя печальная история обрушилась в его спокойную жизнь. Некоторые события нельзя назвать иначе, чем печальной, более того: ужасной историей.

— Мой сын умер.

— О, мой Бог! Что случилось?

— Произошла чудовищная случайность. И ее последствия оказались непоправимыми, Джон. Я вынужден сообщить вам, что, как это ни грустно, я ухожу в отставку. Мы знаем друг друга очень давно, Джон. И вы понимаете, что мое решение необратимо.

— Ради всего святого, что же случилось? Вы не можете звонить мне в этот час без объяснений. — Он едва не кричал. — О, мой дорогой человек, мой дорогой человек. Чем я могу помочь?

— Вы можете оставаться мне другом, в чем я очень сейчас нуждаюсь. Отнеситесь снисходительно к тому, что я вам расскажу. Все прояснится в ближайшие дни. Но пожалуйста, уважайте мое желание. Моя карьера заканчивается. В самом скором времени вам придется отвечать на звонки прессы, и можете сделать заявление, что я ухожу в отставку. Джон, я очень сожалею, действительно сожалею. — Я положил трубку.

Затем я позвонил домой своему министру. В этом коротком разговоре мое будущее подошло к концу. Я сообщил ему не больше чем Джону. Он был человеком карьеры, в ней была вся его жизнь. Он верил, что и я такой же. И понимал, что только катастрофа могла привести меня к такому решению. Стараясь показать мне свою симпатию, он решил, что сам проинформирует первого министра о получении моего письма об отставке.

— Я подготовлю его немедленно. Вы получите конверт в течение часа.

Теперь остался последний звонок.

Эндрю…

— Я ждал, что ты позвонишь. Была статья в «Новостях». Я отчаянно сочувствую. Это ужасная трагедия. Что я могу для тебя сделать?

— Я хочу сделать заявление. Мне это крайне необходимо. Прессе. Тебе потребуется согласовать его с полицией. Могу я обсудить с тобой это?

— Конечно. Статья была очень коротка. В ней оставалось много неясностей. Что случилось на самом деле? — Его адвокатский тон отдавал инквизицией.

— Я не на суде, Эндрю. И к тому же ухожу не только из департамента, но из парламента тоже. Я хочу, как частный гражданин, защитить память моего сына. Хочу защитить свою жену и дочь от всех спекуляций и грязных намеков, которые могут окончательно добить их.

— Ты и сейчас, и всегда был самым холодным из всех мужчин, которых я знал. Очень хорошо. Давай поработаем над этим твоим заявлением. Ты хочешь, чтобы оно было пространным?

— Нет. Исключительно коротким.

— Ты уже подготовил его?

— Нет, не полностью. Понимаешь, есть маленький аспект, в котором я не уверен.

— Давай согласуем основу. Затем мне понадобится сделать несколько звонков.

В результате мы пришли к соглашению, что Эндрю после официального расследования сделает следующее заявление от моего имени:

«Мой сын, Мартин, погиб прошлой ночью при трагических обстоятельствах. Разумеется, все посмертные церемонии будут выполнены. Надо признать, что некоторые события, окружающие эту трагедию, к сожалению, неоднозначны. В связи с этим я был вынужден сложить с себя полномочия в департаменте и в парламенте. Моя отставка дала немедленный результат. Как частный гражданин, каким я останусь до конца своих дней, я хочу неприкосновенно сохранить честь и достоинство моей семьи и личной жизни. Мы вправе оплакивать потерю нашего сына без публичного освещения. Это важно и для нашей дочери, потерявшей любимого брата. Ни сейчас, ни в будущем мы не намерены выступать ни с какими комментариями».

— Я сделаю это. Но будет очень много вопросов. Они никогда бы не позволили ускользнуть подобному сюжету.

— Нет. Но вполне очевидно, что если мы не станем давать объяснений, они вынуждены будут оставить нас в покое. Тем более что моя отставка лишает меня моей публичной роли.

— Сомневаюсь, что это будет так легко. Ты должен быть готов к весьма неприятным материалам в бульварных газетах.

— Я никогда их не читаю.

— Тогда, ладно, все в порядке.

— Эндрю, я стараюсь держаться, это верно. Нужно сделать все возможное для Ингрид и Салли.

— Я сожалею. Виноват. Невозможно было не обидеться на твой контроль. Что с Анной?

— Она в Париже.

— В шоке?

— Я думаю, да.

— Свадебный аспект… они так раздуют его.

— Да, уверен, так оно и будет.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я просил людей из соседних квартир — попытался уговорить их молчать?

— Вовсе нет. Те, что хотят говорить, непременно будут делать это. Смерть призывает их давать показания, так что это бессмысленно.

— Эта сенсация не продержится больше трех месяцев, ну, может, чуть дольше.

— Причина смерти не вызывает сомнений. Мартин умер от перелома шеи после падения. Думаю, мы сможем устроить через несколько дней частные похороны. Эндрю, жизнь не подготовила меня к такому разговору. Так невероятно для меня все то, что у тебя не вызывает сомнений. Я изо всех сил пытаюсь остаться в мире упорядоченной информации и разумных действий, я пытаюсь, я должен спасти их. Потом я могу свободно сходить с ума. Вот как, этого объяснения достаточно? Если нет, то хотя бы не сейчас, Эндрю, не сейчас. Мне крайне необходим твой абсолютный профессионализм. Прошу тебя.

— Я сделаю это, не беспокойся.

— Спасибо. Благодарю тебя. А теперь я должен идти. Собираюсь отправить Ингрид и Салли в Хартли с Эдвардом. Он сказал, что постарается устроить похороны там, на местном кладбище.

— А ты?

— Эдвард говорит, что я могу пользоваться его лондонской квартирой. Там я буду доступен каждому, кому понадоблюсь.

— Как Ингрид?

— Что я могу сказать об этом?

— Ничего.

— Земля спасения, Эндрю. Я хочу, чтобы они достигли этой земли.

— А ты?

— Что я? Моя жизнь кончена. Но сейчас это неважно, Эндрю. Я благодарен. А теперь я оставлю тебя освоиться со всем этим.

— Да. Всего доброго.

— Счастливо, Эндрю.

Может показаться неожиданным, но ужас пожирает свою добычу медленно. Сквозь долгие часы дней и ночей он распространяет всепоглощающую черноту на все проявления жизни, безжалостно уничтожая их. Когда надежда истощается, подобно крови, источаемой смертельной раной, охватывает тяжкое бессилье. Жертва скользит в подземный мир, где она должна пробираться незнакомыми тропами, которые, как известно, окутаны вечной непроглядной темнотой. Ужас сковал меня. Ингрид и Салли страдают от невыносимой боли. Я же должен нести за них этот ужас. Тогда, быть может, у них есть шанс.

— Ингрид и Салли хотели бы до отъезда побывать в госпитале. — Эдвард прошел в кабинет.

— Я возьму их с собой, не волнуйся, Эдвард.

— Без тебя. Я боюсь, Ингрид хочет ехать без тебя.

— Я понимаю. Эдвард, это очень трудно. Меня беспокоит это.

— Через некоторое время, я думаю, не так ли?

— Все, что ты можешь сказать, уже не имеет никакого значения, Эдвард. Я на время задавил боль. И могу помочь Ингрид пройти через это тяжкое испытание.

— Если ты придешь, ей будет только хуже.

— Ты спрашивал ее об этом, Эдвард?

— Нет. Но я уверен.

Я вышел в гостиную.

— Ингрид, я хочу взять вас с Салли в госпитальный морг.

Она сидела прямо в своем кресле. Ее ноги, казалось, вросли в ковер. Спина тяжело опиралась о спинку кресла. Это было тело, лишенное силы, настолько расхлябанное, как будто легкая слабость мышц вела к полному разложению. Лицо, с которого уже сошли царапины, вновь обрело свою деликатность и бледность, но повороты головы были до странности неестественны.

Собирала разбитое тело, защищала, скрывала лицо. Первые шаги на пути к выживанию. Беда, поймавшая ее в стальные тиски, была настоящей, реальной бедой. Уничтоженное тело, возрожденное яростью и неспособное переключиться, причиняло страдание, медленно и болезненно ее истощавшее. Внутренние раны, причиненные смертью любимых, никогда до конца не зарастают, они способны открываться вновь. Боль медленно устает и засыпает, но умереть она не может. Временами она перерастает свою тюрьму, и обнаруживается связь между заключенным и его тюремщиком. Я знаю, что только сейчас, только теперь Ингрид родила мне Мартина. Прошлой ночью я заключил в себя его смерть и вырвал это рождение из ее рук. А должен был оберегать. Она была свободна от гнева, без вины виноватая. Ингрид боролась с болью. И даже если бы победила боль, она осталась бы жить. И жизнь не была бы подвигом.

— Я подумал, будет лучше, если я отвезу тебя, — проговорил Эдвард.

— Ты тоже можешь ехать с нами, папа. Но я хочу, когда увижу Мартина, быть с его отцом.

Эдвард кивнул и отвернулся, скрывая слезы. Старый человек, потерпевший крушение под конец жизни. У него не оставалось шанса. Рана была смертельной. Эдвард не сможет выжить. Я вспомнил старую китайскую поговорку: «Кого можно назвать счастливым прежде его смерти?» Долгая жизнь Эдварда, пережившего свою жену, заканчивалась так жестоко, я видел, как жизнь угасает в его глазах. Остальное не заставит себя ждать.

Лондон не место для смерти. Мы ехали по шумным улицам, забитым машинами, спешащими в офисы и школы, автобусами, выгружающими вереницы людей между серыми коридорами зданий и минующими безумное многоцветье заведений, где одевают тела и где их питают. Ни один из этих маршрутов не совпадает с дорогой в морг. Там лежит тело, которое ты должен похоронить, все, что осталось от жизни, которую ты любил.

Маленькие знаки уважения остались от моего прежнего мира. Мы были встречены с почтением. Тихо нас провели к тому, кто так недавно был Мартином. Сознание своего долга и тишина необходимы перед лицом смерти. Для слез и криков нет места — они нереальны, только эхо, отзвук горя, ведущего начало от первой смерти. И так бесполезны сейчас.

Мы стояли тихо, эта женщина и я, глядя на захолодевшую красоту нашего сына. Мы вглядывались в его лицо, уже принадлежавшее смерти. Его бледность и его черные волосы, его точеные черты были теперь подобны мраморной голове юного бога.

Я не знаю, как долго мы там стояли. Наконец Ингрид шевельнулась. Медленно, с иссохшими глазами и губами, она поцеловала сына. Посмотрела на меня и взглядом дала разрешение мне. Но я не мог. Поцелуй Иуды предназначен живым. Я не мог осквернять своего сына и после смерти.

Мы не вернулись домой. Чемоданы упаковал Джонатан. Шоферы включили зажигание, и, мягко защищенные окружавшей их роскошью, Ингрид, Салли, Джонатан и Эдвард, набирая скорость, отъехали в Хартли, навстречу благословенной нежности деревни. К новой жизни. Жизни после Мартина. Первый тур их путешествия начался.