Красные и белые. На краю океана

Сквозь призрачный этот свет стреляли из винтовок, из наганов, в нем взрывались грай&ты — кровавые всплески взрывов освещали поле. Осколки свистели над рожью, срывая колосья; те подпрыгивали, прежде чем упасть.

Раненые отчаянно ругались, ржали лошади, путаясь в поспевающем хлебе. Для Игнатия Парфеновича опять все стало противоестественным, отвратительным, даже эта белесая июльская ночь, — захотелось непроглядной тьмы, чтобы укрыться от настигающих шашек.

Лошадь споткнулась. Игнатий Парфенович перелетел через голову, но тут же вскочил и побежал, ныряя в рожь, как в омут. Увидел над собой занесенную шашку, искаженное злобой лицо колчаковца. Прикрыл руками голову, всем телом чувствуя слабо звенящую сталь клинка.

Удара не последовало. Чей-то выстрел вышиб всадника нз седла.

— Прыгайна мою лошадь! — раздался над ухом голос кривоногого кавалериста. — Быстрей, мать тебя перемать!..

Игнатий Парфеиович мгновенно оказался в седле’; кавалерист рукояткой нагана ударил по лошади, она поскакала в ночь.

На кавалериста сразу насели трое. Игнатий Парфеновпч оглянулся, последним косящим взглядом увидел казаков, вскидывающих шашки над поверженным.

Боже, боже, срубили человека, как дерево! — запричитал Игнатий Парфенович. — А я даже имени его не знаю, господи!

Екатеринбург горел.

Пожары вздымались во всех концах города, огненная буря свирепствовала на вокзале. Белые обливали нефтью вагоны с товарами и продуктами, языки пламени метались над вокзалом, над мельницей, трескавшееся зерно шумело проливным дождем. На берегах скручивались в черные трубки листья, жирный пепел заметал привокзальную площадь и дома, воняло паленой шерстью, мазутом, керосином, конопляным маслом.

Мародеры граонли склады, жажда поживы оказывалась сильнее пуль, спекулянты выхватывали из рук мародеров всякое добро. По ночным улицам бежали толпы, мостовые грохотали экипажами: начиналась паника — самое страшное, что может быть в осажденном городе.

По^ переулкам шла ружейная перестрелка, из распахнутых дверей выскальзывали тени: богачи спешили покинуть город раньше, чем в нем появятся красные.

Конные казаки останавливали беглецов нагайками, били шашками, топтали лошадьми. Но, как всегда, невозможно было остановить обезумевших людей, спасавших свою жизнь и еще не знавших, что хуже — бежать или оставаться.

На восточной окраине творилось уже совсем немыслимое. Регулярные колчаковские части перемешались здесь с беженцами, коляски, пролетки мешали полевым орудиям. Паника передавалась из батальона в батальон. Оборона города разваливалась, словно худая плотина в паводок.

В третьем часу ночи азинцы прорвались на центральную улицу. У здания телеграфа начальника дивизии встретил комиссар Пылаев.

— Екатеринбург наш! —крикнул ему Азин хриплым, счастливым голосом.

Над телеграфным аппаратом заколдовал телеграфист, вызывая штаб Второй армии.

- Красноуфимск, Красноуфимск, Красноуфимск! — выстукивал он.

Азин извлек из кармана листок:

— Прочти, комиссар.

- Приказ об освобождении Екатеринбурга и назначении меня комендантом помечен вчерашним днем. Почему ты всегда спешишь? Не люблю я подобного фанфаронства! — рассердился Пылаев.

— Я обещал командарму взять город четырнадцатого июля.

Но не сдержал обещания: сейчас утро пятнадцатого...

Застучал телеграфный аппарат.

— У аппарата командарм Шорин,—сообщил телеграфист.

«Кланяюсь доблестным орлам,— прочитал Азин. — Отличившихся представить к награде...»

— Отличившихся нет. Все бойцы, все командиры и комис-сары дрались героически,— сказал Азин, вспомнив, как докладывал главкому о героях сам Шорин.

— Нет героев, но все герои. А где твой орден? — спросил Пылаев.

Азин схватился за грудь — на гимнастерке чернела дырка.

Орден сорвала пуля? — Пылаев ощупал гимнастерку, увидел кровавую полоску на груди Азина. — Рваный след пѵли дороже самой боевой награды. Ты можешь гордиться, Азин...

В полдень Пылаев с удовольствием читал дивизионную газету, не узнавая слов, написанных его же рукой:

«Столица Урала в наших руках!

Знамя революции будет развеваться над всем Уралом!

Красные волны перекатываются с Урала в Сибирь!»

6

Поезд верховного правителя со всеми его вагонами-салонами, ресторанами, радиостанцией, канцелярией, пулеметами на вагонных площадках шел на Челябинск.

Вместе с адмиралом Колчаком ехали адъютанты, военные советники, штабисты, стенографистки, машинистки, повара, охранники десятки тех безликих личностей, которым предназначается одна роль: оттенять значительность деятельности людей исключительных,—- ведь пробравшиеся к вершинам власти всегда мнят себя сверхчеловеками.

Все последние дни Колчака были заполнены военными парадами, смотрами, тостами, ревом встречающих и провожающих его толп — всей этой пышной, но утомительной мишурой военной власти.

Колчак был утомлен и спал, в салоне сидели только военный министр Будберг да адъютант—ротмистр Долгушин. Они курили, поглядывали на пролетавшие перелески, вполголоса разговаривали.

Будберг, трезво смотревший на события, анализировал их с четкостью опытного стратега, но пессимизм давно разъедал его ум. Барон терял свои надежды, как осеннее дерево листья.

— Монархистам надо пересидеть, переждать безумные времена. Когда все партии, все революционеры утопят друг друга в крови и грязи, вернется наше время,—говорил барон.

— Время отбрасывает выжидающих. Упускающий время рискует потерять собственную голову,—возразил Долгушин.

Я сперва тоже поддался обманчивому восприятию вре-

мени и согласился помогать Александру Васильевичу. Теперь сожалею.

— Адмирал — единственный, кто может восстановить русскую империю.

— Он не годится в диктаторы. Слишком безволен. В один час отдает десяток противоречивых приказов. Но беда его в том, что он не выдвинул привлекательных лозунгов. Политическое мировоззрение его сводится к уничтожению большевизма, военной диктатуре в мирные дни, всеобъемлющему тоталитарному режиму. К нашему счастью, его убеждения не обеспечиваются его делами. Настоящий диктатор не только расправляется со всеми врагами, он обуздывает и своих единомышленников. Пока же в политической стратегии адмирала главное оружие — ненависть. А какие люди окружают адмирала! Стыдно думать, неприятно смотреть! В самой ставке, в армейских штабах «лунные мальчики», скоропалительные на расправу, легкомысленные в решениях. Эти молодчики думают: если замордовали несколько тысяч большевиков, то восстановили старый порядок. Обычная психология фельдфебелей, уверенных, что они решают исход боя. Кое-кто из офицеров мстит народу за свою поруганную жизнь, но тогда надо мстить, не прикрываясь словами о борьбе с большевизмом...

Будберг стал нервно всаживать в янтарный мундштук сигарету.

— Наши армии истощены и не могут наступать. Резервы же, показанные адмиралу на парадах в Омске, Тюмени, Петропавловске,— сырые, необстрелянные толпы. Если бросить их на фронт, все это побежит при первом сильном ударе. А «лунные мальчики»,— опять и с удовольствием повторил понравившееся сравнение Будберг,— с блеском обманывают адмирала. Ах, какие мы волшебники, ах, мы из-под земли достаем новые дивизии! Адмирал же верит им: иногда приятнее обманываться, чем знать правду.

— У нас полтораста тысяч великолепно обученных иностранных солдат. Почему вы скидываете со счетов военной судьбы чехов? — спросил-Долгушин.

— Чехи спешат домой,- и никакие гайды их не удержат. Гайда! Гайда! Еще немало бедствий принесет нам этот чешский коновал, вылетевший в русские генералы. Я бы наградил Гайду по его блошиным заслугам — и пусть грядет куда угодно по своему блошиному пути.

— Чешские легионеры охраняют магистраль от Омска до Владивостока,— опять сказал Долгушин.

— Чехи охраняют награбленное в России добро. У генерала Сырового два вагона золота, фарфор-фаянса, медвежьих дох, лисьих шкур, соболиных мехов. Он возит даже семнадцатипудовую глыбу малахита. Украл, прохвост, в Екатеринбурге с гранильной фабрики. — Барон стиснул зубами янтарный

мундштук. — Чехи воюют на нашей стороне? Эх, вы, святая простота! С Нового года чехи ни разу не выстрелили в сторону красных. Да плати им адмирал хоть алмазами вместо золота, они уже драться не станут.

В салон вошли стрелки Мильдеексского батальона, охранявшего Колчака. Молодые англичане небрежно обежали глазами русских офицеров и вынули портсигары. Бесцеремонное вторжение их возмутило барона.

— Извольте выйти вон! — крикнул Будберг.

Стрелки пренебрежительно пожали плечами, но вышли.

— Ведут себя, подлецы, как завоеватели,— выругался Будберг.— Один их вид приводит в бешенство. Между этими субъектами и большевиками не вижу,разницы.

— Большевики! Кто выдумал это распроклятое слово? — спросил Долгушин. — После реставрации ^монархии мы выкинем его как из русской истории, так и из русского словаря.

— Из словаря — можно, из истории — нельзя. Я назвал вас нетерпеливым монархистом, а все еще не знаю, на каких началах думаете воссоздавать монархию. Вам же придется строить Россию на новых началах. На каких же, ротмистр?

— Многие офицеры ставки верховного постоянно обдумывают этот вопрос. России необходима преторианская империя, говорят они...

— Та-ак! Императором, значит, станет военачальник, избранный представителями новой, преимущественно столичной, гвардии?

— Именно так! Император будет зависим от воли самой отборной, самой элитной части военных. Преторианство приносило неплохие плоды древнему Риму.

— Все это всерьез, на века, навсегда? — выпытывал барон.

— Все течет, все изменяется.

Они замолчали и снова закурили, вслушиваясь в перестук вагонных колес.

7

Адмирал лежал в купе совершенно разбитый. От недавнего радужного настроения не осталось и следа; пышный прием, устроенный в Петропавловске, отстранился в какую-то светящуюся даль. Впечатлительный адмирал снова все видел в печальных красках, разорванные картины мелькали перед глазами, ненужные мысли томили мозг.

Почему-то виделись земские дружины, создаваемые генералом Дитерихсом. Земские дружины — новая сила его, но дружинники пока скверно стреляют. Это огорчало.

Огорчали и министры. Эти люди провозглашают его освободителем России и новым законодателем, хотя он ясно сказал, что никакими реформами не задается, что требует только тех законов, которые нужны в условиях военного времени. Но ми-

нистры заискивают перед ним и склоняют его имя во всех падежах и всегда в превосходной степени. Это пока он одерживает победы, но что будет, если он потерпит поражение? Тогда он — погубитель России, из сверхчеловека он сразу станет сверхничтожеством.

Адмирал совсем одеревенел, лежа в неудобной позе, но не хотелось вставать: в ногах ныло и скребло, голубые полыньи неба, пробивающиеся сквозь туман, не радовали глаз.

«А что, если?..» — спросил он себя, но смутился и покашлял: было стыдно за свой тайный порок. Потерпел с минутку, открыл саквояж, достал ампулу морфия, шприц. Виновато поглядывая на дверь купе, уколол себя в бедро.

Солнце, освободившись из тумана, ударило в вагонное стекло; адмирал улыбнулся — таинственная сила морфия начала действовать. Мысли стали нережущими, мягкими, ровными, исчезли боль и смятение.

Адмирал снова подпал под власть пленительных видений. Опять, но освещенные новым блеском, исполненные дшого значения, проходили парады, приемы, богослужения, ревущие толпы. А где-то в глубине сознания застучали музыкальные молоточки, выбивая строки любимого романса: «Гори, гори, моя звезда...»

Купе выносилось из солнечного косяка в тень и снова приплясывало в солнечном косяке, радужное настроение Колчака ширилось и росло.

Будберг и Долгушин поспешно встали, приветствуя вошедшего адмирала.

— Садитесь, садитесь, господа. Я чересчур долго спал.— Колчак оглядел угрюмую фигуру, седой бобрик волос над широким лб®м барона. Вынул золотой портсигар, звонко щелкнул крышкой. — Вы завтракали?

— Ожидаем ваше превосходительство,— почтительно ответил ротмистр.

— Я не пойду в ресторан. Прикажите подать завтрак сюда, Сергей Петрович. — Адмирал называл своего адъютанта по имени-отчеству — это льстило Долгушину. — Мы не закончили вчерашнего разговора, барон. Надо признаться, у вас не очень-то приятная манера резать правду в глаза, но я люблю откровенность. Врущие друзья противны, лгуны — помощники опасные.— Адмирал раскурил папиросу.

— Всегда неприятно слушать правду,— уныло пробормотал Будберг.

— Вы все так же непреклонны к чехам?

— Они одни сегодня благоденствуют и ведут себя как победители. У них тысячи вагонов русского добра, но черт с ним, с добром! Пусть чехи помнят — они всего лишь наши

военнопленные. Вы хорошо сделали, что сняли Гайду с поста командующего Сибирской армией.

Я расстаюсь с Гайдой. Пусть, уезжает куда ему угодно.

— Позволю скромный совет...

Адмирал вскинул на барона вопрошающие глаза.

Вышлите Гайду через Монголию, не пускайте его через Иркутск, Владивосток: в этих городах много-чехов. Гайда может затеять новую авантюру, не удивлюсь, если он попытается организовать заговор против вас. Избавьте себя от хлопот со всякими гайдами.

— Он все же белый герой Сибири.

— У него ничтожная голова и цустое сердце. Каждый день его пребывания в Сибири удлиняет тропу наЙих бедствий.

Хорошо, хорошо, я подумаю,— поморщился адмирал.— Чем объяснить военный успех большевиков на Урале? — неожиданно спросил он.

Верой в свою идею! К тому же большевики ловко использовали произвол, что чинят наши каратели. Большевики издали строжайший приказ — не обижать населения.

— Я тоже опубликовал такие приказы.

Не надо самообольщаться, ваше превосходительство. Вами был подписан приказ о запрещении мордобоя в армии, а знаете, что говорят офицеры?.. — Барон запнулся на фразе.

— Что же они говорят?

«Колчак Колчаком, а морда мордой...»

Адмирал вспыхнул, но сдержался.

Всех недовольных не перевешаешь. — Барон вздохнул, подыскивая слова. Только чистые головы могут управлять грязными руками, но у нас уже не осталось чистых голов. Нам нужны умные, честные помощники, но где они, рыцари без страха и упрека? Пессимизм заволок ум. Пока нам сопутствовал успех, офицеры вели в бой солдат, переменился ветер удачи началось повальное предательство...

Будберг замолчал, встревоженный мрачным видом адмирала. Колчак уставился в пол строгими карими глазами, пятна раздражения проступили на его скулах.

— Что еще видно сквозь черные очки, барон?

Вижу трусов в роли прожектеров, с рецептами общественного спасения. Они — вестники надвигающейся катастрофы.

' Тогда почему вы против помощи иностранцев?

Союзники необходимы как поставщики оружия. Но ради союзников нет нужды торговать Россией.

■ Кто торгует Россией, барон? — гневно вскочил с места Колчак.

Я не думал оскорблять вас, ваше превосходительство. Нет другого человека, кроме вас, кто может спасти Россию от большевизма.

Адмирал облизал обветренные губы, потер лоб тыльной стороной ладони. Потом он прошагал по салону, остановился на кромке ковровой дорожки. Цветущая, как лен, она вызывала непонятное раздражение; впрочем, все сегодня раздражало Колчака: горечь папиросного дыма, неуспехи на фронте, квадратная физиономия Будберга. Разговор с военным министром вывел его из душевного равновесия, он опять видел все в черном, разорванном блеске и не ощущал взаимосвязи событий. Но именно сейчас, когда события быстро менялись, хотелось полной неподвижности их.

На челябинском вокзале адмирала встречали командующий Западной армией Сахаров, командующий Южной группой войск Каппель, командующий Северной группой Войцеховский, командир Ижевской дивизии Юрьев.

Адмирал вышел из вагона, сопровождаемый начальником верховного штаба генералом Дитерихсом и бароном Будбергом.

Дитерихс, поджарый старик, был подчеркнуто замкнут, он как бы показывал свое превосходство перед генералами, одетыми в солдатские гимнастерки; сам он носил мундир, засеянный орденами, золотые погоны прочно вросли в худые его плечи, кровавые полоски лампас сбегали по синим брюкам на тупоносые ботинки. Всем иконостасным видом своим Дитерихс подавлял адмирала, одетого в черный английский китель.

Долгушин, не видевший капитана Юрьева больше года, с трудом признал в располневшем, осанистом человеке легкомысленного артиста провинциальной оперетки. Он сжал ладони и потряс ими, приветствуя капитана: Юрьев весело повел глазами в его сторону.

Военный оркестр грянул марш кавалергардского полка, послышались звучные слова команды, солдаты замерли в мучительном ожидании. ,

— Войска к параду построены, ваше превосходительство,— доложил генерал Сахаров.

С балконов свешивались ковры, в окнах стояли портреты адмирала,— он был молод и красив на этих портретах. По краям площади теснились дамы, сытые господа приветственно помахивали тростями.

Колчаку все вновь показалось молодым, красивым, особенно значительным, невольно подумалось: бесконечными будут и этот парад, и гром оркестра, и колокольный звон, и восторженные шепоты женских стай, и яркие, с пряным ароматом цветы.

Напряженно коченели солдаты — это доставило адмиралу тихое удовлетворение. Перед строем-стыл капитан Юрьев, еле сдерживая подрагивание крутых ляжек. Колчак улыбнулся: было приятно подобострастие капитана.

Он протянул руку, нетерпеливо прищелкнул пальцами. Долгушин вложил в пальцы крест, адмирал поднес его к груди Юрьева.

Я ценю вашу борьбу с большевиками, — сипло сказал он, протягивая Юрьеву белый эмалевый крест на георгиевской ленте. — Поздравляю, полковник...

Юрьев вздрогнул, радость свела судорогой толстощекое припудренное лицо. Он принял награду, трепеща от восторга и стараясь не подниматься выше верховного правителя. Но в горбоносом лице^Колчака новый полковник увидел полное равнодушие к своей особе. На него пахнуло холодком пренебрежительности, и он стушевался.

Над солдатами похлопывало тяжелое, зеленого шелка с огненной каемкой знамя. Адмирал ненавидел красный цвет, но знамя с революционным оттенком сознательно было создано для Ижевской дивизии. В ставке верховного правителя полагали это и демократизмом особого шика, и торжественным символом восстановления единой, неделимой на классы Руси.

Адмирал опять сунул за спину руку, Долгушин снова вложил в его пальцы георгиевский крест. Колчак прикрепил крест к полотнищу. Юрьев, припав на колени, по-актерски красиво поцеловал край знамени.

А Колчак уже шел дальше, испытывая приятное головокружение ог полноты власти. Ему нельзя пенять на свою судьбу. Что там ни говори, но из миллионов людей он один стал верховным правителем России. На него устремлены взоры сильных мира сего. Русский по национальности, космополит по ду-ху, он создаст новую империю, и это будет империя воинствующего разума.

Колчак направился к депутации купцов, промышленников, банкиров. Впереди всех стоял седобородый старик, прижимая к животу серебряный поднос. Ветерок пошлепывал по голенищам его сапог, пузырил на спине голубую рубаху. Строй солдат, адмирал, свита генералов, медные трубы оркестра сливались в многоцветное движущееся пятно, и старик волновался. Колчак еще не дошел до него, а он, протягивая поднос, рухнул на колени.

Слава богу, сподобился! Удостоился, Христа ради...

’ Встаньте!- сердито приказал Колчак. — К чему такие церемонии? Я же не царь!

Верховный правитель Расеи все равно што царь. Счастье-то какое, день-то ноне какой...

Сквозь приветственные крики толп Колчак услышал торопливый шепот Дитерихса.

— Скажите напутственное слово солдатам. Вдохновите молодцов на подвиг, — ласково, но' и настойчиво просил генерал.

— Что я им скажу? «Бейте красных»? Но они это знают и без меня.

Когда говорит верховный, это воодушевляет.

Адмирал оглядывал семиреченских, енисейских, даурских казаков, нѳ зная, что им сказать. Он нс умел и не любил го-

ворить откровенно с людьми, в которых не признавал интеллекта. «Казаки равнодушны к судьбе России, ко мне самому. Что-то надломилось в душе каждого человека, и- умер в нем патриот». Эта мысль не воодушевила его, и адмирал заговорил хрипло, глухо.

Понимая, что говорит дурно, без душевного подъема, он смял свою речь, наградил еще трех солдат крестами и пошел в здание вокзала.

Офицеры дружно приветствовали адмирала, сердито, строго косясь на солдат. Солдаты поняли их косые взгляды и закричали «ура!», но адмирал все же расслышал шепотки:

— Кильчак-то — он кто? Армянин?

— Дурак ты, генерал аглицкой!

— Робяты баяли, что цигарки начнет раскидывать.

— Да ну тя...

В адмирале словно выключили солнечный свет.

Ротмистр Долгушин поздравлял Юрьева с новым чином.

— Голько что был капитаном — и уже полковник. Завтра — полный генерал, и тогда к тебе не подступись,— бодро говорил Долгушин.

— Кто-кто, а ты подступишься, голуба моя! Мне страшно недоставало тебя в нынешний год. — Юрьев энергично сплюнул.

—■ Как ты очутился в Челябинске?

Превратности военной судьбы. Из Ижевска отступал на Уфу, на Златоуст — докатился до Челябинска. Но теперь отступлению конец! Буду возвращаться обратно, на первой же осине повешу подлеца Азина.

Азин захватил Екатеринбург, — вскользь сообщил Долгушин.

Если захватил — вернет! — Юрьев сплюнул.— У нас могут быть случайные неудачи, но в полную нашу победу я верю.

А вдруг не победим? — осторожно спросил Долгушин.—> Тогда что?

Стану партизаном. Сочиню какой-нибудь союз черного орла, как помещик Граве. Но это может быть так, может быть и иначе. Вырежем всю Россию, но победим, — ухмыльнулся Юрьев всей напудренной физиономией.

Конец белой идее — конец нашему будущему, полковник. Тогда останется пуля в лоб.

— Стреляются одни дураки. Можно жить, наслаждаясь любовью, писать мемуары, свободно шагать вперед по широкой дороге...

— А ежели дошагаем до пропасти?

Пропасти закидываются чем попало. — Юрьев энергично сплюнул.

— Человеческими трупами тоже?

— Самый хороший материал, голуба моя! Да брось ты

13 А. Алдан-Семенов

мрачную психологию, ротмистр! Тебя словно подменили, а ведь ты на лестнице, ведущей к вершинам власти. Уж тебе-то следует знать: за что неудачников клеймят позором, за то счастливцев осыпают наградами. Добейся победы — и ты великий человек!

— Ты всерьез веришь тому, что говоришь?

— Я давно уже ни во что не верю. Моя цель отныне — подыскивать предателям подходящие осины.— Юрьев почмокал, собираясь сплюнуть.

У стрельчатого окна беседовали Каппель и Войцеховский: новоиспеченные генералы обсуждали характер нового начштаб-верха Дитерихса.

— Он мистик и ханжа. Иконы, кресты, хоругви — вот егб стихия,— говорил, злобно двигая треугольными маленькими ушами, Войцеховский.

Долгушину не нравился всех презирающий Войцеховский, но он ценил желчный, острый ум молодого генерала.

— Дитерихс — маска, не освещенная мыслью. Ведь надо же додуматься до священных дружин, до земских ратей! Политический плут, выдающий себя за русского патриота. Патриоты должны умирать за Россию,— с тихой яростью произнес Кап-пель.

В зал вошли Колчак, Дитерихс, Будберг, Сахаров. Колчак, не глядя на присутствующих, открыл военный совет и предоставил слово Дитерихсу.

Небрежным жестом начштабверх подал знак — адъютант вывесил карту военных действий. Дитерихс откашлялся и хорошо натренированным голосом начал обзор военных действий:

— На Архангельском фронте наши войска перешли в наступление. Нами занят город Онега. На Северо-Западном фронте наши войска под командованием генерала Юденича насту* пают в Лужском направлении. На Западном фронте польская армия...

Дитерихс выделил и обособил слова «наши войска»; Долгушину показалось странным, что начштабверх говорит об успехах Архангельского, Петроградского фронтов, игнорируя трагическое положение, сложившееся сейчас на Урале.

— Таким образом, оценивая общее положение фронта всех наших войск, находящихся под верховным командованием адмирала Колчака, следует признать, что оно неблагоприятно для большевиков. Но...

При этом «но» Долгушин взгл-янул на адмирала. Колчак сидел нахохлившись, сцепив и приподняв перед собою ладони, кисло усмехаясь.

— На Екатеринбургском, на Челябинском фронтах наши армии перешли на новые, более выгодные позиции. Противник имеет временный успех, ценою страшных потерь захватив Екатеринбург и Златоуст...

Отшлифованные фальшивым отпимизмом фразы скользили поверх сознания. Долгушин принимал их как неизбежность, хотелось только, чтобы Дитерихс скорее перешел к делу.

Адъютант повесил разрисованную красными и синими стрелками, кружками, крестиками карту Южного Урала.

Долгушин представил за этими стрелками и кружками горные обрывы, леса, болота. Увидел медные сосны, речки, пронизанные солнцем, ущелья, задернутые шевелящимся туманом гнуса. Он видел и челябинские степи с березовыми колками, полями поспевшей пшеницы, бронепоезда, черные вихри взрывов, опрокинутые повозки, мертвых солдат...

Слова Дитерихса потушили и эти видения.

— Пятую армию мы заманиваем в узкий коридор между Челябинском, озером Урефты и озером Синеглазово. Справа красных подстерегает Каппель, слева — Сахаров. У озера Урефты . армия Войцеховского перекрывает коридор — и красные в западне. Мы уничтожаем Пятую армию, которой командует подпоручик Тухачевский, положение на Урале восстанавливается, белые орлы вновь полетят на Волгу, на Каму. Я вижу промысел божий в том, что, дав вкусить нам от горького плода неудач, господь даст нам радость вкушать и плоды великих побед. На наше счастье, у большевиков нет талантливых, умных полководцев, способных руководить крупными армиями...

— Почему же нет? —не выдержал Будберг,— Офицеры царского Генерального штаба, питомцы военной академии служат красным. На их стороне генералы Брусилов, Бонч-Бруевич, Са-мойло, Клембовский и еще,— всех не запомнишь. Они организуют войсковые соединения красных, они возродили военную академию, они поставили наши армии в тяжелое положение на Урале, они, они...

Генералы заговорили все сразу, перебивая друг друга.

— Мерзавцы! Опозорили честь военного мундира! — закричал Сахаров.

—- Сахаров тревожится за честь мундира. Что еще важнее? — ехидничал в стороне Войцеховский.

— Нельзя же все переносить в плоскость личных обид. Некрасиво,— мягко выговаривал Каппель.

— Начали с Тухачевского — ругаем царских генералов,— криво усмехнулся Дигерихс.— Пятой армией командует все же ничтожный подпоручик.

— Этот подпоручик опасно талантлив! Глупо недооценивать противника. И смешно! — неожиданно рассердился Колчак.

8

Степной полустанок Кременкуль, находящийся в двадцати верстах от Челябинска, Степан Вострецов занял на рассвете. В бою под Кременкулем он захватил санитарный поезд и

13 *

штабную Канделярию Сибирской дивизии. Трофеям командир Волжского полка обрадовался, от пленных пришел в ужас: Кре-менкуль был битком набит тифозниками.

К полудню на полустанок прибыли командарм и председатель Сибуралбюро; их небольшой поезд, состоявший из двух спальных вагонов, двух теплушек и платформы с автомобилем, поставили на запасный путь. Вострецов встретил Тухачевского и Никифора Ивановича предупреждающим взмахом руки.

— Что случилось? — спросил командарм. — Не хотите нас принимать?

Вострецов многозначительно показал на перрон. На скамейках, вдоль стен, под заборами, в кустах пыльной акации вперемежку с мертвыми лежали больные.

Как и по всей стране, в Кременкуле свирепствовал сыпной тиф. Эпидемия наступала широким незримым фронтом, захватывая города, села, станции, рудники, заводы, армии красных и армии белых. Порождение войны, голода, разрухи — тифозная эпидемия стала каким-то особенным наказанием разоренной, обнищавшей стране.

Командарм, Никифор Иванович, Вострецов прошли на вокзал. Запахи крови, нечистот ударили в ноздри. Во всех углах раздавались стоны, мольбы, проклятия. Тухачевский было приостановился, потом решительно защагал между больными, серая пелена вшей шевелилась на соломе, на солдатских телах. Сдерживая отвращение, командарм спросил у Вострецова:

— Где пленные врачи?

Врачи находились тут же, под охраной бойцов, с испугом поглядывая на красных командиров. Молодой человек с чеканным профилем древнего римлянина казался им особенно страшным.

— Такой милый юноша, и он же настоящее чудовище,— потерянно вздохнул терапевт.

Тухачевский подошел к врачам, заговорил спокойным, ровным голосом:

— С этой минуты вы свободные граждане новой России. Но по роду своей профессии вам надо спасать людей от смерти, страданий и боли. В стенах университета вы давали присягу — спешить на помощь больным. Так выполняйте свою священную клятву! Мирные жители и солдаты тысячами гибнут от сыпного тифа. Эпидемия не признает границ, для врачей нет ни красных, ни белых, а есть больные, ждущие помощи. Я зову вас на борьбу с эпидемией.

— Морально ли атеисту говорить о святости?— спросил хирург.

— Морально, только когда люди поступают по-человечески.

Тогда заговорил терапевт:

— В дни народных бедствий врачи должны быть на своих постах. Я откликаюсь на ваш призыв.

— Вот это и человечно и благородно,— сказал Тухачев*

ский. Приступайте к делу. Мы окажем вам необходимую помощь.

Затрещал автомобильный мотор, на площадь выкатил, выбрасывая из выхлопной трубы газы, потрепанный «левасор». Шофер лихо затормозил.

Как дела, Ванюша? Поедем — не поедем на твоем драндулете?— спросил Тухачевский.

Кажись, все в порядке. Можно рискнуть, Михаил Николаич,— тряхнул желтыми кудрями Ванюша.

Куда это вы собрались? — поинтересовался Никифор Иванович.

— В,рекогносцировку со Степаном Сергеевичем.

— Не подобает командарму ездить в разведку.

— Мы зарываться не станем, рисковать тоже...

Никифор Иванович постучал носком сапога по автомобильной шине.

Прошьет пуля колесо — и загорай. Остерегайтесь в разведке, Михаил Николаевич...

Командарм уехал. Никифор Иванович пошел к вагону.

За вагоном лежала степь, вся в пестрых, по-утреннему благоуханных цветах. Матово белели ромашки, светился синим чабрец, легкими сизыми дымками катился по неоглядной дали ковыль. Никифору Ивановичу захотелось упасть в цветы, рас-крестить руки, забыться от постоянных тревог, от опасных пре-враг ностей жизни. Он сорвал горстку степных цветов, вдохнул пряный их аромат, и покорная печаль овладела им. Пожав плечами, он поднялся в салон-вагон.

На столе лежали еще не разобранные документы штаба Сибирской дивизии, захваченные Степаном Вострецовым. Никифор Иванович стал просматривать их с острым интересом человека, проникающего в загадки и тайны врага.

Подобно натуралисту, восстанавливающему по одной кости весь облик доисторического животного, Никифор Иванович воссоздавал обстановку в стане противника по телеграмме, донесению или перехваченному приказу. Мелкие частности выстраивались в стройные порядки умозаключений, облекались плотью поступков, проясняли атмосферу событий. Никифор Иванович мысленно видел события, слышал разговоры, смысл которых едва угадывался в документах.

У каждого документа был свой язык: «Части полка имени девы Марии выбили противника из селения Усолье и закрепили его за собой»,—рапортовал командир белого батальона Никифор Иванович саркастически усмехнулся: «Над Усольем уже второй день развевается наш флаг. Рапорт явно опоздал». А вот в телеграмме командира полка звучит горькая правда: «В последние дни усилились дерзкие налеты красной конницы на наши подразделения. Требую осторожности на походе, бдительности на отдыхе», Особое внимание Никифора Ивановича

привлек секретный доклад начальника штаба дивизии: «Наше наступление выдохлось. Армии катятся назад, и не за что уцепиться, и нет надежды на лучшее. Местные жители, мобилизованные в нашу армию, разбегаются, унося оружие и обмундирование. Перебегают к противнику даже офицеры, особенно младшие чины...»

«Положение у них хуже губернаторского.— Никифор Иванович придвинул к себе стопку новых документов.— На кого Колчаку положиться? Ему преданы только высшие офицеры, да богачи, да казачьи части, но и они идут за ним до определенной черты».

Вчера Никифор Иванович допрашивал пленных офицеров. Они рассказывали, что среди низших чинов растет ненависть к высшему командованию. Адмиральская контрразведка следит за настроениями офицерского состава, даже простой разговор со своими солдатами кажется подозрительным. Недоверие и страх проникли в ставку самого верховного правителя. Рассказы пленных подтверждаются приказом командующего Сибирской дивизии: «Ввиду требования надежных солдат для конвоя верховного правителя приказываю выслать таковых в мое распоряжение».

— Любопытный документ. Надо показать командарму. — Никифор ЕІванович отложил приказ в сторону.

За стеклянной дверью салона кто-то храпел, густо посвистывая нором ,— в купе отдыхали бесшумные помощники Никифора Ивановича, которых он встречал часто в самое позднее время ночи.

Они приходили из колчаковского тыла всегда неожиданно. И исчезали внезапно, оставляя адреса подпольных явок, надежных лиц или же лиц, сочувствующих большевикам, разветвленную сеть рабочих дружин почти во всех крупных городах Сибири.

Дверь приоткрылась, вошел молодой человек, похожий на модного приказчика парфюмерного магазина. На нем был шоколадного цвета сюртук, белая с голубыми полосками рубашка, узкие брючки со штрипками, лакированные штиблеты. Смазанные бриллиантином волосы лоснились, от закрученных усиков пахло французскими духами «Мария-Антуанетта».

— Тьфу ты, какой ферт, прямо с картинки, бульварного журнала! — расхохотался Никифор Иванович.

— Ваша школа! Целый час перед зеркалом проторчал. Па* рики и гримы у вас — пальчики поцелуешь.

— Второсортных не держим. Фирма солидная,-■=»-в тон вошедшему отшутился Никифор Иванович.— Отдохнул хоть не« множко с дороги, Артемий?

— Какое там отдохнул! Мне хотелось сразу же поговорить, да вы заняты были. А сейчас не выдержал, без зова явился.— Артемий присел на диванчик около стола.

— Что-нибудь срочное?

— Имею важные документы.— Артемий достал из внутреннего ка-рмана листок, положил на стол. На листке был нарисован план двухэтажного дома с крестиками на доколе.— В Лысь-ве в подвале этого дома зарыто десять ящиков золотых монет на сорок миллионов рублей. Про клад знают член Реввоенсовета Третьей армии Трифонов да я. Но Трифонова в Лысьве нет, потому я и спешу сообщить о деньгах.

— Откуда у них такая прорва золота?

— А золото Трифонов у анархистов отбил. Весной восемнадцатого года анархисты ограбили банк. Шайку их разоружил Трифонов. Центральный Комитет партии предложил ему выехать немедленно в Пермь, к Третьей армии. Пока Трифонов добрался до Перми, белые захватили Екатеринбург. Опасаясь за ценности, Трифонов раздобыл десять железных ящиков, ссыпал в них золотые монеты и зарыл в подвале старого дома. Никто, даже красноармейцы, зарывавшие ящики, не знали, что в них. Так они там и лежат, золотые монеты старинной чеканки.

Артемий все это выпалил одним духом.

— А лежат ли? — усомнился Никифор Иванович.— Может, колчаковский полевой контроль уже давно выволок их?

— Должны лежать. Никто, кроме нас, не знает о кладе.

— Спасибо за сообщение. Наши люди извлекут из тайника народные деньги. А тебе придется ехать в Омск. Ты ведь омич?

— Родился на берегах Иртыша,— просиял Артемий,—Омск знаю как свои ладони.

— И хорошо! Ты самый подходящий работник для особого задания. Партийной организации в Омске надо помочь стать на ноги, ведь после куломзинского восстания Колчак уничтожил лучших наших людей. В Омске установишь связь с Настей Бердниковой и Шандором Садке, запомни их адреса. Н еще одно дело щекотливое поручаю тебе. Есть у нас подозрение, что среди омских партийцев действует провокатор. Ряд самых неожиданных провалов свидетельствует об этом. Надо разоблачить негодяя. Никакой, даже маленькой, нити, ведущей к провокатору, я не могу тебе дать, надейся только на свой опыт. Не придавай особого значения личным симпатиям-антипатиям омских коммунистов, но помни — трагедии иногда начинаются с личных свар.

Никифор Иванович говорил, а перед его глазами то появлялся, то исчезал высокий, атлетически сложенный сорокалетний мужчина с короткой черной бородкой и черными живыми глазами.

В начале девятнадцатого направили его в Омск. «Работает хорошо, но слишком уж безбоязненно, слишком хорошо,— думал Никифор Иванович, разглядывая загримированного Артемия. А вот этот омский парень мне ясен, как стеклышко.

зп

Преданный всеми фибрами души революции. А тот, он произвел на меня приятное впечатление, но при повторных встречах я почувствовал в нем что-то неуловимое, ускользающее. А может, я ошибаюсь и предупредить о нем Артемия пока преждевременно?..»

В салон вошел дежурный, вопросительно посмотрел на Артемия. Перевел взгляд на Никифора Ивановича.

Задержали подозрительного человека. Он просит передать вам вот это,—дежурный протянул белый шелковый лоскуток.

«Сим удостоверяется, что товарищ А... является представителем Сибуралбюро ЦК РКП (б) по специальным заданиям, что и удостоверяется подписью и печатью»,—прочитал Никифор Иванович,—Приведите его ко мне.

9

«Левасор» катился пропыленным проселком, подскакивая на выбоинах. Над пшеничными полями стояли снеговой белизны облака, с обочин подмигивали синие огоньки васильков. Пахло теплой полынью, в колеях, взблескивая, рябилась вода. Волнистые холмы скатывались в овраги, замирали перед березовыми колками. Деревья, трава, пшеница нежились на солнце, в окружающем мире был великий покой. Командарм вспомнил степную станцию, набитую тифозными больными. «Стра-детели за народ любят болтать, что страдание целительно: человек, дескать, очищается и возвышается через боль и душевные муки. Беспардонные вруны! Страдание превращает человека в послушного раба или опасного зверя».

Вострецов, покачиваясь на упругом сиденье, тоже размышлял, но о том, как хороша здешняя местность для скрытого передвижения войск.

— По таким оврагам незаметно подберешься...

— Что? Что ты сказал? — очнулся Тухачевский.

Вострецов пояснил свою мысль.

Места великолепные,— согласился Тухачевский.— И для нас, и для противника. Белые ведь тоже умеют подкрадываться неслышно.

Только боевого душка у них кот наплакал, — иронически заметил Вострецов.

А что такое боевой дух? Он находится под постоянным влиянием разных обстоятельств, Белые генералы еще не поняли сути гражданской войны, не овладели изменяющимися ее формами. Им все кажется, что на русских просторах идет «малая война» немецких агентов и кучки заговорщиков, а не грандиозная битва классов.

Видя, как внимательно прислушивается к его словам Вострецов, командарм продолжал:

— Советская Р’оссия еще только создает новую военную науку. Наши командиры зачастую не знают стратегии и тактики, все берут опытом, и часто трагическим. Ріо опыт накапливается...

— Правда, больше берем лихостью,— согласился Вострецов.— Для меня военная теория — тайна ва семью печатями.

— Без знания военной истории нет командира.

— Имена Цезаря и Бонапарта я слышал, а за что они так прославлены, не знаю. Суворов — дело иное, он свой, он русский. «Пуля — дура, штык — молодец» — это я со школьной скамьи помню.

— «Ученье — свет, неученье — тьма» — это суворовское изречение важнее всех афоризмов, — улыбнулся Тухачевский.— Он словно завет нам оставил.

Машина взбегала с увала на увал, прошивая березовые колки. Между светлыми стволами брызнуло синим, «левасор» выехал на деревенскую околицу.

— Ванюша, остановись.

«Левасор» встал в седом облаке; сквозь пыль, вспыхивая, метался над радиатором красный флажок.

— В такой пылище целый полк не заметишь,—закашлял Вострецов. — Вот так наскочим на заставу. Очень даже просто.

— Ванюша, достань обмундирование,— попросил Тухачевский.

Шофер вынул из-под сиденья узел. Тухачевский надел мундир, сразу приобрел барственный вид. Вострецов и шофер нацепили солдатские погоны.

Командарм развернул на коленях полевую карту.

— Здесь, рядом, станица Шершни. Слева — Челябинск, а вправо, за рекой,— Каппель. По карте выходит, что мы прямо из его штаба в Шершни прикатили. Поедем дальше, Степан Сергеич?

— Рискнем, — отозвался Вострецов.

«Левасор» осторожно продвигался по широкой песчаной улице; Вострецов ощупал в кармане теплую гранату.

За станицей блеснула речка, появился горбатый мостик; перед «левасором» упал шлагбаум. Из кустов ракитника выскочил прапорщик:

— Ваши пропуска...

Прапорщик с зелено-желтыми погончиками на пропыленном мундире протянул руку к Тухачевскому, тот ответил властно:

— Полковник артиллерии, проверяю состояние дорог. Этот мостик выдержит тяжелые орудия? Завтра с утра занимать позицию будем.

Прапорщик осклабился в усмешке.

— Мост?.. Черт его знает, выдержит он — не выдержит.

Попробуем проехать. — Прапорщик вскочил на подножку и тут заметил красный флажок.

Водитель позабыл про него, и флажок раздражающе прихлопывал на теплом степном ветру. Тухачевский перехватил взгляд офицера.

Это для осторожности: вдруг на краснюков напоремся,—> пояснил он небрежно.

ЗУтром мы ихний разъезд видели. Отогнали пулеметным огнем,— сказал прапорщик.

Пошли, значит, по шерсть, убрались стрижеными? Так, да?

— Не успели мы их остричь.

«Левасор», проскочив мостик, мягко закачался среди высоких луговых трав.

Верст через пять еще мостик* побольше этого,—словоохотливо сообщил прапорщик.

Тухачевский толкнул локтем Вострецова, тот обвил рукой шею прапорщика, прижал голову к борту машины.

— Не кусаться! —строго предупредил он, стягивая, словно обручем, шею попавшего впросак офицера.

Была уже глубокая ночь, когда они вернулись в Кремен-кулъ.

Никифор Иванович обрадованно встретил командарма:

Потревожился, ожидая вас. Это молодечество, театральность! Не знаю, что вам удалось разведать, а я тут получил важные сведения. Доставили обращение Челябинского подпольного комитета большевиков: рабочие города восстанут, как только мы начнем ьчтурм.

10

Двадцать четвертого июля начался штурм Челябинска.

Душную степную ночь пропороли орудийные взрывы, небо заметалось в багровых космах пожаров, стук пулеметов смешался с винтовочной трескотней.

Над городом несся грохот артиллерийской канонады, и, как всегда при ночных боях, была дикая неразбериха.

Красные оказывались в белом тылу, белые прорывались на улицы, уже занятые противником. Два участка стали ареной жаркого боя: мост через Миасс, который атаковал Грызлов, и железнодорожная станция, на нее вел наступление Вострецов.

Станцию защищали егерские части Каппеля, его бронепоезд «Георгий Победоносец» сорвал уже три атаки Волжского полка. Двигаясь от вокзала до реки и обратно, бронепоезд расстреливал картечью цепи красноармейцев.

Бойцы залегли по кустарникам и не поднимались для но-

вой атгщи. Потерн становились ужасающими, и Вострецов лихорадочно обдумывал, как обезвредить бронепоезд.

Прижали нас беляки,— прохрипел в ухо Вострецову связной Сеня.

Значит, нам надо прижать беляков, — отозвался Вострецов, приподнимая голову над кустами.

Справа в реку впадал глубокий овраг, за ним возвышалась железнодорожная насыпь; визжа колесами, над оврагом носился «Георгий Победоносец».

Надо взорвать бронированную гадину,— прерывисто задышал в ухо командира Сеня.

Есть добровольцы взорвать бронепоезд? — закричал Вострецов, вставая из кустов.

Сквозь залпы «Георгия Победоносца» красноармейцы не слышали зов Вострецова.

Я его успокою! — прошептал Сеня, собирая рассыпанные гранаты.

Вприпрыжку он скатился в овраг, когда же появился на другой стороне, бронепоезд уже отошел к станции. У Сени оставались считанные минуты, чтобы подорвать рельс. Железнодорожное полотно вновь затряслось под тяжестью надвигающегося бронепоезда. Сеня распластался на земле, словно ища в ней защиты.

«Раз, два, три, четыре...» — считал он про себя.

Паровоз, вдруг озаренный вспышками взрыва, встал над рельсами, вагоны вздыбились, сминая друг друга, отскочившее колесо с размаху размозжило голову Сени.

Вострецов взялся за пулемет, его затрясло от заработавшего «максима».

Перед рассветом бойцы Вострецова захватили станцию.

В городе ревели фабричные гудки,— за оружие взялись кожевники, мукомолы, металлисты, пекаря, грузчики. В ход пошли ножи, топоры, булыжники,— в этой мешанине оружия сильнее всяких слов проявилась рабочая ненависть к войскам адмирала Колчака.

Поджигались купеческие особняки, лавки, лабазы.

— Рабочие атаковали колчаковцев,— сообщил комбригу адъютант. :

— Откуда тебе известно? — спросил Грызлов.

— Разве не слышишь, поют «Интернационал»!

А ведь в самом деле поют,— прислушался Грызлов,—= Надо спешить на помощь! Именно теперь, а не после.

Грохот набата то приближался, то удалялся от реки, отблески пожаров сошлись в центре неба. Пение прекратилось. В тот же миг зыбкое пламя вскицулось над рекой, вновь отчаянный рев хлынул из переулков. х

Колчаковцы побежали к мосту в надежде пробить себе путь. На узком мосту смешались красные и белые. Начался бой,

больше напоминающий кулачную схватку: люди дрались прикладами, опрокидывали друг друга. Лошади, шарахаясь, давили людей, пока не обрушили перила. Вместе с животными в воду полетели и люди.

На набережной лежали мертвые солдаты вперемежку с пестро одетыми мужчинами и женщинами, валялись шляпы, зонтики, саквояжи, дамские сумочки. Беглецы попали под перекрестный огонь той и другой стороны, и многие погибли на дороге из города.

Каппель и Войцеховский бросили на город свежие силы. Тринадцатая Сибирская дивизия, Четвертая Уфимская, Восьмая Камская, Казачья кавалерийская обрушились на Двадцать шестую и Двадцать седьмую дивизии.

Белые ударили сразу с двух направлений — с севера и северо-запада. Весь день двадцать пятого июля они пытались окружить две дивизии красных, но только к-вечеру им это наполовину удалось. Сумерки приостановили наступление.

Войцеховский, находившийся весь день на передовой, сумрачно вслушивался в притихшую, тревожную степь. Белые офицеры по-разному относились к этому генералу, потомку немецких баронов, смотревшему на русскую землю как на свою вотчину. Ротмистр Долгушин такой фразой определил характер Войцеховского: «Он хитер, он умен, иногда мудр, всегда преступен».