Красные и белые. На краю океана

Проходили дни за днями, но не было конца глухоманной реке. Южаков берег последние патроны: удалось подстрелить лося, он жарил сохатину и ел, вместо соли посыпая мясо порохом. Ночевал у костра, положив около себя винчестер, но часто просыпался то от пронзительного холода, когда угасал костер, то от стрелявших во все стороны угольков.

Однажды очнулся от мокрой тяжести, — ночью разбушевалась первая пурга и намела над ним большой сугроб. Южаков увидел синюю до болезненности белизну, по реке шла шуга, ветви деревьев, оттягченные снегом, печально свисали над Ма-ей. Южаков невольно подумал, что его одинокий путь закончится на этой нелюдимой реке. Он развел костер, перекусил холодной сохатиной и собрался в путь, когда неслышные, словно призраки, появились охотники-якуты.

После удивленных восклицаний и бессвязных расспросов Южаков узнал, что до Алдана осталось два перехода, но сплывать на оморочке уже нельзя — Мая не сегодня-завтра встанет, и на лыжах можно идти вниз к Алдану и дальше на Лену! Якуты предложили Южакову пожить у них в охотничьей веже, он согласился.

Он жил у охотников, не зная ничего, что происходит на белом свете; отголоски мятежа не долетали до берложных мест. Лишь поздней зимой охотники вывели Южакова на Алдан.

Он благополучно миновал все посты мятежников по якутскому тракту, пришел в город в начале марта и сразуявился в штаб нового командующего красными войсками. Байкалов имел сведения о гибели партизан в Аллах-Юне,—по ним Алексей Южаков считался пропавшим без вести.

— Отдыхайте, набирайтесь сил, мы найдем для вас дело,— говорил Байкалов. — Я готовлюсь к быстрой и решительной операции по ликвидации мятежников, но к печальному настоящему Якутии надо относиться с таким же спокойствием и беспристрастием, как и к ее печальному прошлому. Я уверен, что вдохновители мятежа не избегнут революционного правосудия, будут наказаны, как и вожаки мятежников.

— Из Аллах-Юня я послал к вам за помощью одного русского юношу по имени Андрей Донауров и проводника — якута Джергэ. Вы что-нибудь знаете про их судьбу? — спросил Южаков.

— Донауров в Якутске, а где проводник, не знаю. Все партизаны п жители Охотска, что ушли с вами, уничтожены бандитами в Аллах-Юне. Вам, товарищ Южаков, остается только борьба за освобождение Побережья.

Через два дня Байкалов назначил Южакова командиром Особого отряда и направил под Чурапчу, где находились основные силы таежников.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда-то французский философ Монтень говорил о войне, что «она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение, и сама же дает пример его». Во время войн, утверждал Монтень, народу приходится страдать «не только от настоящих бедствий, но и от бедствий грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился». Враги революции, всякого рода авантюристы объединялись в шайки, силой стремились пополнить свои ряды, избирая девизом слова: «Если не хочешь быть нашим товарищем по убийству— мы раскроим тебе череп».

Одной из самых мрачных фигур на Дальнем Востоке был Валерьян Бочкарев. Его экспедиция оставила кровавые следы на Охотском побережье от Аяна до Анадыря. Бочкарев грабил море, зорил берега, истреблял человеческие жизни легко и бездумно. Своим постоянным местом пребывания избрал он маленький порт Наяхан.

В Охотске он оставил часть своих казаков, но Иван Елагин отказался от совместных с ними действий. Сентяпов тоже организовал свою банду, к нему примкнули Индирский и Матвейка Паук.

В то же время в Охотск приехал Петр Андреевич Куликовский с якутскими купцами Семеном Поповым и Гавриилом Никифоровым. Губернатор Якутской провинции застрял в Охотске в ожидании парохода на Владивосток. Через несколько дней пришел «Мазатлан» с Бочкаревым на борту: он объезжал свои призрачные владения на шхуне фирмы «Олаф Свенсон».

Мир без Андрея стал для Феоны будничным и бесприютным, она перестала замечать движение жизни и не видела, как на Север пришла весна. Опять в час прилива боролись река и море, Кухтуй приостанавливал свой бег, вздыбливался и клокотал, но, сломанный приливом, обращался вспять — на это титаническое зрелище Феона не кидала даже равнодушного взгляда.

Утратили для нее красоту и белые ночи, и сопки, словно висящие в светлом воздухе, и рунный ход сельди у берегов. Феона жила затворницей — не ходила -в церковь, не посещала знакомых.

«Война разрушила мою любовь, вокруг остались одни обгорелые пни, и будто не было никогда вечнозеленого дерева жизни. Война убила во мне и женщину-мать, я еще могла бы ро-.дить, но возненавижу ребенка, рожденного без любви»,— с мучительным постоянством размышляла Феона.

Сидя у окна, смотрела она на силуэт «Мазатлана», особенно черный на зеленоватом море. Чья-то тень упала на нее; Феона, вздрогнув, отшатнулась.

Под окном стоял Елагин.

— Здравствуй, Феона, — по-приятельски, на «ты», как прежде, сказал он. — Я по тому самому делу...

Феона открыла дверь. Елагин вошел в комнату, волоча за собой целую охапку таежных запахов. Равнодушие Феоны несколько смутило таежного властелина, привыкшего к подобострастным улыбкам, почтительным взглядам.

— Садитесь, Иван Иннокентьевич. Что у вас нового для меня?

Он подумал: «И глаза у нее утратили свой жизнерадостный блеск, и вся она повернута в прошлое».

— Новости есть, но скверные это новости...— начал он и остановился на полуфразе.

— Говорите же! Пусть самая страшная правда, чем неведение,— приказала Феона.

— Мне сообщили из Якутска, что Андрей Донауров расстрелян чекистами...

— Простите, но я не верю.

— Почему, Феона?

— Сердце подсказывает, что Андрей жив. А вам просто выгодно говорить неправду.

— Какая же выгода вас обманывать? — Елагин обиженно поджал губы.

— Устраняете главное препятствие на пути ко мне,— откровенно сказала она.

— Феона, Феона! Как можно думать, что я...

— Не надо, Иван Иннокентьевич. Чем больше вы говорите о своей искренности, тем меньше я верю вам.

— Я предлагаю уехать в Булгино.

— Какая разница, где жить? Я везде могу стать игрушкой насилия, ведь и вы тоже смотрите на меня как на предмет наслаждения...

— Только и слышу — насилие, насилие! Я что — человек без сердца, без привязанностей, без юношеской памяти? Да, насилую, но не женщин, и не оправдываю свое насилие любовью к людям. Живу в трещине между классами, но я уже не чисто-

кровный белогвардеец, а какая-то помесь белого, зеленого и черного — цветов времени. Мщу красным за потерянное богатство, но стреляю и белых, бессильных отстоять свои привилегии. Продаюсь и американцам и японцам, но душой ближе к Блейду, чем к японскому императору,— с неожиданной злобой произнес Елагин.

— «Живу в трещине между классами»? Умно сказали, но перевернули вниз головой чужую фразу,— слабо улыбнулась Феона.

— Как чужую? Почему вниз головой?

— Поэт говорил: мир раскололся надвое, а трещина прошла через его сердце...

Елагин даже не знал, что есть такой афоризм, но поразился его силе.

— Настоящие поэты во все времена совершают один и тот же подвиг — остаются мечтателями. В дни социальных тютря-сений они поют свои романтические песни, за романтизм даже в политике я уважаю их, но, к сожалению, революции не выдвигают эпохальных поэтов. Полководцев — да, постов — нет.

— Почему вы так думаете?

— Великих поэтов создает одна любовь... — ответила Феона.

Он опять заглянул в ее меловое, без кровинки, лицо, в пустые глаза, в которых так и не зажигался знакомый зеленый свет. Как и раньше, Феона была опустошительно хороша, но опустошение теперь поселилось в ней самой, и Елагин понял: все, что он говорит, проходит мимо ее сознания, что ей нужна какая-то особенная встряска.

— Да, чуть не забыл. Вечером банкет в честь господина Бочкарева. Устраивает Дуглас Блейд, он приглашает и тебя.

— Я не пойду.

— Ради своей безопасности сходи.

Ощущение обмана и реальности испытывала Феона, разглядывая лиственницу: дерево трепетало зеленым облачком, она подошла ближе:—лиственница оказалась еще голой, но с лопнувшими почками, из -которых торчали иголочки хвои. Отошла—и снова заиграло зеленое облако. Этот обман весны расстроил Феону. Не похожа ли юна сама на не успецщую зазеленеть лиственницу? В двадцать лет она так же исковеркана, истоптана, и если еще зеленеет, то только в силу биологического закона жизни.

Феона подошла к особняку Каролины Буш — двухэтажное здание, срубленное из вечных лиственниц, покрылось плесенью, почернело от непогод, у крыльца плескалась лужа. В знакомом овальном зале на столах — порванные скатерти, на пожухлых обоях — винные пятна.

Из библиотеки послышался приглушенный смех, Феона приоткрыла дверь. Приглашенные на банкет окружили Бореньку Соловьева: тот, кокетничая и рисуясь, что-то рассказывал.

Рядом, сложив на груди худые руки, повернув вбок узкобородое лицо, замер Петр Андреевич Куликовский; стыли, навалившись на спинки стульев, якуты-богачи Попов и Никифоров; Елагин у окна курил трубку; заметив Феону, он направился к ней усадил около себя.

Гости с интересом разглядывали женщину; среди них были люди в меховых куртках, яловых сапогах, с грубыми, жесткими физиономиями, но изо всех выпирала уверенность в своей значительности.

Боренька Соловьев знал, какими рассказами завлечь слушателей. Перед ним сидели русские, якутские купцы, царские офицеры, чиновники, но был и старый террорист Куликовский. «Вряд ли взволнуется он рассказом о казни императора и его семьи»,—думал Боренька. Он ошибался. Петр Андреевич, хотя и был террористом, оставался рабом в душе. Царское величие и абсолютная власть ослепляли его, как солнце, пусть и закатившееся за горизонт истории. Вот почему все, что касалось последних дней Николая и Александры, вызывало у Петра Андре- | евича жгучее любопытство и умиленную грусть.

Воспоминания о царе и царице Соловьев разрабатывал, как богатую золотую жилу: они не только кормили-поили его, но и придавали ему значительность.

У меня зреет одна мысль,— наклонившись к Елагину, шепнул Куликовский. - Не взять ли господина Соловьева во Владивосток? Там сейчас цвет русского дворянства, там видные царские генералы и адмиралы. Там гвардия! Такой аристократ, как господин Соловьев, усилит авторитет нашей депутации.

— Очень мило! Одобряю идею,—согласился Елагин.

В библиотеку, шумно сморкаясь, вошел Валерьян Бочкарев за ним Дуглас Блейд.

— Простите, что заставил ждать. К сожалению, дела превращают нас в своих рабов,— грубым, надсадным голосом сказал Бочкарев.

Прошу всех к столу, господа! За столом легче извиняться и проще извинять,—радужно взблеснул очками Блейд.

Гости повалили из библиотеки.

Хоч У побеседовать с вами конфиденциально,—начал бы-ло Куликовский, беря Бочкарева под локоть.

Даже слова такого мудреного не знаю. Дипломатических выкрутасов не люблю, но понимаю одно: кого все боятся — тому' нечего бояться. После рюмочки-другой потолкуем без секретов.

Елагин отвел Куликовского в сторону, предупредил:

Ничего не говорите о целях вашей поездки, Бочкарев может обидеться: он ведь корчит из себя полярного Наполеона, а вы ищете новых полководцев для какого-то дикарского^ восстания. Обидеться может, уязвленное самолюбие дураков — опасная вещь...

668 .,

/

Феона впервые близко разглядывала Бочкарева; не нравились ей в этом человеке и толстые губы, и серые волосы над низким лбом, и судачьи глаза. Бесцеремонный голос есаула действовал на нее как удар хлыста.

Банкет начался тостом Дугласа Блейда:

— Американский Запад охвачен лихорадочным интересом к русскому Востоку. Из Америки идут корабли в Анадырь, Петропавловск, Охотск, чтобы предложить помощь таежным аборигенам, их защитникам от красного рабства. Среди самых бескорыстных друзей особняком стоит имя Олафа Свенсона, шведа, ставшего американцем, а теперь становящегося сказочным викингом России. Но если вчера Олаф Свенсон помогал русскому Северу в полном одиночестве, то сегодня его поддерживает сила господина Бочкарева — храброго представителя приморских правителей Меркуловых. Я рад подчеркнуть этот факт дружбы булатного меча и червонного золота...

Бочкарев, сбычившись, слушал Дугласа Блейда.

— Дружба эта приносит невиданные плоды. Фирма «Олаф Свенсон» разрабатывает планы преображения русского Севера. Мы желаем построить крупный морской порт в Охотске, железную дорогу между Аяиом и Якутском. Мечтаем о грандиозной по масштабам добыче золота, железных руд, якутского леса. Дух захватывает, когда я вижу все это наяву. Олаф Свенсон достойно использует возможности, предоставленные ему мистером Бочкаревым,— закончил Блейд.

Бочкарев слушал похвалы, пил коньяк, но не пьянел и так взглядывал на Феону, что она невольно краснела и зябко поводила плечами. Бочкарев, расплескивая коньяк из рюмки на свой мундир, поднялся со стула.

— Я человек простой, говорить не умею, ежели что и брякну невпопад, то извиняйте. Приморские правители братья Меркуловы— мои друзья и благодетели — послали меня отобрать у красных побережье океана. И я это делаю. Иногда меня упреждают: такой-то и сякой-то еще не красный — он еще розовый, а мне все равно. Порозовел? Становись к стенке, подлец! И про меня пущают слушки, что я тигр лютый — рву, вешаю людей. Запираться не стану, тяжел на руку, беру за горло интел-лигентиков поганых. Ходит по моим пятам слушок, что в паровозной топке сжег красного комиссара Лазо. Да, сжег! На станции Муравьев-Амурский, на реке Хор, сжег, но то ведь одна половина правды. Вторую-то знаете?

Феона нервно перебирала конец скатерти, кровь отхлынула от ее лица, и оно посерело, будто сразу состарилось, в глазах .зажегся злой зеленый свет. «Господи, и этот палач так спокойно рассуждает о своих злодеяниях?»

— На реке Хор красные партизаны расстреляли наших офицеров. Вот я и отомстил. Я правды не боюсь,— повторил Бочкарев,— но правду можно повертывать так и эдак. Ежели по

правде рассуждать, то надо признаться — комиссара Иванова, что приказал офицеров убивать, партизаны расстреляли. Как врага своей идеи прикончили, а я всего лишь мститель. Мне награда положена...

Феона вскочила и выкрикнула в неожиданном порыве бешенства:

— Вот негодяй, он еще и похваляется!..

— Замолчи, шлюха! Твое дело юбку задирать, а не чесать языком,— рассвирепел Бочкарев.

— Ах ты кат!— рванулась к Бочкареву Феона.— Я подлые твои глаза выцарапаю...

Елагин, ухватив ее за руку, придержал около себя.

— Можно пристрелить тебя, можно на потеху казакам отдать. Пожалуй, отдам. У кого есть желание? — спросил, поворачиваясь из стороны в стррону, Бочкарев.

— Да, есть! — громко сказал Елагин. — Пошли со мной. — И потапугл Феону из овального зала.

В дверях они столкнулись с радистом «Мазатлана». Поискав глазами Дугласа Блейда, радист объявил:

— Перехвачена важная радиограмма, сэр...

— Что в ней, объявляй! — приказал Бочкарев, не дожидаясь согласия Дугласа Блейда.

— Во Владивостоке свергнуто правительство братьев Меркуловых. Правители бежали в Японию. Власть перешла в руки генерала Дитерихса...

Феона с порога повернулась к оцепеневшему Бочкареву и показала кукиш:

На-ка выкуси! Теперь тебя, ката, вздернут на первой попавшейся мачте!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда-нибудь русский писатель, равный, быть может, по дарованию Льву Толстому, напишет о гражданской войне новую эпопею.

Он исследует, изучит, осмыслит, воссоздаст исторические события во всей их величественной объемности, неповторимом блеске, социальной глубинности, вечном, непреходящем значении для человечества.

Воскресит характеры красных и белых полководцев, политических деятелей разных партий, борьбу идей и страстей.

Нарисует картины сражений, героических походов, панических отступлений, гибели во славу -идеи одних и постыдной смерти ради собственного блага — других.

Расскажет об умирающих с голоду в местах, полных изобилия, о сожженных дотла городах, полях, политых кровью, о чьих-то несбывшихся надеждах, неожиданных свершениях.

670

. . *<

Раскроет трусость, измену, предательство, и ловцов личной удачи, и интриганов политической мысли, заговорщиков, Что под личиной радетелей за счастье народное думали только о своем праве на власть.

Извлечет из архивных досье удивительные истории, невероятные события, документы, похожие на незаконченные поэмы поэтов, бравших перо в самые напряженные часы своей борьбы и вдохновения.

И тогда-то снова предстанут события и люди революции в исторической масштабности, обусловленной веком двадцатым...

'

Михаил Константинович Дитерихс начал свою карьеру пажом императрицы и восходил по лестнице успеха легко и уверенно. Потомок обрусевшего немецкого барона, он был монархистом большим, чем сам монарх, и не мог вообразить иной формы правления в России, кроме монархической.

С юности Дитерихс увлекался религиозным мистицизмом, увлечение наложило свою печать на всю его жизнь и деятельность. Он верил в непосредственное общение человека с богом, в религиозные чудеса, таинственные культовые обряды. Сверхъестественное и сверхчувственное восприятие жизни, смерти, реального и ирреального мира переплетались у него с религиозным ханжеством и аристократическим презрением к простому человеку. В дни перед расстрелом Романовых он жил в Екатеринбурге затаившись, не привлекая к себе внимания. Когда дивизия горных стрелков князя Голицына заняла город, Дитерихс вынырнул из своего невольного небытия.

С помощью офицеров контрразведки он вылавливал участников расстрела царской семьи, в его руках оказались протоколы допросов, свидетельские показания, полицейские рапорта, документы екатеринбургской Чека, царские реликвии — иконы, хоругви, кресты, дароносицы, библии, молитвенники. Все это генерал возил с собой, с ними прибыл в Омск, к новому верховному правителю России.

Адмирал Колчак встретил Дитерихса как человека своего круга, оба болели монархической идеей, только Дитерихс мечтал восстановить дом Романовых, Колчак же думал о новой русской династии. Он назначил Дитерихса начальником военного штаба, и тот сразу придал своей деятельности религиозный характер. Генерал формировал мусульманские отряды под знаменем Газавата — священной войны с неверными, из сибирских казаков создавал добровольческие полки имени Иисуса Христа и девы Марии.

Девятнадцатый год был годом возвышения и падения верховного правителя. Возвышаясь, Колчак поднимал с собой и Дитерихса, наконец даже назначил его главнокомандующим всеми своими войсками.

После разгрома белого движения в Сибири и гибели Колчака генерал Дитерихс бежал в Харбин.

В Харбине Дитерихс завязал дружеские связи с японским консулом Яманучи. В дни их встреч Яманучи, после улыбчивых поклонов, повторял одну и ту же фразу:

— Генерал, вы слишком значительны, чтобы находиться в тени.

Весенним вечером двадцать второго года консул пригласил Дитерихса и от имени японских оккупационных войск во Владивостоке предложил возглавить новое белогвардейское правительство.

— А братья Меркуловы? — не показывая своей радости, спросил Дитерихс.

— Не будем вспоминать о Меркуловых. Они сгнили на корню. Ваше имя, генерал,— боевое знамя, под которым можно собрать серьезные силы.

Дитерихс принял предложение.

Правители Меркуловы были свергнуты, главой нового и последнего белого правительства стал Дитерихс.

...В летний полдень над бухтой Золотой Рог плыли малиновые перезвоны колоколов, на Светланской — главной улице города— кипел, колыхался озаренный иконами, крестами, хоругвями, ризами человеческий поток. Золотые архиепископы, серебряные архиереи, чернорясное монашье воинство занимали несколько рядов пышной процессии. Впереди шествовал высокий худой старик, выбритый до синевы. Был он в тяжеловесной одежде времен царя Михаила Романова, шагал, четко печатая шаг, боярская одежда не могла укрыть его военную выправку — генерал Дитерихс вел за собой русских дворян, казачьих атаманов, каппелевских и семеновских офицеров, дам высшего света, отставных урядников, бежавших жандармов, капиталистов, лабазников. Осколки разбитого вдребезги привилегированного общества шли на открытие Земского собора.

Земский собор, созванный в городе, на берегу бухты Золотой Рог, должен был восстановить на русском престоле династию Романовых. Военные оркестры играли «Боже, царя храни», цвели женские наряды, чернели фраки, взблескивали погоны, даже небо над городом напоминало сизый бархат театрального занавеса.

Петр Андреевич Куликовский из окна гостиницы следил за пышной процессией и грустно вздыхал — ему казалось невозможным восстанавливать на Руси погибшую монархию, и оперная чертовщина, затеянная Дитерихсом, раздражала.

Куликовский, Дуглас Блейд, Боренька Соловьев, якутские компрадоры Попов и Никифоров уже второй день жили во Владивостоке. Блейд и Боренька с утра до полуночи пропадали в городе, купцы пили водку в своих номерами Куликовский находился в полном одиночестве. Он заказал визитные карточки

на русском, английском, французском языках: «П. А. Куликовский— губернатор Якутской провинции».

Явился Дуглас Блейд и шумно объявил — назавтра они приглашены к генералу Дитернхсу.

— Земский собор провозгласил восстановление дома Романовых на престоле и предложил корону вдовствующей императрице Марии Федоровне. В случае ее отказа намечен в цари великий князь Николай Николаевич, пока же до приезда во Владивосток нового монарха Земский собор избрал главой русского государства Михаила Константиновича Дитерихса. К сожалению, мы опоздали и не смогли попасть на открытие собора.

— Да, да, опоздали! Жаль, конечно, но мне, пожалуй, было бы неприлично присутствовать при возрождении монархии. Я же, как социал-революционер, боролся с царизмом. А где наш Боренька?—Куликовский поспешно накинул носовой платок на открытки, которыми он только что сладострастно любовался.

Блейд безнадежно махнул рукой.

— Дорвался Боренька до вина, до карт, затянул и меня в какой-то притон. Курят опиум, пьют отвратительную водку, на столе кучи денег и карты. Я ретировался, но Боренька там как рыба в воде.

— Пожалуй, он нам и не нужен, без него встретимся с кем надобно,—согласился Петр Андреевич.— А доброе дело сделали— вывезли из таежной глухомани русского аристократа. Отсюда ему пути за границу открыты, пусть там порезвится.

— Компрадоры водку пьют? — осведомился Блейд.

— Беспробудно...

Блейд позвонил, вбежала горничная.

— В соседнем номере пьянствуют два якута. Приведите их в божеский вид.

Они сидели друг против друга — монархист и эсер, религиозный фанатик и безбожник, самозваный приамурский воевода и самозваный губернатор Якутской провинции.

Всему свое время и время всякой вещи под небом. Время

рождаться и время умирать. Время любить и время ненавидеть, время воине и время миру,— цитировал на память Библию Ди-терихс, и морщины разглаживались на узком лице, и вдохновение расширяло зрачки выцветших глаз.

Петр Андреевич, давно не читавший древней книги, с большим интересом прислушивался к образному ее стилю, внутреннему движению во фразах, плавному ритму, вызывающему ответные ассоциации. Волновала его й словесная канва, расшитая цветами изречений.

— Всему свое время. Время войне и время миру. И время ненавидеть...— повторил Дитерихс. — Мы слишком слабо ненавидели большевиков, не сумели объявить им истребительную войну, и вот печальные результаты. От них не спасли нас ни

22 А. Алдан-Семенов

царская армия, ни республика Керенского, ни диктатура Колчака.

— Припомнилась мне легенда о Христе, который, босой, исходил святую Русь, благословляя ее на подвиги во славу православной церкви. Не было ли это церковное утешительство трагической ошибкой? Постоянно напоминая о боге, церковь забыла о дьяволе, и вот по тем дорогам, что исходил Христос, теперь со свистом да с гиканьем носится дьявол, — сказал Куликовский.

— Да, это ошибка! Страшная, но все же поправимая ошибка,— умиленно согласился Дитерихс.

— Библия, по-моему, сильна тем, что она — история возвышения и гибели многих народов,—сказал Петр Андреевич.

Вы смотрите на Библию как на художественный памятник человеческой истории, а я —как на слово божие. Вот вы говорите о Христе, что он ходил по Руси, благословляя на подвиги. А ведь в этой легенде спрятаны ключи нашей победы! Да, да, Петр Андреевич! Пришло время, и русский мужик спасет нас от гибели, ибо душу его не отравили ни западные демократы, ни русские комиссары. Они, развязавшие политические страсти в горожанине, не успели еще добраться до мужика. Теперь я исправлю страшную нашу ошибку и меч возмездия вкладываю в руки мужичка русского. Я вызываю православную старину к жизни и борьбе, ибо сильна она верой своей. Вот почему я назвал себя воеводой, полки русские переименовал в земские рати и объявил крестовый поход на Москву.

— О, это прекрасно и мудро — опереться на русского православного мужика! Но что же решите по поводу просьбы таежных народностей? — деликатно напомнил Куликовский.

— Благословляю вас на победоносную войну с большевиками! Буду надеяться, очистите тайгу от плевел дьяволовых. Как средневековые рыцари шли на освобождение Иерусалима и гроба господня, так и вам надобно пройти снежные пустыни и лесные дебри, чтобы восстановить престол царя небесного и царя земного на Руси...

— Благодарю, ваше превосходительство, но инородцы ждут помощи. У них есть деньги — нет оружия, есть солдаты — нет полководцев.

Японцы обещали дать оружие и не поскупятся. Дадут и морские суда, чтобы перебросить отряды добровольцев. Из своего фонда выделю двадцать тысяч золотых рублей, и, уверен, раскошелятся американские коммерсанты. Вас утверждаю губернатором Якутской провинции, а вот полководцев лишних у меня нет. Генерал Молчанов, генерал Смолин, генерал Бородин заняты московским походом, а других, достойных вашего дела, не имею. Впрочем, постойте. — Дитерихс откинулся на спинку стула, наморщил лоб, вспоминая: — Есть такой генерал...

— Кто он? Имя его? —встрепенулся Куликовский.

— Анатолий Николаевич Пепеляев. Живет в Харбине.

— Сибири хорошо знакомо это громкое имя,— подхватил Петр Андреевич.

— Генерал томится в Харбине в ожидании серьезного дела. Поезжайте к нему, возможно, соблазнится вашим предложением. Я же черкну письмецо старому другу.

— Очень славно, ваше превосходительство! Еду к генералу Пепеляеву...

— Да благословит вас бог!

Петр Андреевич вернулся в гостиницу, заглянул в купеческий номер. Попов и Никифоров опохмелялись.

— Хватит пить, уезжаем в Харбин к генералу Пепеляеву.

— О-о! — в один голос воскликнули Попов и Никифоров.—■ Генерал Пепеляев — большой генерал, с ним мы всю тайгу вверх дном опрокинем.

— Передайте генералу Пепеляеву, что наша фирма не пожалеет денег для военной экспедиции на Побережье. С нетерпением ждем его приезда во Владивосток. Счастливого пути и большого успеха,— провожал Блейд своих охотских друзей на вокзале.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Харбин захлестывался потоками беженцев, а среди них— 1 дворяне, купцы, священники, офицеры, командиры и солдаты Сибирской армии, которой еще совсем недавно командовал генерал Пепеляев. Бок о бок с князьями Голицыными, Кропоткиными, Ухтомскими, царскими сенаторами, миллионерами, шулерами, сутенерами прозябали обманутые колчаковцами рабочие Ижевского, Боткинского заводов, вятские, казанские, уфимские мужики. Они бродили в поисках случайного заработка, терзаемые все той же мыслью о работе. Чего-то ждали, на что-то надеялись, казалось им — явится кто-то, власть и силу имеющий, и позовет их в поход. Но генералы жили тихо, окончательно покорившись свирепой судьбе.

Правда, покорились не все. Был один генерал, беспокойно мечтавший о новом русском походе. Каждое утро Пепеляев, грузный не по возрасту, пристукивая суковатой палкой, шагал по бульварам с выражением ожидания на лице. Как и офицеры, генерал надеялся и ждал, что кто-то позовет его на последний подвиг во имя России. Генералу постоянно казалось: вот если бы он встал во главе хоть небольшого отряда, то этот отряд рос бы, как снежный ком, потом обратился в лавину и пронесся от Харбина до Урала, все сокрушая на своем пути.

Пепеляев был сторонником областничества и мечтал о своей Сибирской республике с сохранением крестьянского патриархального уклада жизни.

Бывшие русские аристократы и царские сановники, осевшие в Харбине, чуждались Пепеляева, его пренебрежительно

22

называли «розовым демократом», расшатавшим белую идею едином, неделимой России. Пепеляеву ставили в вину его областничество: ведь он всем говорил, что необходимо отколоть Сибирь от России и сделать самостоятельной.

После прогулки генерал садился за чтение «Записок белогвардейца», переданных ему автором — бароном Будбергом. Барон—царский генерал и бывший военный министр Колчака — был старым другом Пепеляева. Желчные записки барона Пепеляев читал с упоением: все, о чем писал Будберг, было знакомо, во многих событиях он участвовал лично, это придавало особый привкус чтению.

" К тебе какие-то люди, Анатоль,— сказала жена, приоткрывая дверь кабинета.

— Люди? Знакомые?

— Я их не знаю. Какой-то старик и двое мужчин, не то буряты, не то татары. ’ }

Пепеляев отложил рукопись, открыл входную дверь, пригласил гостей в кабинет.

Мы из Владивостока, от его превосходительства воеводы Приамурского края Михаила Константиновича Дитерихса. Я губернатор Якутской провинции Куликовский, это Семен Попов и Гавриил Никифоров —представители якутского народа,—сразу заговорил Петр Андреевич.

Через полчаса хозяин и гости уже беседовали как давнишние приятели. Петр Андреевич рассказал о крестном ходе монархистов на улицах Владивостока, о генерале Дитерихсе, в одеждах русского боярина открывшем Земский собор, о переименовании полков в земские рати и московском походе.

Дитерихс и при Колчаке создавал полки имени Иисуса Христа да магометанские священные отряды. Возил с собой "походную церковь; ее, к слову сказать, красные захватили где-то под Курганом,— вспоминал Пепеляев, а сам думал о причинах появления Куликовского в Харбине: «Что-то, видно, передал с ним Дитерихс?»

^ Воевода принял меня незамедлительно, подтвердил мое гуоернаторство. Еще сказал: если в Якутии есть губернатор, то нужен и полководец, который освободил бы край, и назвал ваше имя, господин генерал. И вот мы у вас...

— А есть доказательства, что дети тайги мечтают избавиться от красных? — спросил Пепеляев.

А как же, а как же! —в один голос воскликнули Попов и Никифоров.

Пепеляев смотрел, как Попов выкладывал из баула школьные тетради, исписанные чернильным карандашом; Никифоров выволакивал на край стола деньги, а тетради подал Пепеляеву.

— Что это такое?

— Нельканские протоколы...

— А что такое Нелькан?

С76

— Поселок, где происходило совещание представителей народностей Севера,— соврал Петр Андреевич. — В протоколах этих записано: просить помощи у русских генералов и у командующего японскими оккупационными войсками.

— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и володейте нами,— заискивающе произнес Никифоров, придвинув пачки ассигнаций к Пепеляеву.

— Вы недурно выучили историю отношений русских с варягами,— рассмеялся Пепеляев. — Что касается меня, то готов пойти в кондотьеры к якутам, тунгусам, лишь бы свести счеты с красными. Продаюсь, но за хорошую цену!

— «Продаюсь, предаюсь...» Есть более деликатные слова: любовь к России хотя бы. Мы же не изменяем себе, мы просто используем все возможности для себя,— вежливо возразил Петр Андреевич.

— У вас есть политическая программа, господин губернатор? — Пепеляев покосился на пачки ассигнаций.

— Кто нынче не имеет программы! Мы создадим Якутскую республику и скрепим ее военной дисциплиной. Граждане нашей республики будут одновременно и воинами, защищающими свою землю от чужих посягательств. Охотники, звероловы, рыбаки— прирожденные воины.

— Военные поселения насаждал в России еще Аракчеев...

— Умные идеи не стареют. Республика без военной дисциплины— тело без позвоночника. Дитернхс обещал поддержать нас материально и политически, для начала он выдал двадцать тысяч рублей. К этому я добавлю еще шестьдесят тысяч золотых из губернаторского фонда. Во Владивостоке представитель американской фирмы «Олаф Свенсон» даст еще сто тысяч долларов.

— Что это за фирма? Почему она заинтересована в нашем походе на Якутск?—спросил Пепеляев, подчеркивая слово «нашем».

— Фирма «Олаф Свенсон» вложила большие миллионы в русский Север,— пояснил Куликовский.—Еще нам помогут охотский золотопромышленник Иван Елагин, якутские купцы, тунгусские тойоны. — Петр Андреевич отщипнул от булочки мякиш и стал скатывать шарик, ожидающе поглядывая на Пепеляева.

— Какими же силами вы располагаете?

— Несколько тысяч повстанцев, а командует ими неопытный корнет Коробейников. На Побережье действует большой отряд Елагина, есть казачьи части у есаула Бочкарева.

— Мало, мало! Это же необученные охотники да оленеводы. Нужна, так сказать, преторианская гвардия, а не таежная Вандея.

— В Харбине много ваших соратников по прежним походам,— намекнул Куликовский.

Черт возьми, вы читаете мои мысли! — развеселился генерал. — Гвардию я наберу в Харбине,—сказал он как о совершенно решенном деле. — А теперь выпьем «Голубой ленты», где-то у меня притаилась бутылочка французского коньяка!

В квартире Анатолия Пепеляева наступили суетливые дни. То. и дело хлопали двери, в комнатах толпились военные и штатские люди с юркими жестами. Были и мастеровые, занесенные вихрями революции в чужой ненужный им город.

Первым явился на генеральский зов Юрий Энгельгардт^ офицер Семеновского гвардейского полка, перебежавший к Колчаку от красных; он пользовался в свите верховного правителя скандальной славой. Пепеляев знал Энгельгардта по Омску, считал его бабьим угодником, бретером, готовым по любому поводу затеять скандал, и недолюбливал таких фертов.

— П’едставьте мое состояние, господин гене’ал, когда я п’очитал в газете ваше объявление,—грассируя, заговорил Энгельгардт. Это было состояние полного счастья, наконец-то, наконец-то побил час моего нового служения отечеству. Для меня большая честь служить под командованием такого полководца, как ваше п’евосходительство...

За Энгельгардтом пришел полковник Андерс; скверные слухи сопутствовали этому высокому красивому человеку: он пытал людей перед их расстрелом, раздевал догола женщин, прежде чем заморозить на дворе, но невозможно было угадать в нем садиста по безмятежному голубому взгляду.

— Полковник Лаврентий Андерс, кавалер георгиевских орденов и золотого оружия,—представился он.

— Наслышан про вас, полковник. О храбрости вашей рассказывают чудеса. Ведь вы были соратником атамана Дутова.

■— Были времена, прошли былинные.

*— Рано, полковник. Нас призывает родная Сибирь...

’— Вся надежда на этот зов,— почтительно подхватил Андерс.

Явился фельдфебель Вяткин, проделавший всю сибирскую военную кампанию с Пепеляевым. Оружейный мастер Ижевского завода, не разобравшись толком, с кем ему по пути, участвовал в мятеже против власти Советов, потом, боясь кары, бежал в Сибирь, после многих мытарств докатился до Харбина.

— Скажи мне, Вяткин, с какой целью в поход отправляешься? Чего ждешь, на что надеешься? — спросил Пепеляев.

— Ежели правду баять, так уж ничего не жду Хочу только родные места повидать и помереть. Лежать-то русскому надо в русской земле.

— Пожалуй, ты прав, Вяткин. И Пушкин писал, что ему хочется почивать поближе к милому пределу. Читал?

— Слыхать слыхали, читать не довелось.

Последними пришли генералы Ракитин и Вишневский. Пепеляев ценил обоих. Ракитин командовал дивизией в его Сибирской армии и взял Глазов, когда войска адмирала стремительным маршем шли на Москву. Это была самая крайняя точка на Западном фронте, захваченная колчаковцами у красных, ближе к Москве они уже не продвинулись.

— Если суждено погибнуть в якутском походе, то знайте: Ракитин был до последнего вздоха предан России,— с чувством сказал Ракитин.

Вишневский ничего не сказал: он был ярым сторонником Пепеляева, страстно поддерживал идею создания крестьянской республики в Сибири, до отчаяния ненавидел большевизм.

В добровольческую дружину записалось свыше тысячи человек. Пепеляев был доволен. Куликовский потирал руки, якутские купцы лоснились от радости и пили водку.

Воскресным вечером от перрона харбинского вокзала отошел воинский состав. С подножки салон-вагона Пепеляев махал шляпой отбегавшим — вокзалу, домам, улицам Харбина, меланхолически повторяя:

г— Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В окнах ресторана «Золотой Рог» густо синела бухта, японский крейсер глазел на город жерлами дальнобойных орудий, как всегда печально кричали чайки.

Командиры добровольческой дружины сидели за банкетными столами, нетерпеливо ожидая очередного тоста. После решительных слов генерала Пепеляева, витиеватой риторики Куликовского встал Дуглас Блейд, похожий скорее на поэта, чем на коммерсанта, и восхитил всех коротким, но выразительным тостом:

— Господа офицеры! Ваш поход грандиозен. Это предприятие колоссального размаха. Фирма «Олаф Свенсон» вменила мне в приятную обязанность вручить вам на дорожные расходы сто тысяч долларов...

Блейд с лучезарной улыбкой, сверкая очками, протянул чек Пепеляеву. Наконец встал генерал Дитерихс, от шеи до живота усеянный орденами, офицеры, прищелкивая каблуками, поднялись, приветствуя воеводу.

— Господа члены священной Сибирской дружины. Наш общий друг Блейд сейчас на деле доказал свою любовь к свободе. Помните же: у нас нет более преданных союзников, чем американские и японские друзья, с их помощью ваш путь будет не крестным путем, а крестовым походом против слуг антихристовых. — Подняв над головой пальцы, Дитерихс произнес с религиозным экстазом: — Ночь прошла, а день приблизился,

679

так отвергнем дела тьмы и облачимся в оружие света. Этими словами провожаю вас в великий крестовый поход...

Дитерихс раскланялся и ушел, и сразу началось застольное пиршество. Все быстро подвыпили, разгорелись разговоры на темы от наполеоновского похода в Египет до офицерских похождений по харбинским притонам. Любовная тема приперчивалась политическими сентенциями, разбавлялась философскими афоризмами, каламбурами, скабрезными анекдотами.

Генерал Каппель мог бы стать великим полководцем, живи он в эпоху мушкетеров...

— У Каппеля прежде всего бросались в глаза коротенький плащ и козлиная бородка...

— Белая идея похожа на дуплистое дерево. Еще цветет, но уже не плодоносит...

— Любители болтать, что теперь не время сводить счеты с красной Россией, забыли, что любое время — время для всего!

— Если боишься смерти, она одолеет тебя, герой!..

Почему заповедь «Возлюби ближнего своего» так и не стала реальностью за две тысячи лет? Да потому, что она противоречит биологическому закону природы. Все стремятся к существованию за счет своего ближнего...

Тебя всегда, как атамана, окружают одни разбойники...

— А ты одинок, как палач...

Мы уже не можем жить неторопливо, нас тянут приключения во славу кровавой фантастики. Ведь Якутский поход — это фантастический бред...

— В России появились целые табуны личностей, одинаково ненавидящих белых и красных. Вот печальные примеры исторического опыта...

Из общего говора вырвался грассирующий голос Энгельгардта:

— Я смоленский дво’янин и го’жусь своими п’едками. Мой дед не выдал ключей от Смоленска самому Наполеону, за что был повешен. Деду памятник в Смоленске стоит, а вы обвиняете меня в отсутствии пат’иотизма...

— При этакой-то родословной вы служили у красных,— ехидничал полковник Андерс,-—Вы же были в армии подпоручика Тухачевского...

Был, чтобы вызнать военные тайны и п’инести их своим. А когда войду в Москву, то повешу Тухачевского на К’асной площади у Лобного места...

— Если бы^у красных не было Тухачевского, как бы они воевали?

Кто такой Куликовский, по зову которого отправляемся ; к чертям на кулички?

— На Куликовского наплевать, это штрюцкая шляпа...

Ты знаешь, кто командовал красными под Волочаевкой, кто командует ими под Спасском?

— У красных кузнецы да конюхи командуют. Правда, Во-лочаевку штурмовал Блюхер, немецкий генерал, сукин сын...

— Блюхер — немец, не спорю, а кто собирается стукнуть нашего воеводу под Спасском?..

— Какой-то конюх Остряков...

— И маршал Мюрат был сыном конюха...

— Мюрат учился военному искусству у Наполеона! А этот Востряков у кого? У деда Вавилы хвататься за вилы...

— Вы имеете в виду Степана Вострецова? — спросил генерал Ракитин.

— Да, именно, господин генерал...

— Не люблю, когда опасного противника делают дураком. А знаете ли вы, что этот самый кузнец был награжден тремя Георгиями? А известно ли вам, что он геройски показал себя в сражении за Челябинск? Тоже не слышали? Стоило бы помнить: именно Вострецов ворвался в Омск и разоружил на вокзале несколько наших эшелонов. За все это я бы наградил Вострецова георгиевским крестом, а потом повесил бы. А храбрец храбрецом остается...

Столики, цветные витражи, офицерские физиономии, бухта, словно литая из синего металла, пыльные кактусы по углам зала завертелись перед Ракитиным.

Сместились, понеслись в пропасть годы, события, люди.

За мгновение ока он прожил двадцать последних лет — от парадной лестницы гимназии до грязных окопов под Митавой — и ошарашенно вертел головой, пытаясь что-то вспомнить.

Ничего не вспомнил.

Хмурым утром из Владивостока вышли пароход «Защитник» и канонерская лодка «Батарея», на них отправилась в свой поход Добровольческая дружина Пепеляева. Во Владивостоке остался генерал Вишневский: ему надлежало взять дополнительные военные грузы.

Шумело море, северный ветер гнал дождевые тучи. Генерал Ракитин тосковал на палубе; уже девятый год проводил он в военных наступлениях, отступлениях, приказывал убивать, сам убивал, а во имя чего эти бесчисленные убийства? Монархия погибла, буржуазная республика пала, Колчак казнен, белое движение погасло.

«Почему я решился на этот странный поход? Ведь наша экспедиция — всего-навсего кровавая фантастика, как изволил выразиться один офицер. Признаться, я согласен с ним и если отправился на Север, то от бессмыслицы собственной жизни. Кем же я стану командовать? Я, боевой генерал? Какими-то тунгусами да якутами, у которых пистонные берданы, и вот этих-то вояк поведу в бой против красных пушек? Смешно!

Сам себя отбрасываю к эпохе первобытных войн. Ратую горячо за шкуру через плечо!»

Ракитин продрог на ветру и спустился в кают-компанию: за утренним чаем оживленно беседовали Пепеляев и Куликовский.

Вот, кстати, и ты. Послушай, Петр Андреевич подал интересную мысль, я сразу подумал о тебе,— оживленно сказал Пепеляев.

Интересные мысли приятно слушать,— Ракитин присел к столу.

— Я предлагаю вот что,— немедленно заговорил Куликовский. Надо нам разделиться на две группы. Первая под командованием Анатолия Николаевича высаживается в Аяне^и по старому тракту пойдет на Нелькан, вторая отправится в Охотск. Там сейчас отряд Ивана Елагина, ежели к нему прибавить туземцев, наберется тысяча голов. По якутским условиям мощная сила. Их необходимо объединить в один отряд и, не теряя времени, поспешить на помощь Сибирской дружине...

Заманчиво! А кто возглавит охотский десант? — спросил Ракитин.

Ты, мои генерал! Кому, кроме тебя, доверить такое дело,— весело объявил Пепеляев.

Не нравится мне моральное состояние добровольцев. Заглядывал к ним — пьют, играют в карты, буянят. Военная дисциплина утратила свой смысл, обращаться же к пьянице и называть его «брат-солдат» выше моих сил,— пристукнул костяшками пальцев по столику Ракитин.

-— Восстановить чинопочитание теперь невозможно. В Якутском походе особенно важно братство дружинников, но если «брат-солдат» ослушается приказа «брата-генерала», можно и по уху,—чертыхнулся Пепеляев.

Генерал Ракитин отобрал себе группу офицеров, а в адъютанты взял Энгельгардта.

На траверсе Аяна он распрощался с Пепеляевым и Куликовским, канонерка «Батарея» взяла курс на Охотск.

Пепеляев пошел на Аян.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Карл Байкалов развернул энергичные действия против мятежников.

Красные отряды отбросили войско Коробейникова от Якутска и повели наступление на его опорные пункты. Мятежники проигрывали один бои за другим, Коробейников отошел на берег Лены, в село Никольское, и там создал укрепленный район.

Андрей Донауров работал в штабе Байкалова, писал всякие прокламации и воззвания, но жил потаенной надеждой пробраться в Охотск и разыскать Феону. В комнату Строда он приходил только ночевать, сам Строд приезжал на один-два дня и снова спешил в тайгу исполнять оперативные замыслы Байкалова. В один из своих наездов Строд задержался, и Андрей спросил, когда очистится путь на Охотск.

— К осени с мятежным корнетом будет покончено,— уверенно ответил Строд.

— Где теперь Коробейников?

— Где-то в верховьях Алдана, сил у него уже кет совершенно. Каюк корнету. А ты скоро в Охотске у своей Феоны будешь писать стихи,— пошутил Строд.

— Мало шансов разыскать Феону.

— Нельзя жить без надежды, дружище.

— Надежда, как река, обещает много, но оставляет на своих мелях...

Строд распахнул окно —при солнечном свете необозримо, бескрайне блистала, как расплавленное стекло, Лена.

— Удэгейцы называют Амур Млечным Путем, сошедшим на землю. С таким же правом молено величать и Лену.

— У этой реки даже больше прав на такое величание,— подхватил Андрей, но не испытал никакого удовольствия от пышной своей фразы.

С той поры как он утратил Феону, исчезло и вдохновение. Самые причудливые образы не будоражили сердца, в уме не рождались поэтические мысли, строки были пустыми и серыми. Творчество, особенно поэтическое, немыслимо без любви, его не оплодотворяют ревность или зависть; Андрей же мог писать, только когда возлюбленная была рядом и вдохновляла улыбкой, словом, лаской.

— Если бы я был писателем, то уже сейчас бы думал, как правдиво и точно запечатлеть революцию в историческом романе,— неожиданно сказал Строд.

— А меня мучает совершенно иная тема...

>— Скажи, если не секрет?

— Тема океана и его капли, народа и его детей. Человеческая судьба может ведь отторгнуться от народного корня и отлететь в сторону, как отлетают в океанский прибой брызги. Но брызги снова сливаются в каплю, она возвращается в океан, а человеческая личность в прежнее состояние уж не вернется. Личность-то прошла через многие необратимые изменения. Человек вне народа — такой вопрос поднял бы я в романе.

— И как бы ответил на него?

— Дело поэта ставить вопросы, отвечать на них обязано общество.

— Нет, не согласен. Поэт должен учить народ правде и справедливости. Нельзя уходить от народа, как невозможно

уйти от самого себя или поставить точку в движении материи. В жизни общества, как и в творчестве, последних точек не бывает. Люди умирают за свои идеи, а значит, во имя будущего...

' Люди должны же спросить у себя: для чего мучились их предки? Новые поколения, занятые разрушением старого мира, могут позабыть предков. Это вас не тревожит?

Из опыта предков мы возьмем все ценное и прекрасное. Моцарт, Пушкин, Саади войдут в послереволюционное будущее на равных правах с новыми поколениями,— ответил Строд.

— Вы любите поэзию Востока?

Я люблю вообще поэзию, хотя, по-моему, восточная поэзия— это караван, нагруженный пряностями и жемчугом, но не имеющий воды и хлеба.

— Но вы же берете в будущее Саади...

Саади философ в поэзии. Мудрец, боровшийся против зла и неправды. — Строд помолчал, потом, взглянув на Донау-рова светлыми холодными глазами, продекламировал на память:

Не помню, в какой-то я книге читал,

Что Некто во сне Сатану увидал.

Как ангел прекрасен, как бог он велик,

Как солнце, сиял ослепительный лик.

Спросил человек: «Неужель это ты?

У ангелов нет ведь такой красоты!

Тебя ж представляют рогатым, кривым,

Бесчестным, преступным, поганым и злым...»

На этот наивный по-детски вопрос Низвергнутый бес в ответ произнес:

— О, друг мой! Да я же совсем не таков,

Да кисть, мне на горе, в руках у врагов...

— Прекрасные стихи! Конечно, Саади будут ценить наши потомки как Пушкина, как Шекспира,—согласился Андрей,— Я бы хотел, чтобы хоть одна моя строчка принадлежала будущему.

— Кстати, вот вы почему помогаете большевикам?

— Вы люди из будущего, а я тоже хочу новой жизни для России. Если перестану верить в это, тогда... —Он остановился, не находя нужных слов для выражения мысли.

— Что же тогда?

— Тогда незачем и жить.

На окнах спали занавески, спал лунный свет на полу, сонно отражались вещи в прямоугольном трюмо, дремотное тиканье стенных часов приостановило время.

Андрей лежал в темноте и думал о Феоне. Думал очень грустно, и было тревожно на сердце; чем явственнее представлял он глаза, губы, голос Феоны, тем тревожнее становилось. Впервые по-настоящему любил он женщину и впервые познал

тревогу любви. Постоянное стремление к любимой, страх за нее, смятение чувств хороших и недобрых называет он любовью, без этого чувства блекнет мир. Андрею стало жаль своих молодых лет, прожитых без любви; он странствовал, искал золото, попадал в опасные приключения, но рядом не было любимой женщины, что могла бы вселять надежду в его сердце. Теперь у него есть Феона. Он любит ее глубоко, осенняя земля расцвечена красками его любви, и все — от далекой утренней звезды до березового листка — входит в его любовь.

Неожиданно Донаурова вызвал Байкалов, сказал:

— Собирайся, пойдешь с экспедиционным отрядом в Нель-кан, оттуда проберешься в Охотск.

— На все согласен, лишь бы в Охотск,— обрадовался Андрей.

— Желаю найти жену живой-здоровой,— сказал Байкалов, поняв причину его радости,— но я посылаю тебя по особому делу. В Охотске необходим свой человек, ревком верит тебе. После захвата Побережья Бочкаревым мы утратили связь с подпольщиками. Ты должен восстановить эту связь, снабжать нас информацией о замыслах контрреволюционеров и японских оккупантов. Это опасно, но необходимо. Отправляйся в трудный путь, но не считай его за подвиг.

Речные пароходы «Революционный», «Соболь», нагруженные до отказа боеприпасами и провиантом, двое суток спускались по Лене, потом вошли в Алдан. После Лены, просторной и величественной, Алдан показался Донаурову особенно мрачным и пустынным. Тайга медвежья, волчья тайга подступала к бурным стремнинам, стаи уток покачивались на волнах. На сизом небе чернели сопки, все вокруг было торжественно и печально, и Андрей невольно впадал в меланхолию. Скука — сестра одиночества и безделья — еще не проникла в каюту его, и он неостановочно жил мечтой о Феоне, и противоречивые чувства овладевали им: нежная, не имеющая исхода любовь смешивалась с низкой ревностью, восторг перед женской красотой— тоской по только что расцветшим и уже утраченным иллюзиям.

«От настоящего глупо ждать улыбок, завтрашнее — без просвета. А вот если Феона стала любовницей Бочкарева или Елагина, подчинилась насилию или изменила мне? Почему я не подумал о таком несчастье раньше? Противоречивость женских поступков общеизвестна, она — ломаный путь их логики. Коварство губит душу, измена развращает любовь, а женщина всегда желанный трофей для вояк».

Чем несправедливее он думал о Феоне, тем желаннее становилась она, и вот облик ее выступил из речного тумана. Почудилось: протяни руку — и коснешься ее веселого, теплого тела. Андрей даже покачнулся в сторону обманчивого видения, но оно исчезло.

Мерно стучали пароходные колеса, хриплые гудки разносились по окрестностям, но Андрей, не видя и не слыша, стоял, облокотившись на палубные перила, снова вызывая образ Фео-ны. Она больше не появилась.

У пристани «Охотский перевоз» первый отряд высадился на берег, ему предстоял пеший путь к морю. Где-то на этом пути красные думали перехватить мятежников, если они пойдут в Охотск. Второй отряд направился вверх по Алдану, потом свернул в мелководную Маю. Плыть стало труднее: перекаты, мели, пороги перекрывали фарватер, пароходы часто садились на мель. Только через месяц после выхода из Якутска экспедиция достигла Нелькана. Разведка донесла, что мятежники не подозревают о появлении красных.

Ночью красные высадились в трех верстах от Нелькана, а утром пошли в наступление. Мятежники не приняли боя и бежали по Аянскому тракту.

Красные заняли Нелькан, но бескровная победа не радовала: преследовать мятежников по болотам, по горным тропам было невозможно, до Аяна еще полтысячи верст, а тайга уже цепенела от заморозков, кровенела от листопада. В тот день выпал снег такой белый и чистый, что вороны каркали от счастья, опьяненные его светом.

Не советую рисковать жизнью и уходить в Аян. Здешние проводники сбежали с Коробейниковым, и шагать одному — шагать на гибель. Если и дойдешь до Аяна — расстреляют мятежники, они теперь злее голодных волков,—предупредил Андрея командир отряда.

Мне необходимо попасть на Побережье,— твердил Андрей, понимая справедливость слов командира, но не принимая ее.

В этих словах была правда, но любовь сильнее разума толкала Андрея в путь. Стремление его могло оборваться лишь каким-нибудь невероятным происшествием.

И невероятное случилось. Было уже за полночь, когда командир разбудил Андрея.

— Что-нибудь произошло? — встревожился он.

; — Ты проводника по имени Джергэ знаешь?

6 — Еще бы! Мой друг. А что известно о нем?

— Если бы он нес околесицу, ты бы ему поверил?

Джергэ в Нелькане, да? Откуда он пришел? — вскочил со скамьи Андрей. — Джергэ в Нелькане — это невероятно!

— Он расскажет тебе еще более невероятные вещи.

Командир приоткрыл дверь в соседнюю комнату и позвал. Тотчас порог переступил Джергэ.

Здравствуй, догор! — Джергэ стиснул ладонь Андрея, рукопожатием выказывая свое удовольствие от встречи. — Ты собрался в Аян, но я говорю: "в Аян нельзя! Там теперь много белые люди...

=— Откуда тебе известно? — спросил Андрей.

— Я пришел из Анна.

— Кой черт занес тебя туда?

— Носил капсэ от совиэскей ревэикома. В Аяне стоят белые корабли. Я поспешил в Нелькан, боялся, что белые люди обгонят. Не обогнали, однако, но они скоро будут здесь.

— Есаул Бочкарев в Аяне? Да?

— Нет. Их привел из Владивостока Пепеляев-генерал, а другой, Ракитин-геиерал, занял Охотск.

Новость была важности чрезвычайной. С какой целью прибыли на Побережье генералы? Много ли у них солдат, какое оружие, куда пойдут из Аяна, из Охотска? Над экспедиционным отрядом красных нависла беда, связи с Якутском не было, пароходы из-за резкого обмеления реки пришлось спустить на триста верст вниз по Мае, к тому же кончились продукты. Командир красной экспедиции решил возвращаться в Якутск.

Перед самым уходом в Нелькане появился перебежчик из пепеляевской дружины.

— На Побережье Аяна высадились белые генералы с большим запасом оружия и провианта. Пепеляев берет под свое начало остатки мятежной армии Коробейникова, банды Бочкарева и Елагина. Из Владивостока прибыл генерал Вишневский с новым отрядом, Ракитин в Охотске собирает все антиреволю-ционные силы. Генералы думают захватить Якутск и двинуться вверх по Лене,— сообщил перебежчик.

Экспедиционный отряд покинул Нелькан и благополучно добрался до села Петропавловского на Алдане. Там красные стали гарнизоном, а Джергэ и Андрей помчались в Якутск.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Третьи сутки спешили к югу гусиные косяки, и Пепеляеву казалось, нет конца их великому перелету. Он отвел глаза от окна, сказал, щурясь на Коробейникова:

— Продолжайте, господин корнет, я слушаю.

— Под Нельканом мои люди дрались, как львы, сам водил их в атаку. — Коробейников говорил и видел себя на Аянском тракте спасающимся верхом на якутской лошадке. — Мы оставили Нелькан и направились на Побережье в надежде поймать хотя бы случайную шхуну и уехать в Китай. А встретили ваше превосходительство...

Пепеляев чувствовал, что Коробейников лжет, стараясь выпятить свою отвагу, но не останавливал его; с первых слов корнета он понял, что армия мятежников перестала существовать, а с разложившимися частями любой армии тяжело начинать новую военную кампанию.

— Кто командует красными войсками в Якутске? — спросил он.

— Кажется, какой-то Байкалов.

— Господин корнет! — вспыхнул Пепеляев. — Нужно знать биографию противника, как свою собственную. Где сейчас экспедиционный отряд красных?

— По-моему, в Нелькане...

— Что красные предпринимают?

— По слухам, намерены прорваться на Побережье и покончить со мной. О вашем появлении они не знают.

— Ну, это слухи. А на самом деле?

— Вряд ли они рискнут шагать шестьсот верст по осенней распутице,— ответил Коробейников, зябко кутаясь в меховой воротник шипели.

— Мы должны идти на Нелькан, если мы чего-нибудь стоим,— жестко сказал Пепеляев.

— Я устал. Я морально разгромлен. Снова идти в тайгу нет сил.

— Почему вы так пали духом, корнет?

— Я истосковался по родной земле и уже не верю в победу.

— Истосковался по родине,— печально повторил Пепеляев-— Но родина —это мы сами, корнет! Где бы мы ни находились, Россия в сердцах наших. А вы мечтаете о Китае!

— Из Китая не так далеко до Сибири. А в тайгу не пойду, вы не представляете, какой ужас — зимняя тайга!

— Я сибиряк, мне ли бояться тайги! А вот какая ожидает 6 походе неизбежность, я действительно не представляю. Перед неизбежным молчит все, даже самый осторожный опыт,— четко выговорил Пепеляев.

— Я теперь бесполезный командир, ваше превосходительство...

— Тогда убирайтесь во Владивосток! У меня в дружине больше офицеров, чем солдат, обойдусь без вас,— презрительно сказал Пепеляев.

— Депутация аянских тунгусов, брат-генерал,— доложил адъютант.

— Проси их. Счастливый путь, корнет. — Пепеляев, не подавая руки Коробейникову, вышел из-за стола.

Комната наполнилась людьми в лисьих малахаях, пыжиковых дошках, оленьих унтах. Тойон — глава депутации — подал Пепеляеву черное перо ворона.

— Весть о твоем походе в Нелькан, нюча генерал, помчится как ворон, и таежные люди выйдут на тропу, чтобы присоединиться к тебе,— проглатывая слова, сказал тойон.

— Что думают о моем походе охотники, рыбаки? — спросил Пепеляев.

Они заговорили сразу и вместе, будто повторяя заученные, еще не остывшие слова:

— Наша знает, куда идет ваша. Разгоняй комунисимов...

— Совиэский —худые люди, воевать их надо...

*— Будь могучим медведем...

Мы дадим тебе потакуи, полные сушеного мяса, ездовых оленей оронов и верховых оленей — учуге, только верни тайге тишину и покой, нюча генерал...

Пепеляев стоял широко раздвинув ноги, переводя пронзительные глаза с тунгусов на тойона и опять на тунгусов. Повертел перо ворона, положил на стол.

— Я пришел спасти вас от красных, вернуть утраченный покой,—сказал он с холодным пафосом.

Пепеляев идет на Якутск!..

Это тревожное капсэ наполняло город, как полые воды реку, его разносила торбасиая почта, оно катилось на собачьих нартах, скакало на взмыленных лошадях. Этой новостью жили бессонные люди в ревкоме, и Байкалов совещался с комиссарами почти непрерывно.

На Якутск шел не какой-то корнет с оравой скверно вооруженных охотников, а опытный генерал с такими же опытными, мастерски знавшими свое дело добровольцами.

После долгих размышлений Байкалов решил направить против Пепеляева Сводный отряд Строда. Он вызвал к себе Стро-да и Донаурова. Разговор происходил в декабрьских сумерках, в чадной, смутной тишине.

— Ценою собственной жизни, Строд, не пропусти Пепеляева на Якутск. Не сомневаюсь в твоем мужестве, но вдохни решимость в красноармейцев. — Байкалов взял со стола запечатанный конверт, постучал по нему пальцем. — А тебе, Донауров, поручаю старое, но слегка измененное задание: в этом письме обращение ревкома к генералу Пепеляеву. Мы предлагаем ему прекратить поход и сложить оружие под гарантию полной неприкосновенности. Ты вручишь генералу обращение, скажешь, что переходишь на его сторону, а потом проберешься в Охотск. Все просто и ясно, как жизнь и смерть. Проводником с тобой идет, конечно, Джергэ?

— Кто же кроме? Правда, Джергэ не успел еще просушить свои торбаса от прежних походов, но он сушит их на охотничьей тропе,— ответил Строд.

— Джергэ — лучший проводник наших отрядов. Да будет лебяжьим пухом снежная ваша постель, да не обледенеют ваши торбаса, да хватит пороху до самой победы. За победу!— Байкалов сдернул салфетку со столика, стоявшего в красном углу, разлил по стаканам спирт.

Андрей поднял стакан — рыжие точки огня заиграли в прозрачной влаге, Байкалов уловил его грустный взор и добавил:

■— За здоровье твоей Феоны!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В морозном тумане потрескивали сосны, ухал лед, разламываясь на речках, скрипел под полозьями нарт снег. Путь становился все непролазней, и все чаще приказывал Строд браться за топоры. Бойцы пробивали просеку в зарослях, оленей и лошадей непрестанно выволакивали из сугробов.

Страшную опасность представляли наледи: вода, выступавшая нз-подо льда, шипя и дымясь, разливалась на многие версты. Нельзя отступиться и нельзя упасть в эту воду: пришлось бы разводить костры, спасая пострадавшего.

На ночлег останавливались, только когда зажигались звезды. Наступало сладостное время, бойцы раздували костры, кипятили чай, варили кашу с оленьим салом. Озаренные дымным огнем, копытили снег олени, добывая ягель, звучно хрумкали овсом лошади.

После ужина бойцы, окольцевав костры, укладывались спать на еловых лапах и засыпали, будто проваливались в пропасть. Бодрствовали только Строд, Андрей, Джергэ да часовые на своих постах. Джергэ запевал песню; протяжная, она отвечала душевному настроению Донаурова, и думалось ему: песня рождалась из белизны и безмолвия таежного мира, и, хотя мир был безлюден и равнодушен ко всему, Андрей не чувствовал себя в нем одиноким и приниженным. Песня говорила о единстве неба, тайги и человеческого сердца.

Джергэ пел, скашивая на Андрея белки своих ночных глаз. Он пел о времени, что уходит в вечность, о родном наслеге, в котором ждет его жена. Пел о своих оленях, что копытят снег в поисках ягеля, о ягоде бруснике, что поспевает под снегом, о северных морозах, о которых шепчутся звезды.

Андрей лежал на еловых лапах, продолжая слушать охотничью песню, а мечта его снова и снова улетала в страну по ту сторону звезд, где правят красота, поэзия и любовь. Белая тайга и звездное небо приобретали какое-то магическое значение. «Цель магии — заставить природу служить человеку. Когда совершаются всякие магические ритуалы, люди начинают верить в чудодейственную волю прорицателей и шаманов. Магия всегда была орудием религиозного устрашения. Говорят, есть любовная магия, она возвращает утраченную любовь. Достаточно спалить на огоньке свечи волосы любимой, или подбросить под ее подушку одолень-цветок, или вырвать ее след с корнем папоротника — и будет восстановлена вся свежесть любви. Правда ли это, возможно ли это? Я продал бы дьяволу душу, лишь бы немедленно вернуть Феону, ее улыбающиеся губы, весь ее стремительный облик...»

Андрея разбудили выстрелы. Он вскочил с заиндевелых веток, увидел окруженного бойцами всадника.

— К то вы такой? — спрашивал пленного Строд.

*— Разведчик из дружины генерала Пепеляева,—отвечал пленник, нелюдимо оглядывая бойцов. — Ездил по улусам с воззванием к населению, ночевал на этой поляне, сегодня думал, что подошел наш авангард, но ошибся.

— Дайте-ка воззвание генерала... — Строд с кипой прокламаций присел к костру. Джергэ подбросил дров. Взметнулось пламя, и Строд прочел:

— «Братья-красноармейцы! Мы и вы — русские люди, нам одинаково дороги интересы родины, мы гордимся ее величием, а те, кто вас посылает расстреливать народ, убегут в первую трудную минуту...

Перешедшим к нам до бея и во время боя предоставляется право вступать в наши ряды под бело-зеленое знамя свободы...» 1

— Воззвание написано со слезой, только вот автор его, Куликовский, не заслуживает доверия. Авантюрист с размахом. К тому же самозванец,—презрительно сказал Строд.

Какой же он самозванец? Он не самозванец,— возразил пленный.

— Куликовский величает себя губернатором Якутской провинции.

— Его назначил на этот пост Дитерихс.

— И Дитерихс — самозванец. Расскажите-ка лучше, прапорщик, как Пепеляев захватил Нелькан?

— Мы шли к Нелькану двадцать дней, в пути съели все, что взяли в Аяне. Потеряли и весь транспорт, но генерал надеялся внезапным ударом захватить красные пароходы с продовольствием. Однако мы вошли в пустой и голодный поселок, осенняя распутица мешала и возвращению в Аян. Одним словом, оказались в ловушке, добровольцы съели бродивших по Нелькану собак, перестреляли ворон, сварили все невыделанные кожи.

— А генерал Пепеляев сидел и смотрел на гибель своих дружинников? — удивленно спросил Строд.

— Хотите, чтобы я возвел напраслину на генерала? Стреляющий по орлу попадает в самого себя.

— Даже так! Что же совершил генерал Пепеляев для спасения вашего?

о —■ Он разыскал тунгусов, заставил их снабжать нас олениной, а сам отправился в Аян, одолев триста верст по бездорожью за неделю. Через двенадцать дней из Аяна прибыл транспорт с провиантом, угроза голодной смерти исчезла. Разве это не подвиг?

— Сожалею, что такой человек, как Пепеляев, воюет против своего народа. Но Пепеляев надеялся совершить

1 Воззвание Пепеляева, хранится в Центральном музее Советской Армии. (Прим, автора.)

увеселительную прогулку из Аяна в Якутск, верил, что победу достанет легко и бескровно...

Напротив, генерал постоянно говорит дружинникам, что борьба будет ужасной. Но он убежден в победе. — И вдруг прапорщик широко улыбнулся.

— Вспомнили что-то смешное?

— Земский собор во Владивостоке припомнился, когда Ди-терихс и его генералы в одеждах думных бояр, увешанные иконами, совершали крестный ход. Средневековье в двадцатом-то веке,—опять простодушно улыбнулся прапорщик.

С такими боярами русской монархии не восстановишь...

— А мы не восстанавливаем ее, наша цель —создать мужицкую республику в Сибири.

Мужичья республика в Сибири так же смешна, как и думные бояре во Владивостоке.

— Почему же возможна русская Совдепия, но не земская Сибирь?

Строд не ответил на вопрос, а продолжал спрашивать сам:

— У Пепеляева теперь два пути на Якутск: через Амгу и поселок Петропавловский. По какому пути он пойдет?

— В Петропавловском стоят ваши люди, генерал может послать против них Вишневского, а сам пойдет на Амгу.

— Вы были в Амге?

— Немного не дошел, ночевал в Сасыл-Сасы.

— Джергэ, что такое Сасыл-Сасы?

Лисья Поляна. Три юрты. Там, однако, живет мой приятель.

— Лисья Поляна! Красивое название, дышит тайгой,— восхитился Андрей.

За дверью охотничьей вежи лаяли собаки, хоркали олени, ругались дружинники. В это утро все казалось неприятным Пепеляеву, угнетала и мысль, что придется шагать тысячу верст до Якутска по звериным тропам.

«После пятнадцати дней изнурительного похода занят Нелькан. Красные, не приняв боя, ушли вниз по реке Мае. Полагаю, что начальники их найдут способ поднять дух своих войск, и перед нами предстанут боеспособные части. Борьба будет упорная и серьезная. Если господь даст успех и мы возьмем Якутск, то постараемся связаться с вами по радио»,— закончил Пепеляев письмо и надписал: «Его высокопревосходительству Дитерихсу Михаилу Константиновичу». Поднялся, сразу загромоздив собой вежу. Высокий, толстолицый, обросший смоляной бородкой, генерал больше походил на зверолова, и у него было в избытке все, что определяет мужчину: ум, воля, решительность.

— Когда воевода получит мое письмо? Возможно, он рас-

печатает его во Владивостоке, возможно, в Иркутске, крестовый поход на Москву может претерпеть самые неожиданные изменения, как и мой путь на Якутск...

Скрипнула дверь, в вежу протиснулся генерал Вишневский.

— Посланец собрался, брат-генерал.

— Пусть заглянет ко мне.

Тотчас вошел закутанный в оленьи меха тунгус.

—- Письмо отвези в Аян и передай на любую шхуну. В нем важное капсэ для белых нючей,— сказал Пепеляев.

— Ойе! Капсэ быстро помчится в Аян, у меня самые сильные собаки.

— Что везешь кроме моего письма?

— Пушнину.

— Много?

— Ойе, много!

— Это чья пушнина? Твоя? — спросил Пепеляев, переводя тяжелый взгляд на генерала Вишневского.

— Наша, брат-генерал. Это все, что удалось забрать у нель-канских охотников. Только зачем отправлять пушнину в Аян, когда идем на Якутск? Обратно в Аян нам пути не будет.

— В походе предпочитаю везти боеприпасы, а не соболей,— уклончиво ответил Пепеляев. — А я написал Дитерихсу, что выступаем на Якутск.

— Где сейчас Дитерихс? Он еще в сентябре грозился взять Хабаровск.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад. А где воевода, услышим, когда войдем в Якутск.

Генералы и не подозревали, что в этот октябрьский день Иероним Уборевич начал штурм Спасских укреплений.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Буржуазные историки любят рассказывать о знаменитых полководцах были и небылицы, обрамлять подлинные события легендами и невероятными, но якобы решающими судьбы сражений случайностями. Любят порассуждать и о том, что было бы, если бы в день Бородина Наполеон не схватил насморка или маршал Груши не опоздал к началу битвы под Ватерлоо.

Рок, судьба, случай, гений одного военачальника, бездарность другого, упущенное мгновение, личная храбрость или трусость подчиненных играют, по мнению таких историков, чуть ди не решающую роль.

В подобных мнениях есть частица истины, но обо всей истине эти историки говорят сквозь зубы. Классовую сущность всякой войны, социальные, экономические, религиозные, национальные отношения или они обходят молчанием, или намеренно искажают.

Английский писатель Честертон тонко заметил, что, «сообщая факты, так и тянет их исказить. Беспристрастных истори-ков нот. одни говорят половину правды, другие чистую ложь».

Владимир Ильич Ленин писал: «Марксизм, не принижающий себя до обывательщины, требует исторического анализа каждой отдельной войны, чтобы разобрать, можно ли считать эту войну прогрессивной, служащей интересам демократии или пролетариата».

Для советских историков воина — это продолжение политики того или иного государства иными, насильственными средствами, это борьба классов, в которой решающую роль играют народы, а не отдельные, пусть и гениальные полководцы. «Для марксизма важно,—писал В. И. Ленин,— из-за чего ведется данная война, во время которой могут быть победителями то одни, то другие войска». Из-за чего ведется война — эта ленинская концепция стала основой советской исторической науки.

Но если отдельные личности не творят истории, они выражают ее.

Течет неумолимое время, отодвигая в прошлое события первых лет революции, но освещая их вечными отблесками истории.

На страницах ее сверкали и продолжают сверкать имена героев революции.

Среди самых молодых полководцев революции особенно выделялся своей одаренностью Иероним Уборевич.

Тысячелетняя история России богата войнами.

Русские сражались с половцами, татарами, турками, поляками, немцами, французами, англичанами, японцами — враги лезли на Россию с востока, юга и запада и никогда с севера. Ледовитый океан, северная тайга, полярная тундра, казалось^ навечно замкнули пути в Россию для вражеских полчищ.

В эти дни революции широко раздвинулись географические границы войн — впервые развернулись боевые действия на шестьдесят третьем градусе северной широты.

Чтобы задушить большевизм, союзники бывшей царской России в войне против немцев высадились в Мурманске и Архангельске. Интервентов прельщала идея — из Архангельска подняться по Северной Двине, захватить Котлас и по железной дороге выйти на Вятку. Там думали они соединиться с белоче-хами и осенью восемнадцатого года взять Москву. Одновременно интервенты наступали по железным дорогам Архангельск—» Вологда, Мурманск —Петрозаводск.

Армия интервентов уверенно продвигалась вверх по Северной Двине к Котласу, надеясь взять Вятку и, соединившись с белыми войсками, войти в Москву. Кого только не было среди солдат генерала Аиронсаида! Англичане, американцы, францу-

зы, поляки, сербы, чехословаки, итальянцы. Под их опекой фор* мировались белогвардейские полки — Архангельский, Мурманский, Онежский, Холмогорский, возникали славяно-британские легионы, русско-французские отряды.

По требованию Ленина был спешно создан Северный фронт, вместивший в себя тысячи верст, лесов, болот, великих озер, больших и малых рек. Линия фронта проходила через Онежское озеро, Северную Двину, по ее притокам Ваге, Пинеге, Печоре, на этих необозримых пространствах терялись слабо вооруженные отряды красных.

Шестнадцатитысячной оккупационной армии генерал-майора Айронсайда противостояла разутая, голодная Шестая армия красных. Была она вдвое меньше, страдала от партизанщины. Многих офицеров, перешедших на сторону революции, красноармейцы подозревали как предателей и изменников.

Пренебрежение к офицерам было особенно сильным в Нижне-Двинской бригаде —там командиры побаивались своих бойцов. Только один двадцатидвухлетний, но не по возрасту хмурый подпоручик вел себя с бойцами без подобострастия. Был он строг, но справедлив, славно знал свое артиллерийское искусство, со спокойной храбростью бился в рукопашном бою. Ходил подпоручик в офицерской шинели, хромовых сапогах, носил пенсне, вызывая восхищенную зависть бойцов.

Есть люди, которые становятся необходимыми для других в самые трагические часы. Люди эти как бы аккумулируют общую энергию, ставя конкретные цели, открывают новые неожиданные перспективы, совершают героические поступки или, без колебаний и сомнений, наводят порядок.

Таким человеком и был подпоручик гаубичной батареи Нижне-Двинской бригады Иероним Уборевич.

Бригада отступала в таежные дебри, с каждым часом теряя боевой дух. Отступление всегда деморализует, а тут, как бы завершая все несчастья, погиб комбриг. Бригада без командира стала превращаться в ватагу; взбунтовался Первый Вологодский полк, бойцы покинули позиции и, бесчинствуя и грабя таежных жителей, отправились в Котлас. Иероним Уборевич принял под свое начало бригаду и устремился в погоню за бунтовщиками. Проводники обходными тропами вывели его вперед; он поставил в засаду кавалерийский эскадрон Хаджи-Мурата и пулеметную команду, а сам поехал навстречу бунтовщикам. Встретил их посредине тропы, появление его было таким неожиданным, что передние ряды остановились.

Смирно! скомандовал Уборевич. — Слушайте меня внимательно. Своим самовольным уходом с передовой вы совершили ошибку, граничащую с преступлением. Но у вас есть еще возможность исправить ее —возвращайтесь на позиции!

Кто там крутится? Гони его в шею,— послышались угрожающие голоса.

695

— Шаг вперед —и я открою пулеметный огонь! — крикнул Уборевич.

Как бы в подтверждение его угрозы е правой стороны из кустов показались двуколки с пулеметами, с левой вымчался эскадрон осетина Хаджи-Мурата, известного всем своей лихой оесстрашностью. Бунтовщики попятились.

Винтовки на плечо, направо кругом, шагом марш обратно! властным голосом скомандовал Уборевич.

Оттого ли, что бунтари увидели пулеметы и кавалеристов, выросших словно из-под земли, оттого ли, что голос командира был совершенно спокоен, но таил в себе власть и силу, они начали исполнять его приказ.

Штаб бригады располагался в охотничьей избушке, на речном обрыве. В реке истаивала вечерняя заря, при ее свете Уборевич писал свой первый приказ:

«Именем векового народного горя требую проявлять стойкость и храбрость в сопротивлении врагу. Никогда не склоним наших знамен перед противником!»

Это был приказ — клятва на верность революции и на рыцарское ей служение, и возвышенные слова появились сами собой, хотя Уборевич избегал их в разговоре.

Неслышной походкой подошел следователь Особого отдела, таинственно прошептал:

— Они во всем признались...

— Кто это «они»? — не понял Уборевич.

— Подстрекатели из Первого Вологодского.

— Что за люди?

— Вятские мужички, вологодские мужички, здешние охотнички,— зачастил следователь.

— Грамотный народец?

— Помилуй бог, темнее ночи!

— Они хоть понимают, в чем сознаются?

— Крестятся да говорят — бес попутал, сер подбил...

— Откуда у вологодцев сэры появились? Мужички еще англичан и не видели.

— Не серы, а эсеры, товарищ комбриг.

Невеселая улыбка тронула губы Уборевича.

— Вот теперь все ясно. Эсеров арестовал?

— Так точно!

— А бойцов освободи. Безграмотные мужики обмануты эсерами...

Выдался редкий час фронтового затишья, английские канонерки не обстреливали позиций красных, самолеты не сотрясали воздух ревом моторов, бойцы дремали в окопах. Над речными обрывами повисла пустынная, щемящая сердце тишина.

Уборевпч давно не испытывал такого удовольствия, оглядывая дебри, похожие па зеленое море. Под ногами лежала большая река с протоками, заливчиками, старицами, березы и ветлы на ее берегах уже оделись в золотистую дымку первоначальной осени, вода напоминала расплавленное олово и шла ровно, мощно, неукротимо.

Над Ѵборевичем пролился ясный, словно из горного хрусталя, возглас, потом другой, за ним третий — такие же звонкие^ и прозрачные. Лебединая стая проходила в черном небе, и Уборевич встрепенулся, и увидел он озеро, заросшее по берегам камышами, и белых лебедей своего детства. В уме прозвучали слова: «Белый лебедь летит, напрягая крыло, белый лебедь под небом далеким. Ты уйдешь и обронишь меня, как перо, и оставишь меня одиноким...»

...Старому крестьянину Петрясу Уборявячусу не просто было воспитывать большое потомство. Иероним — одиннадцатый ребенок в семье, но отец, перебиваясь с хлеба на квас, все же послал его в гимназию. Иероним проявил пристрастие к точным наукам, особенно к математике, уехал в Петербург, поступил в политехнический институт, но мировая война помешала учению, его послали на краткосрочные курсы офицеров. Вскоре подпоручика Уборевнча назначили командиром гаубичной батареи на Румынском фронте.

Весной восемнадцатого года судьба забросила его в таежный край, о котором он знал меньше, чем о джунглях Амазонки.

Бурая трава покрылась инеем, недвижно висели оранжевые березы, за ними темнела стена сосен, рассвет рождался из речной воды. Крякали неисчислимые стаи уток, птица табунилась перед отлетом и казалась пестрой тучей, упавшей в Северную Двину. Уборевич проснулся от характерного постукивания пароходных плиц. Вскочил на ноги: «Уж не англичане ли решили попугать перед рассветом?» Но перестук катился с верховьев, и вот из-за мыса вывернулся буксирный пароходик с двумя баркасами.

Это из Котласа, это свои,—решил Уборевич и услышал выстрелы караульных. Тотчас пробудились бойцы и рассыпались по обрыву.

Буксир долго разворачивался, чтобы пристать против течения, бурный поток относил баркасы, у бортов толпились люди, что-то кричали, размахивая винтовками. С буксира еще не сбросили трап, а какой-то бородач в шинели, с алой лентой на шлеме, выпрыгнул на берег.

— Вятский добровольческий отряд прибыл в помощь Шестой армии. По приказу командарма поступаем в распоряжение Нижне-Двинской бригады. Где комбриг? — заговорил он торопливо.

Вот командир, пожалуйста! — осклабился Хаджи-Мурат.

>— Вы комбриг? — недоверчиво спросил бородач.

— Меня зовут Иероним Уборевич. С кем имею честь?

Командир отряда Алексей Южаков. Уж больно молоды, сразу не поверишь, что самый старший здесь.

— Нычего, пожалуйста,— бесцеремонно ответил за комбрига Хаджи-Мурат.

— Молодость такой недостаток—оглянулся, а его уже нет,— ответил Уборевич. — Я много наслышан про вятских.

— На Клондайке с вяцкими я хижины рубил, после нашей смерти еще тыщу лет простоят,— заметил Хаджи-Мурат.

— Вятка прислала вам в подарок толокна да самосада,—> сказал Южаков под восторженный рев бойцов.

— Лошадиный помет сушим да курим. Дай табачным дымком подышать...

Южаков протянул полный кисет махорки, десятки рук молниеносно опустошили его.

— Что еще кроме провианта и махорки привезли вятичи? — спросил Уборевич.

— Дух оптимизма, веру в скорую победу...

Исходил листопадом сентябрь, свинцовела, подернувшись холодком, речная вода, леса оглашались журавлиными кликами, на утренних зорях трубили сохатые.

Английские суда прилагали все силы, чтобы прорваться на Котлас, но красные орудия держали под убийственным обстрелом фарватер. Англичане высаживали десанты, пытаясь обойти полки Уборевича, он перекрывал все пути на полузамерзшпх топях.

Над позициями красных появился английский самолет, долго и смело кружил, покачивая фанерными крыльями, на которых отчетливо виднелась эмблема — лев со щитом, но зря стреляли полевые орудия, напрасно матерился Хаджи-Мурат — летчик ушел безнаказанным.

Вечером Хаджи-Мурат влетел в штаб с торжествующим воплем:

— Охотники шпиона поймали! Английский летчик, бравый, сукин сын, прямо-таки джигит...

Уборевич вышел из землянки и увидел бледного, с рыжими бакенбардами летчика.

— Вы англичанин? — спросил он.

Летчик отрицательно помахал ладонью.

— Тогда шотландец?

•— Дайте мне папиросу. Не курил целые сутки,— с московским аканием сказал летчик.

— Так вы русский?

— Московский дворянин и гвардейский офицер.

— Как попали в плен?

Случилась авария, пришлось приземлиться, а они тут роне^ 1 ' локазал летчик на зырян-охотников, стоявших в сто-

Как же вы, русский дворянин и гвардейский офицер стали изменником своего отечества и перешли к интервентам?

— Они не интервенты, а союзники и спасают Россию.

От кого спасают? Какую Россию спасают?

— От комиссаров, от тех самых, что уничтожают все лучшее, что создала Россия за тысячу лет своего существования, мы—дворяне российские —не позволим большевикам...

«Не позволим, не потерпим!»—перебил летчика Уборе-вич, махнул рукой и, пригласив с собой зырян, ушел в землянку. Все интересовало Уборевича в жизни лесных людей он расспрашивал об охоте, запасе провианта и оружия, таежных тропах и способах передвижения по ним.

п °Г НИКИ показалн ем У пистонные ружья, самодельные П>льки, волосяные силки на рябчика, на всякий случай висевшие на поясах, пожаловались, что негде достать пороха Говорили медленно, обдуманно, ничему не удивляясь, только один старик спросил, для чего командир носит стеклянные глаза.

Лучше вижу, когда по тайге хожу,— пошутил он — Ой-ей-е! —сокрушенно покачал головой старый охот-бетку? С ° ВСеМ П0ЧТИ мальчнк и Уже нету глаз. Как же стрелять

— В голову бью,—соврал он, надеясь на похвалу.

— Ои-еи-е! — опять простонал охотник. — Зыряне бьют только в глаз, чтобы шкурки не портить.

Охотники дружно посмеялись над скверной стрельбой его он же порадовался в душе: «Незаменимые проводники отличные снайперы». ’

Одно смущало комбрига: как объяснить зырянам классовую сущность гражданской войны в их лесах, растолковать разницу между красными и белыми; зыряне или невозмутимо молчали, или же покачивали лохматыми головами.

домандующий оккупационной армией генерал Айронсайд оставил бесплодные попытки захватить ключевые позиции красных у слияния Сухоны и Вычегды и решил ждать сильных морозов, что скуют воду и землю. А морозы были не за горами.

„ енерал, попыхивая сигарой, просматривал донесения штабной разведки. С интересом прочитал сообщение о новом красном командире, перекрывшем путь по Северной Двине

«Вывший царский подпоручик Иероним Уборевич 22 лег приоыл на Северный фронт в июне. Военная специальность — артиллерист. Математический склад ума. Строг с солдатами но подкупает их знанием военного дела, особенно артиллерии. і іало найдется английских офицеров, которые будут отрицать,

что он превосходно знает свое дело. Артиллерия Уборевича топит наши канонерки, сбивает самолеты»,— сообщал шпион.

«Умный, а потому особенно опасный враг. Об умных врагах всегда надо знать, как о себе. Недопустимо презирать или недооценивать своих противников»,—подумал генерал Айронсайд.

Адъютант прервал его размышления:

— В приемной мистер Джером-Джером, сэр...

— Тот самый, который писатель?

— Тот самый. Известный юморист

Мне сейчас не до юмора. Не до шуток, даже самых остроумных. — Генерал тыкал сигару в хрустальную пепельницу не попадая в нее, ища слова для выражения мысли и не находя их.

Как вам угодно, но Джером-Джером — представитель почтенной «Таймс». Такой почтенной газеты, сэр,— адъютант, прищелкнув каблуками, направился к выходу.

Пригласите его ко мне,— приказал генерал. «Лучше принять. Знаменитый писатель, «Таймс», общественное мнение. Надо принять».

^Багровый от морского снежного ветра, с улыбкой на сочных губах вошел Джером-Джером, недавно прибывший в Архангельск.

Это был приземистый, с широким лицом старик в черном длиннополом сюртуке. Он больше походил на грубоватого матроса, чем на рафинированного джентльмена.

Айронсайд ожидал, что писатель начнет с неприятных расспросов о неудачах оккупационной армии, но ошибся, Джером-Джером много и вкусно рассказывал о разных разностях лондонской жизни, об остроумных выходках соперника по перу Бернарда Шоу.

Айронсайд кисло усмехался, слушая каламбуры, якобы принадлежащие Шоу, потом осторожно спросил:

— Что пишут газеты о нашей военной кампании на русском севере?

— Газетные мнения и политические выступления ничего не стоят. Я приехал в такую даль, чтобы писать о храбрости наших томми, о наших генералах, жертвующих собой ради чести, славы, престижа Великобритании, сэр. Вот для чего я приехал, а не пересказывать чужие мнения, и буду рад получить новости из первых рук. Из ваших рук, сэр...

Длинное усатое лицо Айронсайда просветлело.

Война потому и воина, что самые свежие новости растут как грибы и гниют как они же — молниеносно! Месяц назад мы шли вперед, ие встречая сопротивления красных, теперь сидим на берегах Северной Двины и ждем мороза. Реки и топи застынут, и тогда можно обойти противника.

— Ждете генерала Мороза? А Лондон уверен, что Мороз — самый умный русский генерал. Если вспомнить историю, то всех

врагов России побеждал именно генерал Ліороз, — пошутил Джером-Джером.

Да, да,— согласился Айронсайд.— Это когда историю войн пишут побежденные.

— Историки, военные особенно, разучились рассказывать о великих событиях просто, прямо, правдиво,— согласился писатель.— Мой друг Честертон тонко заметил: «Пылкий историк видит одну сторону вопроса, спокойный не видит ничего, даже самого вопроса».

— Я не читал Честертона,— признался Айронсайд. — Не люблю истории, самой необязательной из наук. История подделывается тогда, когда она делается, я же намерен сказать правду. Ваше дело, как с ней обращаться, сэр, но вот что я скажу: если за июль — август мы прошли на Северной Двине триста миль, то в сентябре — ни одной, и виноват в бесплодности наших усилий какой-то подпоручик Уборявячус, которого для легкости произношения зовут Уборевичем.

— Что за варварская фамилия!

— Этот варвар перекрыл все пути на Котлас и связал нас по рукам,— Айронсайд взял донесение шпиона, перечел запомнившуюся фразу: — «Мало найдется английских офицеров, которые будут отрицать, что он знает свое дело...»

— Мнение наших офицеров — высокая оценка. Очень лестная оценка!

— Объективность в оценке противника — национальная черта нашего характера,—философски заметил Айронсайд.— Если быть до конца объективным, то нам необходимы свои і'боревичи. Ему двадцать два года. Дивный возраст! Завидую таким юношам, у них есть время оставить свой след на земле.

— Я хотел бы проехать к передней линии фронта. Это можно? — спросил Джером-Джером.

- Можно, но нужно ли? Сейчас на Северном фронте полное затишье. Мы готовим удар по двум направлениям и думаем зимой быть в Москве, тогда я с удовольствием увидел бы вас на параде британских войск...

Джером-Джером беседовал не только с командующим оккупационной армией, но и с рядовыми ее, он сопоставлял и сравнивал мнения не одних англичан, а шотландцев, американцев, французов.

Питерский отряд под командой Петра Солодухина незаметно подошел к Троицкой, в которой стоял Шотландский батальон. Солодухин приказал разбить бивак и ожидать утра, не привлекая внимания противника. По уговору с Уборевичем штурм деревни решили начать, когда на левом берегу взлетят сигнальные ракеты.

Потянулись часы томительного ночного ожидания. Солоду-хин прислушивался ко всем звукам, летевшим из лесной темноты: доносились слова отрывистой иностранной речи, ржание лошадей, потрескивали от мороза сосны, разламывался с шелестящим гулом лед на реке.

Ранним утром на левом берегу началась винтовочная перебранка, просекаемая басовитым аханьем пушек, в заснеженном небе появился самолет — неуклюжая крылатая этажерка долго висела над биваком.

Над белой пустыней севера одна за другой взлетели три ракеты, сразу наполнив снежную мглу зловещим светом. Сиг-нал ^ боревича означал: «Мы начали дело, очередь за вами».

Питерцы бросились на штурм Троицкой в то самое время, когда Южаков повел вятичей в атаку на Селецкую. Пять дней продолжались упорные бои на левом и правом берегах Северной Двины и закончились поражением интервентов.

Англичане поспешно отступили в Шенкурск.

Командование Северного флота реорганизовало свои войска. Вместо боевых завес были созданы регулярные дивизии и полки. Из разрозненных отрядоз возникла 18-я стрелковая дивизия, командиром ее назначили Иеронима Уборевича.

Новый комдив принялся властной рукой наводить дисциплину в полупартизанских отрядах, которыми командовали эсеры. В сопровождении Южакова и Хаджи-Мурата он отправился по деревушкам, где квартировали отряды, ставшие ротами и батальонами его дивизии.

Был солнечный денек, искрились разузоренные инеем деревья, кошевка, запряженная парой сытых «вяток», мчалась по накатанной дороге. Хаджи-Мурат в закуржавелом башлыке то обгонял кошевку, то ехал рядом, перекидываясь шутками с Уборевичем и Южаковым.

Уборевнч стал рассказывать Южакову о своей Литве, о том, как мечтал быть математиком.

— Но революция сделала меня солдатом, только не могу я похвастаться, как Наполеон, что военная профессия — моя вторая натура. Наполеон говорил о себе, что где бы ни был, всюду командовал. Двадцати трех лет командовал при Тулоне! в двадцать пять водил солдат в итальянскую кампанию. Он жил войною, как иные живут любовью. И все же он блистательный учитель военного искусства, у него следует учиться особой уверенности в праве подчинять себе солдат, распоряжаться их судьбами. Эта наполеоновская уверенность нравится мне, но при условии, если есть большая и прекрасная цель. Для меня такая цель — борьба за народ,— говорил Уборевич.

Тревожно пел под полозьями снег, светились ускользающие в солнечную дымку деревья, было бело, искристо, морозно. Под

вечер Уборевич, Южаков и Хаджи-Мурат подъехали к таежному сельцу, где был на постое третий батальон. На околице темнела убогая деревянная церковь, рядом сутулилась еще более убогая школа, занятая под казарму.

Они вошли в школу, набитую бойцами, в нос ударили запахи грязной одежды, дурной пищи, сырости, гнили. Чадил фитиль в плошке с барсучьим салом, из полутемноты смутно виднелись обросшие, серые физиономии.

— Что за часть? — спросил Уборевич.

— Первая рота третьего батальона,— прохрипел кто-то из угла.

— Я из штаба дивизии,— слукавил Уборевич. — Мне нужен командир.

— Он в поповском доме на постое, туда топай,— посоветова-* ли бойцы.

Проваливаясь по колени в сугробах, они перебрались на другую сторону улицы, постучались в двери поповского дома. На стук никто не вышел, хотя в освещенных окнах мотались человеческие тени, слышался говор и хохот. Уборевич толкнул дверь, она открылась.

За столом, на котором стояла четвертная бутыль самогона, валялись хлебные корки, соленые грузди, полураздетые мужчины играли в карты. На деревянной кровати, с папиросой в зубах, лежал рыжеволосый человек.

Южаков и Хаджи-Мурат остановились у порога, Уборевич шагнул к игрокам, те молча посмотрели на него.

— Здравствуйте! — поздоровался Уборевич таким недобрым голосом, что рыжий приподнялся. — Кто командир батальона?

Рыжеволосый обмахнул лицо ладонью, словно убирая липкую паутину.

— Ты чё болтаешься в штабе? Пошел вон!..

— Встать! — гаркнул Уборевич.

— Чё, чё! Очумел, чё ли, сукин сын?

— Ах ты негодяй! — Уборевич распахнул шинель, расстегивая кобуру маузера.

Игроки увидели на груди его орден Красного Знамени: все знали, что орденом высшей воинской славы, недавно учрежденным, награжден пока один человек в дивизии — ее командир. Рыжий затряс головой, вытряхивая из нее хмель и тугую боль, игроки вскочили с мест, вытянув руки по швам.

Уборевич схватил четверть с самогоном и швырнул к порогу, стеклянные брызги разлетелись в разные стороны, на полу разлилась вонючая лужа. Хаджи-Мурат поджег ее спичкой, синее пламя жадно забегало по половицам, выжигая запах сивухи.

— Не нахожу слов для оценки вашего поведения. — Уборевич застегнул кобуру. — Стыд и позор — не те слова, которыми надо клеймить отношение к дисциплине. Завтра же — слыши-

те? — завтра утром отдам всех вас под военно-полевой суд, и первым командира батальона! — Хлопнув дверью, Уборевич вышел из комнаты.

Проливные дожди сменялись мокрыми метелями, леденящие ветры приобрели ураганную силу, топи покрылись пеленой рыхлого снега, под которой таились бездонные провалы.

В такую распутицу Уборевич начал широкое наступление на укрепления интервентов в таежных деревушках Ивановской, Селедкой, Троицкой. На штурм укрепления в Ивановской он послал питерский отряд под командой Петра Солодухина, питерцев поддерживали вятские добровольцы Алексея Южакова и эскадрон Хаджи-Мурата.

Англичане отбивали атаку за атакой, сами бросались в штыковой бой, отступали в прикрытия, снова отчаянно сопротивлялись. Наступление красных приостановилось в версте от вражеских позиций.

Ночью приехал Уборевич и у костра, под снежные вихри, долго совещался с командирами.

— Давайте размышлять совершенно конкретно, без ссылок на особые обстоятельства или безмерные трудности,— говорил Уборевич. — Перед нами деревня Ивановская, до нее всего одна верста. На этой версте — окопы, пулеметы, орудия. Деревню защищают англичане, французы, шотландцы, но она для них всего-навсего населенный пункт в диком месте на краю света. У иностранцев нет к этим местам ни любви, ни привязанности, нет ничего, за что стоило бы драться,— следовательно, противник не дорожит этой самой Ивановской и оставит свои позиции, как только почувствует опасность. Для нас Ивановская — это Россия, это такое же родное место, как Москва или Питер. Освободить тысячу Ивановских — спасти революцию и народ от поработителей. Вот все, что хотелось вам перед завтрашним штурмом сказать,— заключил Уборевич.

Метались в ночи языки костров, красноармейцы, скорчившись, лежали вповалку, кое-кто курил, молчаливо глядя в костер, тая от посторонних заветные думы. Валил вязкий снег. Алексей Южаков сидел около Хаджи-Мурата, пытаясь представить завтрашнюю атаку, но она казалась непостижимой, как звезды. Кто-то завтра, может быть сам он, погибнет при штурме Ивановской, и никто, даже родные не узнают про его могилу. Одиночество и тоска овладели Южаковым от этих мыслей.

Где-то рядом рухнуло дерево, его падение вывело из забытья Хаджи-Мурата. Он приподнялся, сел на корточки, вытащил кисет с махоркой.

— Сосна свалилась! Жалей не жалей, пропала сосна,— видно, не уберечь дерева в лесу, а девки в людях. Давай закурим.

704

— Потише, разбудишь Уборевича,— предупредил Южаков.

— Я разве ишак? Он —мой кунак, настоящий джигит, я его сон берегу. Ему завтра командовать надо, а меня предупреждать не надо...

Южаков глянул на темное, горбоносое лицо и подумал, что совершенно не знает осетйна. Почему этот человек оказался в армии красных?

— Ты давно с Кавказа? —желая вызвать Хаджи-Мурата на откровенность, полюбопытствовал он.

— Забыл, когда аул покинул, Я и в Россию-то вернулся в шестнадцатом году, а меня— за шиворот и на фронт. С той поры из седла не вылажу,— словоохотливо заговорил Хаджи-Мурат.

— Где же ты странствовал?

— По Америке колесил, на Клондайке счастье искал. Золотая лихорадка трясла меня, как мальчишка грушу, а денег нет. У меня деньги — гости, а не хозяева...

— Не подфартило, что ли?

— И фарт, и денежки были, но остался гол, как кинжал без ножен.

— Что ж такое приключилось?

Хаджи-Мурат выхватил из костра уголек, подбросил на шершавой ладони, в глазах его проплясали точки огня.

— Тебя золотая лихорадка не трясла? А баб ты любишь? А в картишки играешь? Я всегда по банку бью — рюмками золотой песок на кон ставлю,— с вдохновенной яростью выдохнул он.

—: и много у тебя золотишка скапливалось?

— Не люблю потери считать, люблю слушать золотой звон в кармане.

— А я вот никогда не видел золота в чистом виде. Часики да кольца щупал, а чтобы самородки — не приходилось.

— Ца, ца, ца! — поцокал языком Хаджи-Мурат. — Кто золота не мывал — тот и жизни не видал, а кто мыл, того снова тянет. Это, кунак, как вино.

— Почему же Клондайк покинул?

— До Юкона слушок докатился: в России, на Охотском побережье, бешеное золото открыли, аляскинские старатели двинули на Камчатку, в Охотск, и я захотел, но на Кавказ потянуло. Душа по аулу истосковалась, сперва решил дома побывать, а потом уже снова на север. Приехал в Россию и попал на фронт. В дикой дивизии лямку тянул до самой революции...

— В какой «дикой дивизии»? — встрепенулся Южаков.

— В Третьем конном корпусе наша дивизия находилась. Вместе с генералом Красновым на Петроград шли...

— Ты участвовал в мятеже Корнилова?

— Я тогда эскадроном командовал, до Гатчины с мятежниками дошел. Под Гатчиной моих джигитов большевики так об-

23 а. Алдан-Семенов

работали, что я вместе с эскадроном к ним перебежал. — Хаджи-Мурат зевнул, обнажая хищные зубы, поднял воротник полушубка.— Спи, кунак, и пусть пошлет тебе аллах лукавый сон...

Канонада началась на рассвете, снаряды с воем уходили в заснеженную полумглу, снопы огня вставали над английскими окопами.

і-боревич прямой наводкой бил по окопам, потом перенес огонь на деревню, где скопились части противника. Еще рвались снаряды, когда пошли в атаку питерцы, за ними поднялись вятичи.

Англичане встретили красных в штыки. Шеренги атакующих сломались, разорвались, начался хаос рукопашного боя, когда поражение или победа зависит от случайностей, или всплеска чьей-то храбрости, или властного окрика командира.

Сломанные отчаянным сопротивлением, питерцы и вятичи попятились. В этот момент появился Уборевич. Полы длинной шинели его хлестали по сапогам, пенсне моталось на шнурке у левой щеки, Сползшдя на затылок шапка открывала юное, упрямое, отвердевшее в решимости лицо.

За мной! —закричал он так, будто от его крика зависел весь успех атаки.

Красноармейцы, повинуясь чувству долга и приказу своего командира,^ рванулись вперед, навязав противнику новый рукопашный бой. Англичане не выдержали ошеломляющего натиска, оставили Ивановскую и переправились на левый берег реки.

Уборевич, закрепляя успех наступления, приказал Солодухину^ продвигаться по правому берегу, вятских добровольцев перебросил на левый берег, чтобы обойти с тылу англичан в деревне Селецкой.

В быстром темпе, с короткими привалами вел Солодухин питерцев по заснеженным, но еще не замерзшим болотам. Лошади проваливались по брюхо в ледяную воду, бойцы с трудом вытаскивали и орудия, и лошадей.

Англичане обнесли Шенкурск несколькими рядами проволочных заграждений, понастроили блокгаузов с пулеметными гнездами, на разных высотах установили орудия, снятые с морских кораблей. Шенкурский гарнизон насчитывал три тысячи английских, американских, шотландских солдат, вооруженных отлично, одетых прекрасно.

Уборевич тщательно обдумал шенкурскую операцию и решил штурмовать городок с трех сторон тремя сводными отрядами.

Накануне нового, девятнадцатого года первый отряд в составе Нарвского, Гатчинского, Рязанского батальонов направился на Шенкурск с железнодорожной станции Няндома.

Отряду предстояли многодневные переходы при тридцатигра-дусных морозах, в безлюдной тайге. Отряд вели местные охотники, знавшие тайгу как собственную вежу. Следом выступил второй отряд, состоявший из Питерского рабочего, Инженерного батальонов, егй путь из погоста Кодема на Шенкурск пролегал еще более глухими лесами; третий отряд был составлен из Морского, Северного полков, четырнадцати тяжелых и легких орудий, кавалерийского эскадрона. С этим отрядом был сам Уборе-вич: он надеялся по реке Ваге незаметно подойти к Шенкурску,

Отряд подошел к Шенкурску двадцать пятого января. Разведка донесла, что противник уже знает о приближении красных.

Уборевичу тоже не терпелось узнать об англичанах, Хаджи-Мурат вызвался проникнуть в Шенкурск.

— Иди, но будь осторожен. Если поймают, висеть тебе на первых воротах,— остерег Уборевич.

— Ха! Что нам Шенкурск, мы Клондайк видали!

Хаджи-Мурат ушел ночью, пообещав вернуться к рассвету. Время летело, Хаджи-Мурата не было. Утром Уборевич решил хотя бы издали взглянуть на городок, о котором так много думал в последние дни. Сопровождаемый проводником, он пробрался на таежную опушку.

ШенкурСк показался ему старинной гравюрой на зимнем фоне. Над улицами и домиками возвышались голубые, с золотыми звездами купола кафедрального собора; всюду росли прямые от мороза стволы дымов. Деревянные петушки на коньках крыш, резные ставни, узорчатые столбики крылечек и калиток были погружены в белый сон. Уборевич увеличил резкость, и в бинокле поплыли ворота, амбары, сараи, улочки с походными кухнями, пулеметы, поставленные на лыжи, пушки, глазевшие в небо.

Он вернулся на бивак и, не дожидаясь Хаджи-Мурата, послал в Шенкурск новых разведчиков. Вечером, в звездной темноте бойцы приволокли пленного английского офицера, за ним, прихрамывая, подошел Хаджи-Мурат.

Пленный показал, что командование гарнизона, узнав о подходе красных отрядов, решило сдать Шенкурск без боя и отступить на Северную Двину.

— Когда англичане покинут город? — спросил Уборевич.

— Сегодня ночью,— ответил пленный.

Утром отряды Уборевича заняли Шенкурск. В тот же день он получил телеграмму из Москвы: боевые его друзья Петр Солодухин и Алексей Южаков отзывались в распоряжение Реввоенсовета, ему же приказывалось готовиться к новому походу против интервентов на реку Онегу.

Уборевич пригласил к себе Южакова, грустно сказал:

— Друг Алеша, мы расстаемся. Тебя отзывают в Реввоенсовет, но я уверен, что мы еще увидимся. До скорой встречи!

23

...После победы над английскими интервентами в лесах Севера молодой начдив Иероним Уборевич был назначен командующим Четырнадцатой армией.

Он разгромил Добровольческий корпус генерала Кутепова потом вместе с Тухачевским добивал Деникина, с Фрунзе сокрушал барона Врангеля. '

На него возложили операцию по уничтожению банд Махно и Петлюры, он ликвидировал их.

Его молниеносные и смелые действия привели к полному поражению Вторую армию белых под Мелитополем.

Летом двадцать первого года Уборевич стал командующим Пятой армией. К тому времени Пятая армия уже прошла блистательным путем от берегов Волги до Байкала, непрестанно сражаясь и побеждая колчаковцев и многочисленных иностранных их союзников.

Уборевич принял Пятую армию, когда она очищала Монголию от разноплеменных разбойников барона Унгерна. Еще в дороге молодой командарм узнал о пленении Унгерна; барона арестовала его же охранка и выдала красному командиру Константину Рокоссовскому. «Желтого дьявола монгольских пустынь» привезли в Иркутск.

Уборевич много слышал о жестокостях атаманов Анненкова, Семенова, Калмыкова, но слухи о бароне Унгерне показались ему бредом больного воображения. Он решил сам, и как можно беспристрастнее, допросить Унгерна.

Перед ним предстал высокий тридцатипятнлетний мужчина в цветном халате; белокурые волосы обрамляли желтый выпуклый лоб, длинные усы свисали по углам тонкогубого рта. Спокойно, с подчеркнутым хладнокровием, сел Унгерн на предложенный стул, закинул ногу на ногу.

Уборевич протер платочком пенсне и тоже спокойно разглядывал барона. Потом спросил:

— Ваша фамилия?

— Роман Унгерн фон Штернберг.

— Социальное происхождение?

— Потомок древнего рода прибалтийских баронов.

— Чем занимались предки?

Были членами ордена меченосцев. Участвовали в крестовых походах. Сражались с русскими в разные времена истории...

— И с Александром Невским?

— Проявили чудеса храбрости в бою на Чудском озере.

— Рыцари были разбиты в том бою.

В разбитых армиях тоже есть храбрецы и герои. Вот я пленник, но кто посмеет обвинить меня в трусости?—усмешка промелькнула в рысьих глазах барона.

В храбрости и выдержке вам не откажешь. Кстати, почему на вас- такой необыкновенно яркий халат? — полюбопытствовал Уборевич.

— Подарок монгольского богдогэгэна.

— Он глава ламаизма в Монголии?

— Верно, но ему принадлежит и вся полнота светской вла-сти. Ламы же почитают его как живого бога. Но халат — мелочь, халат — пустяк! За особые заслуги богдогэгэн присвоил мне особые символы высшей власти.

— Что это за символы?

— Я имел зеленый паланкин, желтые поводья, трехочковое павлинье перо — знаки отличия для самых высокопоставленных лиц. Получил высший княжеский титул «ван» и звание «Дающего развитие государству Великого Героя».

Унгерн попросил разрешения закурить, подправил мундштуком белые усы. Тихая безмятежность стыла в его тонком узком лице.

— За какие же заслуги такие высокие знаки власти?

— Я прогнал китайцев, захватил монгольскую столицу Ургу, восстановил на престоле богдогэгэн^. Разве этого мало, чтобы стать вторым лицом в государстве?

— Он был вашим пленником. Полновластным диктатором в Монголии являлись вы, барон. Теперь богдогэгэн называет вас палачом монголов и распутным вором.

— Так он же теперь ваш пленник! Такова диалектика трусости любого труса, даже если он живой бог на земле.

— Диалектика трусости? Вы склонны пофилософствовать даже в самый неподходящий момент. Как очутились в Монголии?

— Александр Федорович Керенский послал меня в Восточную Сибирь для формирования добровольческих бурятских отрядов. Когда Колчак объявил себя верховным правителем России, я поступил к нему на службу...

— Кем, позвольте узнать?

— Усмирял мятежи мужиков и рабочих. После гибели адмирала атаман Семенов взял меня своим помощником, но мы быстро расстались. Я собрал собственную армию.

— Из кого она состояла?

— Как из кого? Даурские казаки, буряты, монголы, японцы, корейцы...

— Одним словом, кондотьеры и авантюристы всех мастей. Палачи и разбойники, каких не видывал свет,—резко сказал Уборевич, не выдержав небрежного тона Унгерна.

— Можете обзывать меня самыми последними словами, я не обижусь, только не говорите, пожалуйста, о совести, справедливости, добре или зле — для меня они не существуют. Я стою на одном конце нравственной жизни, вы на другом, и этим все сказано. Вы представляете власть демократии, я — власть монархическую. По-моему, всякое государство крепко только монархом и его верными помощниками — аристократами. В старые времена цари на Руси были живыми богами, как и богды-