Крайние шхеры

XIV. Конец

Была уже зима. Нильс уже начал свой первый год лоцманской службы. Пришло Рождество со своим перерывом в тяжелом однообразном зимнем настроении, пришло с празднествами и пирушками, пошло из избы в избу зажигая свечи, раздавая подарки и делая сердца людей более открытыми и горячими, как может делать только Рождество. Потом оно миновало и вокруг скалистого острова завыли январские бури.

Рождество погостило также у Нильса и Мерты, и там оно нашло удивительно праздничное настроение. Между Мертой и Нильсом царило огромное, горячее и полное значения безмолвие, которое свидетельствовало о счастье, еще не решавшемся показать свою солнечную улыбку, как птица, что в ожидании рассвета, прячет свою голову под крыло. В те месяцы, что они уже прожили в браке, между ними не было произнесено ни одного дурного слова. Зато много было такого, что принуждает думать и что трудно выражать словами, и немудрено, что их дом часто посещал один унылый гость. Этого гостя звали молчанием. Нильс и Мерта чувствовали, каждый по-своему, что пережитое ими было необыкновенно и значительно, что оно не годилось для чужих ушей, что никто не мог бы разделить чувства и мысли самих Нильса и Мерты. И это создало что-то таинственное вокруг всей их жизни. Ни он, ни она не выражали охоты бывать среди чужих людей.

И, как это часто бывает, другие точно понимали их потребность в уединении и не навязывались. Никто не задавал им каких-либо вопросов и, если кто-нибудь недоумевал, как обстояли дела в лоцманском доме, стоявшем так обособленно и одиноко, то немногие могли ответить что-либо определенное. Те, которые что-нибудь знали, имели своп сведения от Филле Бома, а к нему хорошо применялась поговорка: не королем еще сказано то, что сказала королева.

Что Август Шегольм молчал о том, что знал, было довольно естественно. Если бы он стал болтать, стыд лег бы на него, а не на кого-нибудь другого. К тому же на Сольмере кровь струится в человеческом сердце горячо, и хоть бы все население знало о тайне, которая привязывала Мерту к Нильсу крепче, чем венчание, слова священника и брачные обязанности, все же наверно не много бы нашлось таких, которые были бы достаточно грубы, чтобы найти Нильса, смешным.

Шапку долой перед таким человеком, и флаг на мачту!

Это знал и Нильс. Он знал, что всюду вокруг него парни искали себе жен, а девушки парней, и сводила здесь только, любовь. Смолоду отыскивали они друг друга и смолоду заводили свое гнездо. Налетали Мятом иные более суровые ветры, чем в молодости, набегали тяжелые бури, наступали плохие времена. Могли быть раздоры, бедность, пьянство и нужда. Но кое-что всегда оставалось от горячего солнечного света, который однажды был молодой радостью, и Нильс не знал на всем острове такого иссохшего, низкого и презренного человека, который в молодости взял бы себе жену по расчету.

Это влияло море, могучий воздух которого очищал все сердца, то море, на котором никому не приходилось оттеснять других, чтобы получить свой насущный хлеб.

Но несмотря на то, что он все это знал-Нильс ходил со своими мыслями один, а Мерта знала, что не имеет права жаловаться, если расположение духа у него тяжелое. Поэтому оба приучили себя к молчанию и говорили друг с другом только повседневные слова, которыми муж и жена должны обмениваться, чтобы можно было жить. Мерта всегда понимала, о чем Нильс думает, а Нильс со своей стороны полагал, что знает, что происходит в душе Мерты. Но он имел такую суровую схватку с жизнью и с ее силами, что теперь нужно было дать ему время и опомниться. Он поступил сразу сильно, как повелевало ему сердце, и никогда он не пожалел об этом. Никогда ему не приходило желание переделать сделанное. Он шел прямо перед собою, как лежал перед ним путь, и не оглядывался ни назад, ни по сторонам. Теперь, когда все было сделано и жизнь опять вступила в свою привычную колею, теперь он стал раздумывать, снова- и снова перебирая в уме, как все это произошло, отчего оно произошло и как непоколебимо он сжег за собою корабли. Он поступил так стремительно, что размышления, так сказать, пришли после поступков.

Все это Мерта понимала, и она боялась не молчания, когда они оставались наедине. Она его не боялась, но случалось, что оно мучило ее. Ей хотелось открыть перед Нильсом сокровеннейшее, что у нее было, изо дня в день ей хотелось показывать ему, как ее сердце переполнено радостью и благодарностью, показывать ему беззаветной преданностью, как он возвысил ее, подняв до себя. Но в то же время она чувствовала, что одно преждевременное слово может разрушить все, что строилось месяцами, а потому она подчинялась безмолвно выражаемой воле Нильса и молчала, как и он. Его молчание связывало ее так же, как и всякое его желание, которое она могла угадать или почувствовать.

Зимою случилось обстоятельство, нарушившее однообразие: Август Шегольм покинул остров. Говорили, что он сам просил перевода. Необычно было, чтобы уроженец Сольмера переселялся, и в начале болтали об этом то да се. Но пересуды сами собою затихли, когда он уехал, потому что все знали, что Август Шегольм принадлежал к людям, всегда стремящимся к переменам. К тому же он получил именно то лучшее, чего желал, так как попал на станцию ближе к городу.

Это обстоятельство явилось точно облегчением, как для Нильса, так и для Мерты: из-за них, конечно, оно и случилось. Но оно не принесло с собою перемены, на которую Мерта надеялась: оно не разбило молчания, затемнявшего существование супругов. Это молчание появлялось за обедом, когда пища стояла на столе, и после еды, когда они сидели друг против друга. Оно появлялось, когда Нильс работал дома и Мерта тут же хлопотала по хозяйству. Но особенно аккуратно оно появлялось по вечерам, когда ветер выл за углами, а море казалось черным, с белою опушкою из пены у берегов. Тогда световые полосы от маяка прямыми чертами из пламени прорезали потемки и их отблеском освещалась маленькая комната, в которой они сидели. Когда они бывали в постели и лампа бывала потушена, они подолгу лежали молча и не засыпая, и через определенные промежутки времени появлялся этот свет, озаряя стену так ярко, что они видели лица друг друга.

Точно в огромных часах полоса света была маятником, который колебался над широкой поверхностью моря. Этот маятник отсчитывал минуты, погребая в пространстве старые и вызывая новые, которые в свою очередь должны были исчезнуть в ненасытной утробе пережитого. И в то время, как световой маятник приходил и уходил, напоминая Нильсу и Мерте о проходящем времени, молчание между ними точно начинало говорить и без слов сближало их. Они засыпали в темноте, с впечатлением последнего колебания света в глазах и с грохотом морского прибоя в ушах.

Но хотя они всегда знали, о чем думал каждый из них, у Нильса было на уме нечто, сверлившее ему ум непрерывно, о чем Мерта была в неведение. Правда она знала, что час, которого она давно ждала, скоро пробьет, и ей случалось съеживаться от страха при мысли, что тогда будет. Правда и то, что она втихомолку -- так, чтобы Нильс не знал, -- припасала пеленки и свивальники, сколько было возможно, стараясь, чтобы эти вещи не попадали ему на глаза, так как угадывала, что он не выносил напоминаний об этом. Но все-таки она не подозревала, что именно мысль об этой минуте и в особенности о том, что должно было случиться потом, связывала язык Нильса и заставляла его изо дня в день сидеть молча. Она не знала, что в душе Нильса росла против народившегося еще ребенка ненависть, с которой он боролся, как с демоном.

Нильс не мог отделаться от мысли, что ему не вынести вида этого ребенка. Не помогали никакие разумные доводы. Нильс по-прежнему был твердо убежден, что поступил, как следовало; вернее, он знал, что никогда не смог бы поступить иначе. И в то же время он боялся того, что должно было случиться, как человек может бояться судьбы, которую сам накликал на себя. Он чувствовал ненависть к этому ребенку, не рожденному еще на свет, и ему казалось ясным, что ребенок другого должен разорить семейный очаг, который еще только отстраивался и далеко еще не был готов.

Между тем зима подвигалась вперед. Она пришла с северными ветрами, льдом и снегом. За много лет не могли припомнить другой такой зимы на западном побережье. Она сковала злые морские волны под ледяным покровом. Говорили, что установилась езда на санях до мыса Скагена. В шхерах люди навещали друг друга пешком или на коньках. В Сольмере так и кишели чужие люди. Рыбная ловля, лоцманский труд, гребня и плаванье под парусами -- вся эта постоянная работа населения шхер была отложена, и на много миль вокруг пустынные шхеры превратились в людное место, где велись оживленные сношения, бойко торговали и заботились об удовольствиях, как в городах, .словом, где люди точно играли "в жизнь на материке", о которой молодежь много слышала, но которую прежде не имела случая видеть в действительности.

Нильс и Мерта жили слишком далеко в стороне, чтобы их могло касаться оживление в селении. Разница для них была, в сущности, только та, что Нильс уже вовсе не отлучался в это время ради лоцманской службы, да маяк перестал светить по ночам. Был уже конец февраля, а ледяной покров блестел еще всюду, насколько глаз хватал. Всюду царила тишина. Море спряталось, залезло под свое ледяное одеяло, и его грозный голос молчал.

Однажды ночью Нильс вышел из маленького дома, стоявшего дальше всех других на скале. Ветер гудел и свистел под черепицей крыши, бросал куски ледяной коры и мелкого снега в лицо Нильса и начисто сметал снег со двора. В руках Нильса был фонарь, освещавший его взволнованное лицо. Когда од повернулся против ветра, от него легла через всю занесенную снегом горку тень, точно огромное привидение, у которого ноги были похожи на длинные, колебавшиеся черные ленты, а тело ц голова уходили поверх крыши дома в туда. Человек и тень скользили дальше через гору к селению, в тесные улицы, где огромная тень раздробилась, потом съежилась, а человек с фонарем остановился у одного окна и крепко постучал в стекло. Нильс был взволнован и звал громким голосом. Ему ответил женский голос из дому, и через некоторое время при свете колебавшегося фонаря пошли назад уже двое. Они вышли из селения, прошли через занесенные снегом скалы и направились к мысу на западе, где стоял дом лоцмана. В этот дом они вошли.

С отчаянием в сердце остановился Нильс, услышав, что великая работа рождения там уже началась. Он стоял, не зная, что начать, и перед действительностью казалось, будто у него отчасти забылись мысли, которые его так мучили и которых он не хотел обнаруживать. Но его сил не хватило остаться в избе. Он только подошел к кровати и погладил волосы жены. Потом он надел свое теплое пальто и вышел на мятель.

Нильс недалеко отошел от дома. Он поднялся на лоцманскую площадку. Дверь сторожки была открыта, и он знал, что там он может остаться один. Он сел и отодвинул ставень, чтобы можно было смотреть.

Сидя там, он раздумывал, как бы он чувствовал себя теперь, если бы то был его ребенок, которого они ждали. Он сжал руки от огорчения, но тотчас же отбросил эту мысль и попытался воскресить в себе то чувство, которое сделало его однажды справедливым и добрым. И вот, ему показалось, что это удалось и что озлобление, столько времени клокотавшее в нем, смягчилось и уступило место другим чувствам. Ясно припомнилось ему, как он сидел однажды один в то утро, когда Мерта сказала ему, как все случилось и как он почувствовал тогда, что волны крови улеглись и солнечный, свет прорвался через жесткую кору его гнева и презрения.

Час за часом сидел Нильс, раздумывая об этом. На востоке появился уже бледный рассвет; в воздухе бушевала еще буря, гудевшая в пространстве. Нильсу казалось, что он сидел совсем так же, как теперь, в незабвенный день, когда принято было великое решение и, несмотря ни на что, он привязал к себе Мерту навсегда. Ему казалось, что он припоминает все, что тогда чувствовал, говорил и делал с того мгновенья, как Мерта начала говорить, до того, когда, дрожат радости и душевной боли, он стал на колени возле ее постели. Он все помнил. Он мог повторить каждое слово, снова пережить каждое чувство. И слова, н чувства взвились в его душе на сильных крыльях. Его грудь вздымалась свободно и то, что он теперь испытывал, отнесло прочь размышления, взяло с собою безумную ненависть к невинному ребенку и сделало его иным, более сильным человеком. Он вторично пережил то же самое и принял это, как чудо.

Ведомый тем же чувством, которое уже раз привело его назад с ложного пути, на котором он блуждал, Нильс встал. Ледяное поле, как ему казалось, началось перед ним. Как он сделал однажды, так же хотел сделать теперь. Он хотел идти в комнату и шепнуть Мерте на ухо слова, которые должны были облегчить ее страданья, помочь ей все перенести. В нем уже вовсе не оставалось жесткости. Слова дрожали на его губах, точно слёзы.

Быстрыми шагами поднялся он на скалу и остановился перед дверьми, прислушиваясь. Его поразило, что в избе было необыкновенно тихо. Неуверенно нащупывал ой рукою скобку, открывая двери.

Во всем, что давало настроение в маленькой комнате, было что-то, побудившее его соблюдать тишину. Он тихонько снял пальто и стал возле кровати, на которой Мерта лежала с закрытыми глазами и совершенна бледная. Бабка сидела на стуле у окна и, по-видимому, тоже спала. Казалось, они измученные обе заснули и спали, вероятно, уже давно. Нерешительно склонился Нильс над женой, но Мерта заметила, что он там, и открыла глаза.

Ничего не говоря, она улыбнулась ему. В ее взгляде была странная смесь печали и чего-то, точно успокоения после большой тревоги.

Нильс не понял.

-- Все кончено? -- спросил он нетвердым голосом.

Мерта кивнула головою и указала пальцем на диван, где на двух подушках лежал маленький сверток.

Нильс хотел подойти и поднять одеяло, которым было укутано маленькое тело. Но Мерта удержала его.

-- Я хочу сама сообщить тебе это, -- шепнула она. -- Он умер.

Нильс отступил на шаг и уставился на жену.

-- Умер?

-- Да, он родился мертвым. Уже более часа тому назад.

Нильс взял руку жены. Смешанные мысли носились в его уме. Он не мог понять, что это действительно правда, и ему приходилось повторять это короткое, всемогущее слово, чтобы поверить, что чудо действительно случилось. Нильс никогда не представлял себе такой возможности, и теперь этот исход являлся как бы ответом на его похвальные намерения. Он смог только пробормотать:

-- Зачем было маленькому существу помирать? Я попробовал бы быть к нему добрым.

-- Это я знаю, -- сказала Мерта.

Тогда Нильс подошел к маленькому мертвому телу и случилось нечто странное: он оплакивал ребенка от другого, того ребенка, который служил бы всегда напоминанием о преступлении против него самого. Но в то же время он чувствовал, что в нем самом совершилось что-то совсем иное. Оно пришло изнутри и вырвалось, как большая теплая волна. Оно взвилось и разрушило все оковы. Оно пело, щебетало, ликовало и кричало. Начаться должна была новая жизнь, не меньше, чем целая новая жизнь, и Нильс чувствовал себя в настроении кричать от радости, если бы маленькие, невинные, закрытые глаза не сдерживали его восторга.

С моря вдруг послышался могучий грохот. Казалось, сотнями разряжались пушки одна за другой. Слышались треск и взрывы. Казалось, вся природа возмутилась или лежала в родах.

-- Это вскрывается море, -- сказал Нильс.

И в его голосе звучала радость.

Точно в ответ на его слова явилась широкая полоса света, проникла через окно и остановилась, осветив стену комнаты. Стало очень светло, точно светало там снаружи и здесь внутри, и невольно Нильс овладел рукой Мерты. Оба, почти ослепленные, смотрели на полосу света, дрожавшую на стене. Это блеснул свет из глаза маяка, на котором первый раз зажгли огонь, как только море вскрылось.

Свет исчез, и крепче сжимал Нильс руку своей жены, и оба ждали, что свет снова явится в комнату. И когда он явился, они молча пожали друг другу руки. Они знали, что теперь освободились волны и наступала весна с солнечным светом, с открытом морем и с теплом в человеческих сердцах.

И Нильс уже больше не молчал. Он тихонько, по-своему засмеялся и сказал:

-- Теперь начинается наша брачная жизнь, Мерта.

Мерта не вполне его поняла, но радовалась его словам и приветливо кивнула ему.

Так вступили Нильс и Мерта в новую жизнь, которая их ожидала, и ласковая судьба была открыта перед ними.

--------------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, NоNо 4, 5 (нумерация страниц автономная: 1--80).