Криницы

14

В ту сентябрьскую ночь многие партийные работники легли очень поздно. Далеко за полночь горел свет и в кабинете Бородки. Секретарь райкома читал. Зазвонил телефон. Бородка с неудовольствием оторвался от газеты, взял трубку.

Говорил второй секретарь Птушкин, квартира которого была как раз против райкома.

— Артем Захарович, что же ты режим дня нарушаешь? С тебя берут пример…

Бородка засопел в трубку и не сразу ответил.

— Какой там к дьяволу режим. Режим — это для других. А нам, секретарям сельских райкомов, не до режима сейчас. Читал постановление?

— Читал.

— Быстро вы читаете… Я вот целый вечер сижу, по косточкам разбираю, анализирую каждое положение.

Он взглянул на развернутую на столе газету. Она выглядела довольно странно, вся пестрая от разноцветных подчеркиваний, стрелок, надписей, кружков. Поля, просветы между разделами густо исписаны красным, синим, зеленым карандашами, чернилами. Отдельные фразы подчеркнуты: «Коровы Адамчука», «Мохнач и его политика», «Как создает материальную заинтересованность Лазарев?», «Бюрократы из «Минзага», «Опять коровы… Синицын, Кот, Пузиков», «Ращеня и Баранов» и др. Смысл этих выражений был понятен только одному Артему Захаровичу, хотя некоторые из них тут же разъяснялись, получали дальнейшее развитие на полях газеты в мелких чернильных строчках. Читая вот так, с карандашом, с пером, Артем Захарович испытывал радость творчества. Не было ни одного пункта постановления, на который он не нашел бы примера из жизни своего района. В его голове уже окончательно сложился доклад, который, он знал, придется делать в самые ближайшие дни на собрании актива или пленуме райкома.

Доклад обоснованный, яркий, достаточно критический, с веселыми примерами. От этих веселых примеров многим станет грустно. Представляя себе это и вообще весь тот резонанс, который вызовет его доклад, Бородка довольно потирал руки, улыбался, качал головой и принимался даже насвистывать задорную мелодию.

Несколько дней он ходил с тяжелым чувством, под впечатлением того заседания бюро, на котором впервые «провалили» его предложение о переводе Лемяшевича, и особенно недавнего звонка Малашенко, который вдруг решительно потребовал оставить Лемяшевича в Криницах. А ведь при нём, Бородке, Малашенко звонил завоблоно и поддержал предложение о переводе. Вот и верь начальству! При воспоминании об этом Артемом Захаровичем овладевали злоба и неразумное упрямство себялюбца — добиться своего: выжить Лемяшевича не только из школы, но и из района.

«Мальчишка, выскочка, начитался дрянных романов и корчит из себя героя. Надеется на поддержку Журавского. Дайте только дождаться съезда. Я вам покажу протекцию».

Но в тот вечер, читая постановление, готовя свой доклад, он забыл обо всем остальном. Его, человека энергичного, деятельного, всегда радовали задачи, требующие перестройки работы, новых решений, перестановок, новых людей. Задачи, о которых он читал, были грандиозны. Партия нацеливала на крутой перелом в сельском хозяйстве, и Бородку особенно радовала возможность проявить свой опыт, свою волю, свои способности, в которые он так твердо верил. В новых условиях открывалось широкое поле для его деятельности.

— Черт побери, вы еще увидите, на что способен Бородка! Вы убедитесь, кто настоящий руководитель — Волотович или я! — вслух рассуждал он, любуясь разрисованной газетой и мысленно обращаясь к своим воображаемым недругам.

Вспомнив Лемяшевича, вдруг подумал, что выживать его не стоит, пускай побудет, убедится, что суть не в бытовых мелочах — человек не ангел! — суть в работе. А работать он, Бородка, умеет.

Утром главный механику Баранов, мрачный, небритый, с красными глазами, сказал Ращене:

— Выгонят нас с тобой, Тимох Панасович, мы — практики.

Ращеня вспомнил свои ночные страхи, когда он читал постановление, ссору с женой, опять напомнившей ему о больном сердце, и своё неожиданное и твердое решение остаться в МТС и очень разозлился на паникера механика.

— Так-то вы прочитали постановление! Да это слова человека, который сам себе не верит… Такого действительно надо гнать!..

Баранов ни разу еще не слышал, чтобы Ращеня так кричал.

— За что выгонят? Партия зовет людей в МТС, а ты — выгонят, — понизил голос директор и заговорил уже более спокойно: — Могут заменить человеком с образованием, с опытом, потому что, скажу тебе откровенно, механик ты слабый, техники не знаешь. — Ращеня, человек по характеру деликатный, впервые решился сказать главному механику в глаза суровую правду. — Но ты можешь работать… К примеру, бригадиром…

Баранов побледнел, встал со стула.

— Это что, уже решено? Бригадиром я не пойду! Директор снова рассердился:

— Так иди главным инженером завода, министром, если ты такой гений!.. Ты трактора разобрать не умеешь… Тебя трактористы учат…

— Так же, как и вас… Вы у Костянка, у школьника, комбайн учились водить.

— Учился и буду! И не считаю это позором для себя. И бригадиром пойду, если партия сочтет нужным… хотя я двадцать пять лет в МТС, а не три, как некоторые… Не в самолюбии тут дело… Не так надо работать, товарищ Баранов, как мы до сих пор работали, — относя это и к себе, мягко заключил Ращеня, желая загладить свой резкий тон.

Но Баранов уже стоял перед ним — официальный, сухой, непроницаемый, как в панцире, — и комкал шапку.

— Я вам не нужен?

Он приходил по делу, но ничего не сказал о нем и вышел, сгорбив худые плечи.

Во дворе станции его встретил Сергей Костянок.

— Ну что, решили наконец с тракторами? — спросил он.

— Ничего я не решил и не желаю решать, — угрюмо ответил Баранов.

— Как это вы не желаете решать? Тракторы стоят, а вы, главный механик, не желаете…

— Я практик! Пра-ак-тик! — со злостью, по слогам, приблизив лицо к Костянку, прошипел Баранов и повернул прочь из усадьбы.

Сергей не сразу понял, в чем дело, а когда уразумел, до глубины души возмутился. Его поразило, что нашелся человек, который не радуется великим и мудрым решениям партии, а злобствует и боится за свою карьеру, за свое теплое местечко.

«Дурак безмозглый! И чем скорее тебя выгонят, тем лучше будет для МТС… Скажи пожалуйста, незаменимая особа! Профан!»

Костянок сам пошел к директору, чтобы разрешить вопрос, по которому приходил главный механик. Три дня стояли тракторы из-за поломки деталей, которых, как назло, не оказалось ни в МТС, ни на базе. Сергей болезненно переживал этот простой в такой момент, когда колхозы зоны опять, как в прошлом году, непростительно затягивали сев озимых. И потому он прямо, с порога заговорил о деле:

— Тимох Панасович! Надо нам наконец решать с тракторами…

Но Ращеня остановил его. Он ходил по кабинету, довольный собой, своей решительностью в разговоре с главным механиком, и ему не хотелось портить хорошее настроение, а требовательный голос Костянка, которого он любил, уважал и приходу которого был рад в такую минуту, сулил неприятности. Директор сжал его руку, не давая говорить.

— Погоди, погоди, Сергей Степанович!. Садись, брат, и побеседуем… Все обсудим.

Сам он сел за стол напротив молодого механика и взял газету.

— Читал?

— А разве есть такие, что не читали? — Ну и что скажешь?

— Хорошо.

— Мало сказать «хорошо». Отлично. Мудро. Да ты понимаешь, что это значит, Сергей Степанович? Подкинут нам с тобой миллиончика два! Эх, и строительство же мы развернем! Любо-дорого! Гаражи! Навесы! Типовую мастерскую… Каждая машина у нас будет как игрушка.

— А пока тракторы стоят, а мы и пальцем не шевельнем… В двух колхозах срывается сев… Так-то мы отвечаем на постановление!

— А что мы можем сделать, что? — Лицо Ращени сразу стало озабоченным, грустным, растерянным. — Кто виноват, что нет деталей? Об этом знают и в райкоме и в обкоме, вчера Бородка первому секретарю обкома звонил. Но когда нет, так на нет и суда нет, как говорится. В постановлении тоже ведь о запчастях…

— Легче всего, Тимох Панасович, доложить по инстанции, снять с себя ответственность и ждать… А живое дело стоит, потому что еще не перевелись бюрократы. Ну, представьте, база их не получит ни сегодня, ни завтра, ни через пять дней?.. Что тогда?

— Ну, что ты! Обком занялся.

— Я предлагал выход… Чего нет на базе, можно найти в других МТС. Надо искать… Со мной не согласились. А я сегодня ночью созвонился с Холмицкой МТС. Там у меня друг, вместе на заочном учились. Так вот, дайте машину, и я к вечеру детали привезу. Займу.

Ращеня, не отвечая, снял трубку, позвонил в районный центр — в одну, другую, третью организацию — и, разыскав наконец свого заместителя по политчасти, который почти каждый день вынужден был ездить в район на разные заседания, приказал ему немедленно, без задержки, вернуть машину. Покончив с этим, директор через стол протянул Костянку руку.

— Спасибо тебе, Сергей Степанович. Вернется машина — садись и поезжай.

— В промышленности это широко развито — взаимовыручка, а мы как будто конкуренции боимся, как будто не одно общее дело делаем, — по инерции еще продолжал защищать свое предложение Костянок.

Должно быть думая о чем-то своем, Ращеня взглянул на него и оказал:

— Счастливый ты человек, Сергей Степанович. Академию окончил… Инженер. Хватило у тебя воли, терпения… А я… тоже ведь мог учиться, да сам виноват — поленился. Думал, одной практикой проживу!

— Что это вы сегодня на практику ополчились? Баранов кричит: «Я — практик!» — и ни черта делать не хочет.

— Ты меня с Барановым не равняй, — помрачнел Ращеня. — Баранов — копеечник… Ему лишь бы теплое местечко. А я прицепщиком пойду, а МТС не брошу. Я душой прирос…

Он поднялся, отошел к окну и, барабаня пальцами по подоконнику, после довольно долгого молчания сказал:

— Независимо от того, как станет вопрос обо мне, я предложу и буду добиваться, чтоб главным инженером оставили тебя.

— Ну что вы!

— Если ты действительно болеешь за дело, ты не должен отказываться.

— Да меня просто не назначат.

— Назначат! — уверенно заявил Ращеня и хорошо, отечески-ласково улыбнулся молодому механику. — А теперь я на грузовичке поеду в бригады, с людьми поговорю, а ты дождись «газика» и лети за деталями.

На дворе шел дождь, осенний, но еще теплый, сеялся, как Сквозь сито. Тяжелая туча, без единого просвета, висела низко над землей. За мастерской плакали вербы, роняли на землю первые желтые листы. Один еще не пожелтевший листок слетел с дуба. Сергей поймал его на лету, нежно стер ладонью дождевые капли и, закинув голову, поглядел на дуб. Ему каждый раз, когда он видел сломанную ветку, становилось жаль этого богатыря, как будто в том, что в дуб ударила молния, виноват он, Сергей. Но и расколотое, раненое дерево украшало усадьбу. Баранов предлагал его спилить, а Сергей воспротивился, сотрудники поддержали Сергея: к дубу привыкли и не представляли МТС без него.

По привычке иметь при себе гайки, шурупы, прокладки и другие мелкие детали, Сергей и дубовый листок машинально положил в карман.

В кузне при мастерской гулко стучал автоматический молот и гудел горн. Когда молот умолк, стало слышно, как на гидростанции шумит вода. Кроме этого шума и чуть слышного шелеста дождя о листья, нигде больше ни звука. Ни живой души — ни на усадьбе, ни на дороге, ведущей из МТС в деревню. Странное настроение овладело Сергеем: в душе росла радость, какая-то торжественность и в то же время, как это часто случается в такие хмурые осенние дни, зарождалась печаль. Радость от того, что дела идут хорошо, от удовлетворения своей работой и разговором с директором. Он не был честолюбив и не гнался за высокими должностями, но предложение Ращени сейчас, после постановления, пришлось ему по душе. А почему бы ему в самом деле не стать главным инженером, если, понятно, назначат? Он чувствует, что с его умением, опытом, знаниями он сможет работать в десять, двадцать раз лучше, чем работал «практик» Баранов. Сергей рассмеялся, вспомнив, как прокричал ему Баранов это слово «практик», показавшееся ему, должно быть, обидным.

Грусть рождали неосуществленные желания и мечты, мысли о Наталье Петровне и еще что-то неясное, быть может, этот мелкий и тоскливый дождь. Хотелось спрятаться от него, но не куда попало, не под любую крышу. Он представил ее светлую, чистую комнату с красивыми тюлевыми гардинами на окнах. И вот он уже там… Пускай на дворе дождь, пускай с клёна под ее окнами падают золотые листья и на кого-то другого, кому не выпало такое счастье, нагоняют грусть. А ему радостно, уютно, хорошо. Ничего ему больше не надо, только глядеть ей в лицо, в ее глаза, — лучше глаз на свете нет! — глядеть без конца, молча… Нет, взять её руку, нежно сжать всегда чуть холодные от спирта и эфира тонкие пальцы… Горячая волна счастья разливается в его груди, остро и гулко стучит сердце, волна докатывается до лица, горят щеки, уши. Он крепче сжимает ее руку, наклоняется и целует маленький кулачок. «Наташа! Милая, славная, родная! Я не могу так больше… Я люблю тебя! Люблю!.. И дочку твою люблю. Вы для меня самые близкие, самые дорогие… И ничто не может нам помешать! Наташа! Скажи одно только слово. Нет, лучше не говори… Не надо… Лучше помолчим… Позволь мне посидеть вот так возле тебя и поверить… поверить, что я всегда… всегда буду с тобой… И пусть себе идет дождь!»

То, что рисовало ему воображение, так завладело им, что несколько минут он, забыв обо всем окружающем, видел себя в комнате Натальи Петровны, разговаривал с нею.

На самом деле он подходил к деревне. Опомнился и вздохнул.

— Эх, Наташа, Наталья Петровна!

Эти мечты породили в нем желание поскорей увидеть её (он не видался с ней уже несколько дней), сказать ей несколько самых простых, будничных слов — хотя бы о погоде — и услышать её милый голос. Но он знал, что в такое время её не застать дома, она в амбулатории. И он не удержался, чтоб не зайти туда, когда проходил мимо. Он надеялся, что из-за непогоды там никого не будет (ведь рассказывала Наталья Петровна, что ей иной раз часами приходится поджидать больных), и тогда хоть отчасти воплотится его внезапно возникшая мечта: он посидит с ней вдвоём в комнате, где приятно пахнет лекарствами и свежей известкой.

Но, как назло, в просторной приемной сидело семь женщин. Он поздоровался кивком головы и скромно присел у самой двери, мысленно ругая себя — зачем он сюда пришел? Теперь и уйти сразу было неудобно, и ждать — чего, собственно, ждать? За дверью, ведущей в кабинет, слышался строгий голос Натальи Петровны: она отчитывала больного за нарушение режима.

Одна из женщин, его соседка и ровесница, насмешливо посмотрела на Сергея из-под надвинутого до самых бровей платка. Другая, постарше, сказала ему:

— Иди, Степанович, вперед, как выйдет Рыгор… Ты человек рабочий.

Сергей вскочил.

— Да нет, ничего. Я потом… Я только хотел от головы попросить. — И, чтоб показать, что у него в самом деле болит голова, он потер лоб. — Но это пустяки… Я потом. — И поспешно вышел.

В коридоре он услышал, как, засмеявшись, соседка сказала: — От головы! От сердца ему надо, а не от головы.