Криницы

28

Бородка встретился с Волотовичем в районном Доме культуры, где должна была состояться конференция. Первыми всегда приезжали председатели колхозов — у них находились неотложные дела в отделах райисполкома, в банке, на базах. А поскольку в их руках транспорт, то вместе с ними задолго до начала конференции приезжала большая часть делегатов.

Бородка под предлогом проверки, все ли подготовлено в клубе, пришел прощупать настроение людей. Давно уже он так не волновался перед конференцией, и волнение это пугало его. Он шутил с делегатами, интересовался, как устроились на ночлег, уговаривал выступать, даже подсказывал вопросы, которые стоило бы осветить секретарю парторганизации, директору совхоза, рабочему кирпичного завода. Он тут же «распек» председателя райпотребсоюза за то, что в буфетах мало еды.

— Смотри, Васильков, чтоб обед для делегатов был не хуже, чем в столичном ресторане. Сам приду обедать. А то у тебя тут привыкли — тяп-ляп… Никакой культуры!

Увидев Волотовича, пошел навстречу, как к лучшему другу.

— А вот ещё один будущий миллионер! Скоро тебя, Лупанов, обгонят, — бросил Бородка другому председателю. — «Вольному труду» мы запланировали на будущий год два миллиона… Вытянешь, Павел Иванович?

— А мы у себя ещё не считали, запланировали без нас, — пожимая руки, ответил Волотович.

Председатели колхозов переглянулись. Бородка нахмурился.

— Планы спускаются сверху. Не тебе об этом говорить. Сам подписывал.

— Да, подписывал, — согласился Волотович скучным голосом.

Когда они наконец, выйдя из клуба, остались вдвоем, Бородка ласково, по-приятельски и даже с сочувствием спросил:

— Ну как, Павел Иванович, трудно? Возможно, что именно это сочувствие и взорвало председателя. Он бросил быстрый взгляд на Бородку, и глаза его под седыми бровями сразу сузились и потемнели:

— Если такие вопросы мне будет задавать первый секретарь, пускай не ждет ответа.

— Колючий ты стал! — бросил Бородка.

Волотович промолчал: они шли по коридору райкома. В кабинете, сняв пальто и прислонившись спиной к печке, ответил мягко и спокойно:

— Не подумай, что нервничаю оттого, что трудно. Нет. Мне и в самом деле нелегко, но я испытываю такое удовлетворение от работы, какого не знал уже давно. А если колючий, то оттого, что злюсь на себя за свою прежнюю деятельность. И на тебя тоже…

Бородка ходил и по-хозяйски поправлял ногой ковровую дорожку; он остановился у двери, внимательно слушая.

— Плохо мы с тобой руководили.

Бородка резко повернулся и направился к столу.

— Это я уже слышал! Тебе выгодно теперь заниматься такой самокритикой? Легче бить по мне?::

— Погоди, не кипятись.

— Я — первый секретарь райкома, а ты — председатель колхоза. И пора уже…

— Я покуда ещё член бюро… Но дело не в этом… Я не так выразился… «Плохо» — так можно говорить, вероятно, о лентяях, лежебоках. А мы с тобой не лентяи мы работали день и ночь… Твоей энергии каждый позавидует, откровенно говорю. Но… казенно мы руководили, формально. Вот ты сказал: тебе два миллиона запланировали. Всё это хорошо! И найдутся канцеляристы, которые распишут, откуда, с чего взять эти миллионы. Распишут, не выходя из кабинета, не спросив у председателя, у правления, у колхозников, не зная ни земли, ни хозяйства. И такой план становится законом… А я вот побыл в колхозе и убедился, что очень часто планы, которые спускали мы с тобой, не помогали колхозу, а тормозили его развитие, связывали по рукам и ногам. Вот я и думаю теперь: разве это не формальное руководство?

Бородка сел за стол, выровнял газеты, которые и так лежали высокой ровной стопкой; морщинки в углах его рта обозначились резче от иронической улыбки.

— Значит, на планирование уже руку поднимаешь? А ты предложи свои реформы конференции.

— А что ты думаешь? Скажу, хотя вопросов у меня на пять регламентов.

Бородка подозрительно окинул его взглядом, стараясь отгадать, что ещё скажет Волотович. Он хоть и храбрился и убеждал себя, что ему бояться нечего, но в последние дни перед конференцией иной раз ловил себя на том, что его беспокоят предстоящие выступления Волотовича, Лемяшевича, Клевкова, ещё двух-трех человек.

В кабинет заглянул Шаповалов, который был теперь помощником секретаря.

— Малашенко, приехал, — таинственным шепотом сообщил: он.

Шаповалову от дверей не видно было Волотовича, который все ещё грелся, у печки.

Бородка внутренне дрогнул, но тут же, вспомнив о Волотовиче, сделал вид, что о приезде на конференцию секретаря обкома ему известно было заранее. На самом же деле это оказалось для него неожиданностью. Бородка знал, что на конференцию к ним должен приехать заведующий отделом пропаганды, и это обстоятельство его успокаивало: не приезжает никто из секретарей: — значит, серьёзных перемен не будет, значит, в нем по-прежнему уверены. И вдруг — Малащенко, которого после заседания бюро обкома он, Бородка, больше не считал своим другом, не любил и боялся. Почему приехал Малашенко? Что случилось? Это сильно встревожило Бородку. Но он не выдал себя ни одним движением. Спокойно спросил у Шаповалова: — И где же оно, начальство?

— Было здесь, Артем Захарович, потом пошло вас искать, но его Алёна Семёновна встретила, увела домой.

— Ладно, — сказал Бородка, давая понять Шаповалову, что больше от него ничего не требуется.

Но помощник не уходил. — Может, что надо, Артем Захарович?

— Что? — не понял секретарь.

— Ну, сами знаете, — он сделал определенный жест. На лице Бородки мгновенно выступили красные пятна.

Шаповалов, хорошо знавший своего секретаря, испуганно отступил, не понимая, чем он его так разгневал.

— Идите занимайтесь своими делами, — сказал Бородка тихо, но с таким ударением на «своими делами», что Шаповалов вылетел пулей.

— Подхалим, сукин сын, — усмехнулся Волотович, отходя от печки. — Разогнал бы ты их, а то, гляди, поставят ещё тебе это лыко в стррку: подхалимами окружил себя!

— Тоже один из твоих тезисов? — почему — то весело спросил Бородка.

— Нет. У меня на мелочи регламента не хватит. А вот о том, как вы в райкоме три месяца не можете решить вопроса об объединении организаций — колхозной и территориальной, — скажу.

— Ей-богу, ты становишься наивным человеком. Вопрос этот надо решать в принципе. Есть Устав партии. Попробуй сократи количество организаций — что тебе на это скажут?

— Устав не запрещает председателю сельсовета и сельпо, директору школы состоять в колхозной организации. А организацию это укрепило бы. Но у нас опять — таки формально: лишь бы больше счетом. Боимся, что количество уменьшится! Давай наконец о качестве подумаем!

Бородка вдруг засмеялся.

— Смотрю я на тебя, и кажется мне, что ты репетируешь передо мной свое выступление. — Он запер на ключ ящик стола. — Ты прости, но надо с начальством повидаться. Посиди здесь.

— Нет, спасибо. У меня дел хватает. Пойду в Сельхозснаб поругаюсь. Два месяца, как деньги за трубы и кормозапарник перечислили, а оборудование, должно быть, через два года будет. Вот где надо, чтоб лучше планировали!

Малашенко и Алёна Семеновна сидели в комнате и дружески беседовали. Когда они работали в одном районе — Малашенко первым секретарем, а Бородка вторым, — семьи их дружили.

Малашенко как бы между прочим спросил:

— Не прокатят сегодня Артёма?

— Прокатят? — Алёна Семеновна замолчала, задумалась, простое, обветренное лицо её стало сурово. — Вряд ли. Некому критиковать. Боятся. Разве что Волотович. А надо. Ох, надо покритиковать. Хотя бы ты, Петр Андреевич, прочистил ему мозги.

Малашенко улыбнулся.

— А ты все такая же, Алёна. Узнаю. — И в свою очередь задумался. — Видишь ли, если я выступлю резко, его и в самом деле могут прокатить. А это нежелательно. Пойми, мы не можем сейчас разбрасываться такими опытными кадрами, как Бородка.

Он, как будто забыв, где находится, произнес это официально, веско, как надлежит секретарю обкома, — куда девались его простота и непосредственность!

Должно быть почувствовав это, Алёна Семеновна вздохнула.

— Жаль, что я не делегат, — я ему показала бы! Малашенко сразу изменился и весело захохотал.

— Неужто выступила бы?

— Выступила! Он не очень хотел, чтобы я в партию вступала. Испугался, что жена растет…

У секретаря от смеха и восхищения заблестели на глазах слезы.

— Молодчина ты, Алёна. Гляжу я на тебя, и радостно становится. И за Артёма спокойней на душе.

Их разговор прервал хозяин, Артём Захарович. Он шел домой с некоторым страхом, от которого ему самому становилось противно, но в коридоре услышал смех Малашенко и успокоился.

— Весело вам здесь! — сказал он, здороваясь.

— А что нам! Докладов на конференции не делать. Критиковать нас, надо полагать, не будут. Не то что тебя. Вот ты и грусти, — пошутил Малашенко.

Когда жена вышла на минутку, Бородка тоже шутливым тоном спросил:

— Ты что это собственной персоной? Меня снимать приехал? Теперь же области соревнуются — кто сильнее перетасует районные кадры!

— Можешь не волноваться. Ты неколебим. Предлагали тебя перебросить в Светловку председателем райисполкома.

— Не ты ли по дружбе?

— Нет, не я. Наоборот. Защищал.

— Спасибо.

— Вот видишь. А ты обижаешься, что твой авторитет не поддерживаем… Обком поддерживает… Сам только ты им не дорожишь. С Лемяшевичем — некрасивая история, я тебе скажу… И, кроме того, — он оглянулся на дверь и заговорил шепотом, — мне сказали, что ты не прекратил своих визитов. Гляди, Артём! Уважая тебя, а ещё больше Алёну Семеновну, не прощу, если это правда.

Бородка покраснел и вдруг, потеряв свой гордый, независимый вид, начал оправдываться, как школьник:

— Вранье это, Петр Андреевич. Черт знает что выдумывают! Поклеп за поклепом! Прошу вас… тебя: не верь! Я Криницы стороной объезжаю, чтоб прекратить сплетни…

Вернулась жена, и он попросил:

— Леночка, дай, пожалуйста, перекусить, а то через час начинаем.

Она удивленно посмотрела на него: давно уже он не обращался к ней так ласково.

К другим собраниям и пленумам, когда доклад не требовали в обком, Бородка обычно только готовил развернутые тезисы. Для отчетно-перевыборных конференций он всегда писал доклад целиком от первого слова «товарищи» до последнего. Но все равно редко докладывал по написанному; почти всегда, прочитав вступление — общеполитическую часть и тот раздел, где говорилось о достижениях района за отчетный период, — он отодвигал текст доклада в сторону и обо всех недостатках говорил, уже не заглядывая в него, критиковал остроумно, резко, бросая иной раз такие меткие определения и афоризмы, что они становились потом крылатыми. Он умел завладеть вниманием аудитории; во время его выступлений не дремали и не разговаривали. Люди любят острое слово, он это знал, гордился своим красноречием и частенько злоупотреблял им, потому что, как говорится, всему есть предел. Бородка понимал это, но не всегда чувствовал меру.

На этот раз ввиду чрезвычайной важности конференции — она собиралась после перестройки всей работы райкома — Бородка твердо решил читать доклад до конца, не уклоняясь от текста, поэтому весь доклад написал сам, собственноручно. В нём все было рассчитано, все взвешено: положительное и отрицательное, критика и самокритика.

И в самом деле, он читал дольше, чем обычно, читал почти час и наконец все-таки не выдержал. Заметил, что в задних рядах разговаривают, что кто-то зевнул, что военком то и дело утирает ладонью лицо, от чего его всегда красный нос становится ещё краснее, — и отодвинул непрочитанные листки, сделал шаг в сторону, облокотился на край трибуны, острым взглядом окинул зал, как бы отыскивая тех, на кого сейчас обрушится его критика. И зал сразу зашевелился, как бы подался ему навстречу, затих. Точно ветром сдуло сонное выражение на лицах, и Бородка начал…

Разговор с Малашенко погасил его неосознанную тревогу, неведомый до этих пор страх перед конференцией и не только вернул прежнюю самоуверенность, сознание своей власти над людьми, но, возможно, даже усилил все это.

Главным вопросом было направление ответственных работников из районных учреждений в колхозы. Бородка отметил почин Волотовича, рассказал, какую работу в этом направлении провел райком. А потом всю силу своего гнева и сарказма обрушил на тех, кто уклоняется от почетного долга коммуниста — идти на отстающий участок. Первым под огонь его критики попал заведующий райфо Пыльский. Докладчик ярко расписал, как этот человек вдруг обнаружил у себя сто болезней: и гипертонию, и язву, и камни в печени, и геморрой (геморрой и камни вызвали смех), как он начал обивать пороги лечебных учреждений, каждый день угощать молодого заведующего районной больницей, который по наивности своей, не догадывался, что к чему, — Мы вынуждены были, ему объяснить это в райкоме, и молодой специалист очень удивился, когда понял, что угощали его ветчиной и мёдом совсем не от чистого сердца.

Пыльский, толстый, широколицый мужчина с седым ежиком коротко подстриженных волос, опустив голову, вытирал рукавом залосненной синей гимнастерки пот со лба, заливавший его маленькие красные глазки.

Соседи оглядывались на него, смеялись, дергали его за рукав, а он в ответ на все только сопел.

— А вообще, напрасно коммунист Пыльский тратился. Райком и не собирался посылать его в колхоз…

Зал колыхнулся от смеха.

— Не такие нам нужны председатели! Можете не волноваться! Другое дело, что надо подумать, может ли этот человек руководить таким ответственным участком, как райфин-отдел…

Смех сразу стих, несколько человек сочувственно посмотрели на Пыльского.

Так же жестоко и безжалостно Бородка раскритиковал уполномоченного по заготовкам, заведующего парткабинетом, директора спиртзавода. Но, увлекшись, вдохновленный смехом делегатов, аплодисментами, вспыхнувшими раза два, он, как это случалось с ним и раньше, стал терять чувство меры, а главное — объективность и принципиальность. Невольно начали брать верх личные антипатии, желание привести как можно больше хлестких примеров.

— Некоторые высокообразованные товарищи более хитро и дипломатично уклонились от колхоза. Наш уважаемый прокурор, товарищ Клевков, поставил райкому ультиматум: он, видите ли, согласен, даже проявляет инициативу, однако только в один колхоз — Чкалова… Но известно, что Дубодел работает неплохо и нет необходимости его снимать… Не можем мы, товарищи, идти по линии замены всех старых председателей… А ларчик просто открывался… Прокурор когда-то завел дело на чкаловского председателя, а дело оказалось липовое, райком не поддержал… Вот Клевков и решил убить трех зайцев сразу: отомстить Дубоделу, поднять свой престиж, и если уж идти, то идти в хороший колхоз…

— Ложь это все! — не выдержал и крикнул с места Клевков. — Сукин сын этот ваш Дубодел! Негодяй. От него две колхозницы родили, и одна сейчас беременна, семью разбил, а вы его защищаете!..

Шутники подхватили это сообщение.

Бородка сделал шаг назад, уперся обеими руками в трибуну, как будто хотел её перевернуть, и повернул голову ко второму секретарю, председательствовавшему на конференции, взглядом требуя, чтоб тот навел порядок. Птушкин, забыв про колокольчик, постучал карандашом по графину, звук получился тонкий, нерешительный, как и его голос.

— Вам дадут слово, товарищ Клевков.

— Еще бы мне не дали слова! Запишите первым!

— Первые уже записаны. Пожалуйста, Артем Захарович.

Бородка снова вышел из-за трибуны, засунул руки за ремень. Почему-то на конференции и собрания он всегда надевал полувоенную форму — сапоги, галифе, гимнастерку, хотя обычно носил штатское — костюм, ботинки.

— Я не могу не обратить внимание конференции на анархические замашки человека, который должен стоять на страже советских законов. Клевков не желает признавать никакой партийной дисциплины. Клевков так поставил себя, что мы в райкоме не могли с ним разговаривать, — он всех обвинял… в оппортунизме… Вынуждены были просить обком…

Клевков скривился, закрыл лицо руками — и соседи услышали — даже зубами заскрипел. Потом выпрямился и, подняв руку, посмотрел на часы. Тогда Бородка тоже взглянул на часы, лежавшие перед ним на трибуне. Полтора часа, которые он просил для доклада, подходили к концу. Это обстоятельство сбило его с ритма. Он взял непрочитанные листки, взвесил их на руке и быстро перевернул несколько страничек.

Сократив так легко, чисто механически, свой доклад, Бородка — сознательно или бессознательно, неизвестно — опустил довольно важную часть его, которая могла бы до некоторой степени сгладить жесткую критику других, а именно — критику работы райкома и своей, как первого секретаря. Иначе говоря, выпало то, что называется веским словом «самокритика». Между прочим, выпадает она в докладах довольно часто.

О партийно-политической работе Бородка прочитал торопливо, не очень выразительно, без пафоса, с которым начат был доклад, а потому скучно и неинтересно. Но, дойдя до вопроса о торговле, он снова оторвался от текста и здорово, хотя и не столь жестко и уничтожающе, «пропесочил» председателя райпотребсоюза и некоторых председателей сельпо. О достижениях в области народного образования прочитал, о недостатках же стал говорить, опять выйдя из-за трибуны. В докладе было несколько примеров, но он некоторые из них пропустил, чтоб «выкроить» время для случая, который не успел попасть в написанный доклад, но который был отмечен красным карандашом на полях странички двумя словами с четырьмя восклицательными знаками: «Криницкая СШ!!!!»

— О низкой дисциплине, плохой воспитательной работе в школах свидетельствует случай в Криницкой десятилетке…

Вообще, должен вам сказать, не везет нам с этой школой: Лемяшевич — пятый директор после войны. Мы обрадовались, когда он приехал. Бывший партизан, коммунист, кандидат наук…

Лемяшевич толкнул своего соседа Полоза. А его самого толкнул сидевший сзади директор школы из райцентра.

— Сейчас он тебе выдаст на всю катушку.

Лемяшевич не боялся критики, тем более что сразу понял — критика будет небеспристрастная. Но его разозлило, что Бородка явно издевается: ему прекрасно было известно, что Лемяшевич никакой не кандидат. А потом эти выражения из фельетона: «не везет», «пятый директор»… Выходит, что и он такой же, как и его предшественники. Лемяшевич увидел, что два человека в президиуме ищут его взглядом — Малашенко и Волотович. Он отвел глаза от Малашенко и дружески улыбнулся Волотовичу.

— Товарищ Лемяшевич все время — не слишком скромно, я должен заметить, — стремился доказать, что у него в школе образцовая дисциплина, образцовая воспитательная работа. Но оставим это на его совести. Обратимся к фактам, к живым фактам… А факты есть, и совсем свежие… Буквально на этой неделе ученики старшего, десятого класса дважды демонстративно сорвали урок, оскорбили преподавателя… И что ж вы думаете? Факты эти получили надлежащую оценку со стороны директора, педколлектива? Нет! Товарищ Лемяшевич, вместо того чтобы сделать соответствующие выводы, дать отпор хулиганам и нарушителям, по сути встал на их защиту. Он, видите ли, открыл здесь какие-то «педагогические» проблемы, занялся анализом психологии учеников… Быть может, это полезно для диссертации Лемяшевича, но безусловно не на пользу школе, воспитательной работе. Эта морализация и психологизация привели в конце концов к тому, что один из учеников десятого класса бросил школу и уехал в Минск к родственникам… Не думайте, что этот факт отрезвил ученого директора. Нет! Он сам благословил отъезд ученика, выдал необходимые документы и организовал торжественные проводы, сорвав ещё один урок… Вот вам и воспитательная работа! Кстати, этот ученик, при надлежащем воспитании, мог бы остаться в МТС. Это — Алексей Костянок, который в прошлом году работал комбайнером. И работал, как вы помните, неплохо!

— Отлично работал, — сказал Малашенко.

— Да, пока не было ученых воспитателей, — грубо пошутил Бородка. — А мы ставим задачу, чтобы у нас молодежь после школы оставалась в колхозах, в МТС. Не так для этого надо воспитывать, товарищ Лемяшевич! Поменьше «педагогических» опытов и побольше практической работы! Воспитание молодежи в духе коммунизма — трудная, но важная и почетная наша обязанность. Мы не можем забывать об этом ни на минуту! Теперь Лемяшевич, должно быть, чтоб выгородить себя, начал войну против беспартийного завуча, обвиняя его во всех смертных грехах. Районо надо очень серьёзно разобраться в этом деле…

«Кто информировал Бородку? — в продолжение этой речи думал Лемяшевич. — Заведующий районо Зыль не мог так это подать. Приходченко? Тоже маловероятно… Сам Орешкин нажаловался, — рассеялись его сомнения, когда он услышал последние слова секретаря. — Несомненно он…»

Лемяшевичу было странно и непонятно, почему Бородка, такой умный человек, в ответственном докладе выдает за истину то, что рассказал ему один только обиженный. «Опять без проверки, не поговорив с людьми… Где же его объективность? Если он и других так критиковал — солоно ему придется!»

Тем временем Бородка на подъеме с пафосом закончил свой доклад. Он, конечно, ждал грома аплодисментов, как всегда, потому и задержался возле трибуны, не послышались отдельные нерешительные Хлопки — в насмешку, что ли? — захлопало несколько человек в одном, потом в другом углу. Бородку это потрясло. Он не понимал, что случилось, так как твердо был убежден, что доклад у него идейный и боевой. В чем же ошибка? Он вдруг почувствовал усталость и, оставив папку с докладом на трибуне, быстро сел.

— Есть предложение вопросы задавать в письменной форме, — сказал Птушкин. — А сейчас объявляется…

— У меня устный вопрос! — раздался вдруг громкий голос в зале.

Поднялся высокий молодой человек в синем костюме. Его мало кто знал; не знали ни Лемяшевич, ни Полоз, ни соседи в их ряду; потом выяснилось, что это новый механик Заречной МТС Ковалёв, работавший раньше механиком в обкомовском гараже.

— У меня вопрос. За что товарищ Бородка получил выговор на бюро обкома?

Спросил и спокойно сел. Зал сразу притих, те, что собирались выходить, застыли на месте.

Растерявшийся Птушкин повернулся к Малашенко, но секретарь обкома не смотрел на него, а внимательно вглядывался в зал, в лица делегатов. Тогда Птушкин резко спросил:

— А какое это имеет отношение к докладу?

— Разве это тайна… от конференции? — спросил в свою очередь Ковалев.

Чувствуя неловкость положения и неспособность Птушкина замять этот вопрос, Бородка вмешался сам:

— Я отвечу товарищу… — он не помнил его фамилии, — когда буду отвечать на все остальные вопросы…

А в комнате для президиума, куда они вышли во время перерыва, Бородка сказал Малашенко:

— Это провокация Лемяшевича! Он просто распоясался после бюро. Нельзя при таких людях разносить секретаря райкома.

Волотович, услышав эти слова, возмутился: — Тебе всюду чудится провокация. Они до сегодняшнего дня друг друга в глаза не видели.

— До сегодняшнего!.. Такие быстро спеваются. Малашенко, помешивая ложечкой чай, заметил:

— В партии дисциплина одна для всех и тайн от коммунистов нет.

— Ты сам напросился на такой вопрос. Все помнят эту историю: газета опровержение напечатала, — сказал Волотович. — Твою критику восприняли как месть! Иначе её оценить и нельзя!

Бородка вскипел:

— Вы меня не ловите, товарищ Волотович. Свои ошибки я сам знаю!

— Однако ты ни слова о них не сказал.

— Тише, товарищи, — успокоил их Малашенко. — Для дискуссии есть трибуна.

Первые выступающие, подготовленные загодя, говорили каждый о работе своей организации — о своем колхозе, сельсовете, МТС, — осторожно и в меру, ставшую уже шаблоном, критиковали райком. Директор Криницкой МТС Ращеня первый откровенно высказал свое недовольство докладом секретаря.

— Я даже удивился. Ей-богу. Что такое, думаю! Артём Захарович, который так любит самокритику, не нашел ни одного слова, чтобы сказать о наших общих недостатках, о работе райкома. И в какое время, товарищи! Я читаю постановление Пленума, и мне кажется, что члены ЦК прямо на наш район смотрели, когда писали его. Всё как у нас. И вот сейчас партия наметила такой перелом в руководстве сельским хозяйством, вскрывает все начистоту… Чтоб все было видно. Вот как! Такого же доклада, боевого, откровенного, как постановление, ожидал я от Артема Захаровича… А выходит, что во всем один Клевков виноват. Ах, какой преступник Клевков!

— Мы по этим вопросам два пленума провели, товарищ Ращеня, — подал реплику Бородка.

— Провели? — как будто удивился Ращеня. — Ого! И что же, сразу постановление выполнили? Провели — и точка, все сделано! На конференции, на отчете райкома можно уже и не говорить? Так, что ли? Вон как мы работаем—любо-дорого! Было бы проведено! Мы и на местах уже привыкли: собрание проведено — дело сделано!

Никто из делегатов, кроме криничан, не понял из доклада, что же произошло в Криницкой школе. Докладчик получил много записок с просьбой рассказать об этом подробнее. Бородка читал записки и пожимал плечами: никогда ещё не было такого повышенного интереса к школьным делам. Обычно вопросы просвещения на конференциях затрагивали только заведующий районо и директора школ, да и те — в конце своих выступлений, после дел колхозных, так как многие из них были секретарями парторганизаций.

В одной записке предлагали дать слово Лемяшевичу.

Но все разъяснил Волотович. Он начал с того, что попросил продлить ему регламент. Делегаты хором поддержали:

— Дать! Да-ать!

— Сколько хочет!

— Не ограничивать!

— Говори, Павел Иванович. Ты никогда не затягивал.

— У меня, товарищи, много есть о чем сказать — и главным образом о наших колхозных делах, о нашем сельском хозяйстве. С них я и хотел начать. Но начинаю с другого. Виноват в этом докладчик. Я начинаю с того, чем по сути товарищ Бородка закончил — с его критики Криницкой школы и её директора Лемяшевича. Я вынужден говорить об этом потому, что, по-моему, в этой, с позволения сказать, «критике» особенно ярко проявился стиль работы первого секретя и самый метод его критики… Я два года работал вместе с Бородкой и потому полностью готов отвечать за свои слова. Я говорил это Артёму Захаровичу с глазу на глаз, как коммунисту. Не помогло… Каков же его стиль? А вот каков. Известно, что доклад утверждается бюро, ибо это не отчет Бородки, а отчёт райкома… Но Бородка и тут не удержался, чтобы не нагородить отсебятины. Что ему мнение бюро? Разве он когда-нибудь с ним считался? Он ведь все делает с наскока, штурмом, без проверки и изучения фактов, без анализа их… Отсюда и оригинальный метод критики: раздуть любой случай, любой подхваченный с полуслова намёк и уничтожить таким образом непонравившегося человека…

Бородка опёрся лбом на левую руку, так что лица его, глаз из зала не было видно, и что-то глубокомысленно записывал в блокнот, делая вид, что все это к нему не относится.

— Что же касается критики Лемяшевича, то это вообще некрасивая история. Здесь пахнет местью… Да, да, — решительно подтвердил Волотович, заметив быстрый взгляд Бородки. — Мне кажется, товарищ Ковалев не напрасно задал на первый взгляд бестактный вопрос. Все помнят фельетон в областной газете. Клевету на честных людей санкционировал Бородка и за это получил выговор на бюро обкома.

Он подробно рассказал о конфликте Алёши Костянка с Орешкиным, о выводах педколлектива.

— Как видите, факт не заслуживает того, чтоб посвящать ему столько времени на районной партконференции… Мне думается, если б товарищ Бородка все проверил сам, если это его заинтересовало, он не сделал бы таких неожиданных выводов, не сказал бы, что в школе отсутствует воспитательная работа. Можно спорить — всегда ли с педагогической точки зрения правильно и разумно поступал директор школы. Это вопрос другой. Можно не соглашаться с Лемяшевичем. Но не надо забывать, что воспитание — это не одни уроки, сухие нотации, проборки на собраниях. Нет! Воспитание — это очень сложный процесс. И нельзя, не разобравшись, оправдывать такого типа, как Орешкин, и позорить…

— Никто никого не позорит! — перебил его Бородка. — А Орешкин — не тип, товарищ Волотович! Это вы с Лемяшевичем так относитесь к беспартийному педагогу!

— Демагогией занимаешься, Артем Захарович!

— Ваше выступление — демагогия… Малашенко повернулся к выступающему.

— Обращайтесь к конференции!

Волотович, должно быть взволнованный этой стычкой, с минуту молчал, перелистывая блокнот. Потом как бы начал выступление сызнова:

— Товарищи! Сразу хочу предупредить: как член бюро и бывший председатель райисполкома, я не снимаю с себя вины за все недостатки в руководстве колхозами… Более того, вина моя, как и других членов бюро, ещё усугубляется тем, что мы слишком долго молчали, шли за первым секретарем, подавляемые его авторитетом.

Волотович высказал и всё то, что он ещё летом говорил Бородке в его кабинете, и свои мысли о планировании, о работе МТС, о подборе людей на должность председателя колхоза.

— Народу у нас пошло в колхозы немало, и народу достойного. Это радует. Правда, надо сказать откровенно, не все шли по доброй воле и с большой охотой. Со многими пришлось райкому не один раз поговорить. Но мне вот о чём хочется сказать… Быть может, я ошибаюсь, пускай товарищи извинят меня и потом поправят. У меня такое впечатление, что Артём Захарович старается послать в колхозы только тех, кто ему не по душе, кто ему возражает. Для колхозов это, я считаю, неплохо, потому что большинство из них — беспокойные, смелые, дерзающие и решительные товарищи. Такие и нужны сейчас в колхозах! Но я боюсь другого… Я говорю об этом, пользуясь присутствием секретаря обкома. Я боюсь, как бы в районе на руководящих должностях не остались слишком уж спокойно ко всему относящиеся люди… Чиновники… Этакие Шаповаловы… Есть у нас такой инструктор, которого, я слышал, хотят назначить заведующим отделом. Я по опыту знаю, какая это сила — райпартактив. И ослаблять его…

— Не бойтесь, Павел Иванович, укрепим районные кадры, — заверил Малашенко, приветливо кивнув головой.

Бородка сидел мрачный, молчаливый, с усталым лицом, потухшим взглядом; он утром брился, но к вечеру подбородок его снова посинел.

Его отчасти успокоило и подбодрило то, что Волотовичу не хлопали. Правда, он кончил свое выступление без пафоса, простой фразой. Когда говорил, ему раза два крикнули из зала: «Неправда!», «О своей работе скажи!» Значит, есть люди, которые понимают его, Бородку. Однако во время перерыва он видел и слышал, как горячо делегаты обсуждают речь Волотовича. В прокуренном коридоре, возле буфета, на улице — везде собирались группами и спорили. Одни целиком поддерживали Волотовича, другие не все принимали в его выступлении и частично критиковали, третьи молчали, четвертые горячо защищали Бородку. Но таких было значительно меньше. И почти все, кто выступал после Волотовича, смело критиковали райком и первого секретаря. Просили слово даже те, кто раньше никогда на районных собраниях не поднимался на трибуну.

Малашенко, по приглашению Алены Семеновны, пошел ночевать к Бородке. Шли молча.

Артем Захарович глубоко, полной грудью вдыхал морозный воздух и смотрел на заснеженную улицу, покрытые инеем деревья, телефонные и телеграфные провода, обледеневшую колонку, возле которой катались на ногах мальчишки, точно видел все это впервые. Секретарь обкома с любопытством следил за ним тайком, представляя, что переживает сейчас «побитый». За время совместной работы он хорошо изучил характер Бородки, его самолюбие, гордость. Однажды он даже в шутку спросил: «Ты, Артем, не из шляхты ли, случайно?» Бородка рассердился тогда за неуместный вопрос.

Дома молчать было нельзя. Алена Семеновна сразу по виду мужа догадалась, что ему «всыпали». Она только взглядом спросила у Малашенко: «Крепко?» И, получив утвердительный ответ, в первый раз пожалела мужа, понимая, как ему сейчас тяжело.

Покуда она возилась на кухне, Бородка прошелся взад-вперед по комнате, остановился возле Малашенко, который просматривал свежие газеты, и спросил:

— Как тебе это нравится?

— Что? — поднял голову Малашенко, не сразу поняв, о чем он говорит, и думая, что это относится к чему-то в газете.

— Работа Волотовича.

— Какая работа?

— Его, с позволения сказать, «критика» и все, что им организовано.

— Что ж, критика как критика. Кое-что в ней субъективно…

— Все субъективно! Заушательство!.. Старые обиды… Мстит! И, заметь, это нездоровое явление — группировка, созданная с целью разгромить первого секретаря райкома…

Малашенко, пряча хитрую усмешку в глазах, прищурился.

— Ты кое-кого громил покрепче — и ничего, живы, здоровы, работают.

— Что ты равняешь? — Бородка бросил на стол газету и снова зашагал по комнате. — Я критикую, чтоб улучшить работу, а тут… Я тебе скажу… Если ты не дашь должного отпора, не поставишь на место этого старого демагога, который носится со своей мнимой принципиальностью… я вынужден буду ставить перед обкомом…

На лицо Малашенко словно упала тень.

— Ты что же… хочешь, чтоб я именем обкома оградил тебя от критики коммунистов?

— Это не критика.

— Нет, это критика! Критика настоящая, направленная на пользу дела, возможно, в большей степени, чем твои «разносы». В Волотовиче говорит боль коммуниста за положение в районе… А ты — «поставить на место»… Странно ты толкуешь партийную демократию.

— Ну, конечно, я позабыл… Вам лучше знать, — обиженно отвернулся Бородка.

Неожиданное «вы» и вообще весь тон Бородки неприятно поразили Малашенко. Если бы не хозяйка, которую он искренне уважал и не хотел обидеть, он, наверно, ушёл бы из этого дома.

Алёна Семёновна принесла закуски и, услышав, что между мужчинами идет серьёзный разговор, деликатно вышла опять — пускай договаривают.

— Да, — вздохнул Артем Захарович, — был Бородка первым в области… и стал Бородка…

Малашенко отодвинул газеты.

— Прости меня, но ты трус и паникёр! Покритиковали — и сразу раскис. Отвык ты от критики, вот что я тебе скажу!

Он сел за стол рядом с хозяином и положил себе на тарелку капусты.

— Ты признаешь только критику сверху! Тебя на бюро обкома не так крыли — и ты соглашался и благодарил. А тут заело: как посмели критиковать тебя, Бородку, первого секретаря! — Малашенко вдруг просто, по-дружески положил руку ему на плечо. — Нельзя так, Артём… Пойми. Не то время. Народ активизировался. Теперь лучше всего — признать свои ошибки. И не становиться на дыбы. Поддержат Волотовича, а не тебя. Так-то! — Он снял руку и весело позвал: — Алёна Семёновна! Ждем вашей команды. Без вас не можем начинать!

Малашенко в своей недолгой речи (делегаты ожидали, что секретарь обкома, как многие представители из центра, будет говорить часа два, а он занял только полчаса) поддержал Бородку. В его выступлении было немало дельных замечаний о работе райкома, но он дал понять, что обком рекомендует Бородку первым секретарем.

— Я, хорошо зная товарища Бородку, не сомневаюсь, что он сделает из вашей принципиальной критики на этой конференции правильные выводы, — сказал Малашенко делегатам, которым предстояло через час-два выбирать районный комитет.

Бородка, которого успокоила и подбодрила речь секретаря обкома, в заключительном слове действительно пообещал «сделать все выводы». Однако свой страх перед голосованием он обнаружил на совещании представителей делегаций, где предварительно обсуждали кандидатуры будущих членов райкома. Неожиданно Полоз, загремев костылями, предложил включить в список Лемяшевича.

Внешнее спокойствие изменило Бородке, он подскочил к самому краю сцены, наклонился над Полозом, сидевшим в первом ряду.

— Вместо кого? — Он протянул руку со списком и потряс им над головой у Полоза. — Нет, вы скажите — кого вычеркнуть? Кого? Нам нужно сорок пять, и у нас есть сорок пять. Кого вычеркнуть?

— Никого не нужно вычеркивать. Голосование покажет. Я предлагаю своего кандидата — Лемяшевича и, если надо, докажу, что он достоин.

— Не разводите вы анархии со своим Лемяшевичем!

— А вы поставьте на голосование! — спокойно и твердо требовал Полоз.

Его смелость и уверенность — на это до сих пор ещё никто не решался — и испугали и возмутили Бородку. Он начинал терять самообладание. Опасаясь, что Бородка наделает глупостей, и понимая его страх перед лишним человеком в списке, Малашенко пришел ему на помощь.

— Погодите. Товарищ Полоз должен понять… От вас — Волотович и ещё два человека из МТС. Лемяшевич безусловно достоин быть членом райкома, но нельзя же, товарищи, чтобы половина состава райкома была из Криниц.

Довод был убедительный, его сразу все поддержали.

— Из нашего колхоза нет ни одного.

— У нас никого из сельсовета, и мы молчим.

Полоз, обведя всех хитрым взглядом, снял свое предложение.

И голосование показало…

Председатель счетной комиссии — главный бухгалтер банка Цирюльников, низенький, толстый, неизменно жизнерадостный человек (его на каждой конференции выбирали в счетную комиссию), — на этот раз вышел на трибуну без привычно веселой улыбки, какой-то растерянный, даже как будто испуганный. Зал сразу затих и насторожился, чувствуя, что произошло что-то чрезвычайное.

Голос Цирюльникова звучал хрипло, пока он читал протокол номер один — о распределении обязанностей между членами комиссии.

— Выпей воды! — крикнули ему.

Он послушно выпил полный стакан воды.

— …Анипка: за — сто тридцать семь, против — пять. Богданов: за — сто сорок два, против — нуль. Бородка… — Цирюльников как бы задохнулся и испуганно глянул в сторону президиума, — за — шестьдесят четыре, против — семьдесят восемь…

Он остановился. В зале кто-то ахнул, кто-то засмеялся. Бородка тяжело встал, мрачно посмотрел куда-то в задние ряды, где было темновато и дымно, глухо сказал! — Ну, спасибо…

И, по-стариковски ссутулясь, пошел со сцены. Малашенко окликнул: — Артём Захарович! Бородка не оглянулся.