Криницы

5

Перед началом уборки МТС получила новые комбайны. Хотя наряды на них имелись уже давно, но, как не раз это уже случалось, появление новых машин не принесло руководству станции особой радости: не хватало комбайнеров.

Срочно созвали партийное собрание. После доклада директора о положении с кадрами в МТС сидели, чесали затылки, раздумывали, как разрешить эту трудную задачу.

Директор Тимох Панасович Ращеня обмяк, вспотел, то и дело вытирал большим платком лицо и просил:

— Товарищи дорогие, не курите.

Его критиковали — он молчал. Не впервой. Да и нельзя не согласиться, все правильно. Он виноват. Но что он мог сделать? Ведь для него главное — не волноваться. А попробуй не волноваться, когда на твою седую голову—все шишки. Он тяжело вздыхает. Эх, Тимох Панасович, чего не бывало на твоем жизненном пути, но, кажется, никогда не приходилось так туго. Кабы не эта болезнь, ты мог бы ещё расправить свои широкие плечи бывшего грузчика! Да где там!.. В прошлом году Ращеня заболел и месяца два пролежал в Минске в больнице. Выкарабкался. Но на прощание профессор сказал ему: «Главное — не волнуйтесь, дорогой Тимох Панасович, для вашего здоровья это первое условие».

И вот уже год, как он приспосабливает свою жизнь к этому правилу — как можно меньше волноваться. Все делает спокойно. Однако для этого надо проходить мимо того, что задевает за живое, не замечать недостатков. И он почти научился этому. Но как-то недавно поглядел вокруг себя, на свою работу, и ужаснулся: всё катится вниз. Были сигналы и раньше, что Криницкая МТС начинает отставать: из числа первых скатывается в последние. Говорили об этом на районной партконференции. Ращеня молчал, он теперь не выступал на больших собраниях, избегая волнений. Он слушал и вздыхал. Крикунов хватает, они находились даже тогда, когда МТС занимала первое место в области и держала переходящее знамя.

Теперь он сам все увидел. Стало страшно. Он попросил Бородку поддержать его заявление об уходе.

— Совсем сдаю, Артем Захарович. Каждую ночь сердечный припадок. Пора на более спокойную должность.

Заявления он никому не подавал, но поговорил на всякий случай.

— Что ж, подумаем, — спокойно согласился секретарь. Полагаю, найдем, кем заменить, и ты без работы не останешься.

Это обидело и ещё больше испугало Ращеню: «Значит, и в самом деле конец. В лучшем случае — заведующим какой нибудь райбазы».

Комбайны окончательно выбили его из колеи. Когда-то находчивый, инициативный, теперь он ничего не мог приду мать, не выдвинул в докладе ни одного конкретного предложения, наговорил общих слов. Он это понимал, чувствовал и сидел молча, только изредка вздыхал, и твердо (так ему казалось) решил: просить, чтоб освободили. Разве может он, больной человек, работать в таких условиях. Люди, кадры! А где их взять, эти кадры? И те, что были подготовлены, понемногу разбегаются: кого в армию взяли, кто на учебу ушел, а кто и в колхоз вернулся и живет спокойно — не надо портить нервы из-за простоев, ремонта, из-за запасных частей.

— Необходимо добиться, чтобы колхозы из первого же обмолоченного хлеба полностью рассчитались за прошедший год, гарантировать это людям и попросить вернуться в МТС Онисковца и Плющая. Хотя бы ненадолго, на время уборки, — говорила молодая энергичная женщина, главный агроном. — Оставить всякую гордость. Пусть начальство поедет и попросит… Люди поймут.

— Вы, как всегда, идеалистка, Вера Филипповна, — возразил главбух Иван Берестень. — Попросить можно. Но кто может поручиться, что Мохнач или Грабов рассчитаются?

— Да существует же, товарищи, закон. Надо в конце концов заставить этого Мохнача… Как это можно по году не платить людям за их труд?

— Выходит, можно, — хмуро отозвался бригадир Матвей Солодкий, который до этих пор, по своему обыкновению, не произнёс ни слова.

«Придется, верно, и в самом деле объехать всех, кто бросил работу, снять шапку и поклониться… Но ведь непременно разволнуешься», — вздыхал Ращеня.

Сергей Костянок слушал молча все эти споры. Но не потому, что они его не трогали. Они его волновали, может быть, больше, чем всех. Он злился на Ращеню, на главного механика, так как давно, ещё зимой, не однажды предупреждал их: в МТС не хватает комбайнеров, надо учить людей. С ним соглашались, но так ничего сделано и не было. А теперь — переливают из пустого в порожнее и затылки скребут.

Сергей попросил слова. Все умолкли: его уважали за добросовестность, преданность делу и настойчивость. Сергей пришел в МТС сразу же после войны, из армии. Работая трактористом, учился в вечерней школе. Потом стал бригадиром тракторной бригады. Заочно окончил сельскохозяйственную академию. Теперь это лучший механик МТС по ремонту машин.

Сергей не любил выступать и говорил всегда коротко.

— Думаю, что рассуждать тут особенно не о чем. Комбайны стоять не могут — за это нам голову снимут. Надо принять все меры. Вернуть Онисковца и Плющая во что бы то ни стало. Надо поехать и уговорить, если не умели удержать людей… И надо готовить комбайнеров.

— Готовить? Сейчас? За неделю до уборки?

— А что вы ещё можете предложить? Посадим бригадиров, все они опытные трактористы, и их не трудно будет подучить… Ничего, поработают. Надо ещё подумать. Я, например, берусь подготовить одного комбайнера… Брата моего — Алексея.

— Правильно! — обрадованно поддержали все, кто знал хлопца. — Алёша, считай, готовый механик, не хуже Сергея Степановича. Любой мотор разберет и соберет.

— Комбайн водил?

— Я учил его, когда ещё был бригадиром.

— Ничего, поведет.

Только главный механик Баранов, человек нерешительный и трусливый, спросил:

— А если «запорет» машину, кто будет отвечать?

— Я буду отвечать! — рассердился всегда тихий и спокойный Костянок. — Всё мы боимся, как бы чего не вышло! Человек девять классов окончил!

И Алёша Костянок стал работать на новом самоходном комбайне. Это была его мечта — самостоятельно водить такую машину. Недаром поэты называют комбайн кораблем. Алёша считал, что более поэтичного, более радостного и благодарного труда, чем труд комбайнера, нет на свете. Это увлечение росло у него с каждым днем. Он не уставал сидеть за штурвалом с утра до вечера, от росы до росы, часов по пятнадцать-шестнадцать; комбайнеров не хватало, сменщика у него не было. Помощником работал ученик его же класса Петро Хмыз, парень молчаливый и старательный. Но водить комбайн он не умел и выполнял только вспомогательные операции — заправку, чистку. А в основном занят был на копнителе, помогал колхозницам.

Несколько раз в день наведывался Сергей, тщательно осматривал и регулировал машину. И комбайн работал безотказно. Алеше прямо петь хотелось. С высоты мостика он смотрел на поле в золотых волнах спелой ржи или пшеницы и чувствовал себя хозяином всего этого простора. Приятно наблюдать, как кланяется комбайну хлеб, как планки мотовила хватают стебли и они, подрезанные, валятся на транспортер. Дальнейшего процесса не видно, но Алёша очень хорошо себе его представляет: он ощущает всем своим существом работу каждой части сложной и умной машины. Не совсем ритмично—в зависимости от порции колосьев — шуршат жнейки и транспортеры. Ровно гудят барабан и вентилятор, постукивает соломотряс. Непрерывным потоком сыплется в бункер зерно. Алёша видит это сквозь оконце и безошибочно определяет, где хлеб более, а где менее умолотный. Приятно оглянуться и назад: там расстилается стерня, ровными рядами лежат копны соломы. Особенно приятно охватить взглядом сжатую площадь в конце дня, прикинуть на глаз — сколько гектаров? — и с удовлетворением сказать товарищу: «Ну, брат, поработали мы с тобой на славу. Имеем право и отдохнуть». — «Ого! Еще бы не имели!» — всегда одно и то же отвечает Петро.

Но все же больше всего радости и удовлетворения приносит самая работа. Когда комбайн взбирается на пригорок, видно далеко вокруг: деревни, луг со стогами сена, дорога, по которой одна за другой идут машины с новым хлебом. Теплый ветерок ласково целует лицо. Жжёт солнце. Но от солнца Алёшу заслоняет большой белый зонт, и он работает без кепки, в безрукавке, лицо у него светлое, а руки черные от загара.

Подъезжают бестарки. Одна из возчиц — тоже их ученица, Катя Гомонок. Алёша останавливает комбайн и любуется, как через лоток льется из бункера в кузов живая и веселая струя зерна. Катя каждый раз встречает его радостным восклицанием.

— Привет капитану! — кричит она и бросает яблоко. — Алёша, лови! За хорошую работу!

А потом сама взбирается на мостик, ахает от восторга и ласково просит:

— Алешенька, дай поведу. Пять метров!

— Ну что ты! Видишь — неровно. Испортишь.

— Загордился ты, Алёша.

Он больше всего боялся, как бы не подумали, что он и в самом деле загордился. Поэтому давал и Петру и Кате повести комбайн на гладком месте, но сам никогда не сходил с площадки управления и глаз не отрывал от педалей, которые нажимали неумелые ноги друзей. Что ж, не очень давно и он вот так же начинал под руководством брата!

Охотно он уступал штурвал только Сергею, который иногда работал часа два-три, чтобы дать Алёше отдохнуть.

Алёша часто и ночевал здесь же, у комбайна, на пахучей соломе; ему нравились эти ночевки в поле. Приятно лежать, глядеть в небо, где мигают яркие летние звезды, слушать далекие песни девчат и думать, думать о чем придется: об устройстве вселенной, о своей работе, о законах механики, о друзьях, о начале учебного года и о Рае. Иной раз, когда он ночевал недалеко от Криниц и когда в деревне молчал репродуктор, до него долетали звуки единственного на всю округу пианино. Он знал: играет Рая — и, усталый, долго не мог заснуть, радуясь и страдая от противоречивых чувств.

Обед ему обычно приносила мать, изредка Аня или Адам Бушила. Мать тайком утирала слезы, ей казалось, что Алёша сохнет от работы. Дома она бранилась с Сергеем:

— Хлопцу отдохнуть надо перед школой, а вы его так запрягли.

— Ничего не будет твоему хлопцу. Тоже — младенец. Радуйся, что не лодырь, — отвечал за Сергея отец.

Прошла неделя, и Алёша вышел на первое место в МТС по количеству убранных гектаров. О нем написали в районной газете. Лучший комбайнер их района, из соседней МТС, Антон Староселец, два года державший первенство по области, вызвал его по телефону на соревнование. Алёша вызов принял, но никаких встречных обязательств не взял, отказался писать в стенгазету, хотя замполит не давал ему покоя. Он не считал, что должен непременно, любым способом, недосыпая и недоедая, перегнать своего соперника. Нет, Алёша, когда ему не напоминали, даже забывал о вызове, работал по-прежнему напряжённо, но ровно и за штурвалом больше думал о законах механики и о Рае. О механике нельзя было не думать — ведь скоро в школу. А о Рае он думал всегда.

Через несколько дней ему сообщили, что он «побил» Старосельца и идет первым по области. Это был беспокойный день, все время мешали работать. Приезжало руководство МТС, полный «газик», даже бухгалтер, поздравляли, желали новых успехов. Главный механик Леонид Харитонович потирал от удовольствия руки, как будто сам он сделал что-то очень хорошее для себя и других.

— Ну, держись, Костянок, — говорил он. — Большая слава тебя ждет. Не подведи нас.

Алёша смущался и не знал, что отвечать на все это. Он не ожидал такого успеха, но был ему рад. Потом принесли телеграмму от Старосельца, от райкома комсомола, от брата, который в этот день был в самом далеком сельсовете зоны, позднее главный механик собственной персоной привез телеграмму от райкома партии. В полдень приехали корреспонденты областной газеты. Их было трое. Один из них снимал Алёшу, комбайн, Алёшу на комбайне, комбайн за работой, бестарки. Заметив, что Катя неравнодушна к молодому комбайнеру, снял их обоих на мостике. Другой всё расспрашивал, как Алёша добился таких результатов, какие методы труда применял, как ухаживал за машиной, кто мешал ему и кто помогал; записывал все в блокнот, морщился и вздыхал, явно недовольный скупыми Алёшиными ответами. Помогать? Помогают: своевременно подвозят воду, горючее, аккуратно разгружают бункер. А главное — брат Сергей, он каждое утро осматривает машину, поэтому не было ни одного простоя.

— Ага, брат! Чудесно! — торопливо писал корреспондент. Мешать? Что могло мешать? Машина новая, МТС под боком, это не то, что в Кравцах где-нибудь, тридцать километров от станции: испортится что, так покуда съездишь да назад вернешься — двое суток пройдет.

Третий корреспондент молчал и ничего не записывал. Слушал, улыбался, приглядывался к людям, вылущивал колоски пшеницы и жевал зернышки. Катя, всегда по литературе получавшая пятерки, тайком сообщила Алёше, что это писатель, и Алёша с любопытством следил за ним. Когда корреспонденты наконец оставили его в покое, писатель тихонько спросил:

— Признайся, любишь эту девчину? — и кивнул на повозку, на которой отъезжала Катя.

Алёшу так смутил и удивил этот неожиданный и, как ему казалось, неуместный вопрос, что он не мог и слова вымолвить, покраснел весь, до ушей, уперся взглядом в незапыленный желтый ботинок писателя.

— Будь мужчиной, Алексей! Он мотнул головой: «Нет!»

— Не любишь? Значит, любишь другую. Ведь так? — не отставал писатель.

Алёша разозлился. Что ему до этого? Зачем сует нос в чужую душу? Выложи ему, кого любишь, кого ненавидишь, а он завтра это в рассказ или — ещё хуже — в очерк. «Знаем мы вашего брата!» Однако надо же как-нибудь отвязаться от него. Алёша поднял голову и дерзко ответил:

— Люблю. А вам что до того? Писатель рассмеялся.

— Ничего. Я сам, брат, люблю, и мне приятно, что я не один такой на свете.

Под вечер к комбайну пришел Данила Платонович. Работал Алексей далеко от деревни, и его удивило появление старого учителя. Он даже растерялся и не знал, как ему быть — поздороваться прямо с мостика, не останавливая ком-байка, или остановиться? Если б Данила Платонович просто прогуливался по тропинке, Алексей, возможно, проехал бы мимо. Но учитель стоял на стерне, явно поджидая его. И Алексей остановил машину, соскочил и пошел ему навстречу, за несколько шагов снял свою замасленную кепку и, как и положено школьнику, тихо и уважительно поздоровался:

— Здравствуйте, Данила Платонович!

— Здравствуй, Алёша, добрый вечер! — Учитель взглянул на солнце и протянул руку.

Алексей смутился ещё больше: впервые здоровался так с ним Данила Платонович, к тему же учитель довольно крепко сжал его пальцы, долго не выпускал их и вниматель-но-вглядывался в лицо, как бы желая удостовериться, тот ли это Алёша Костянок, который ещё совсем недавно, года три-четыре назад, подложил под ножки стула учителя пистоны.

— Молодчина! — просто сказал Данила Платонович, переводя взгляд на комбайн и на поле. — А пшеничка — дрянь. Мохнач только хвастает.

— Шесть центнеров с гектара. Рожь была получше, — авторитетно заявил Алексей.

— Легко убирать такой хлеб, правда?

— Легко, — до наивности откровенно признался комбайнер.

— Та-ак. — Данила Платонович минуту молча осматривал машину, потом неожиданно спросил: — Ну, а про славу свою что ты думаешь?

— А ничего, — также просто и откровенно отвечал юноша, — Серьезно — ничего?

— А что ж!

— Ничего — это, конечно, не самое лучшее, однако лучше, чем задирать нос и считать себя пупом земли.

Алексея рассмешил «пуп земли», а Данила Платонович почему-то серьёзно сказал:

— До занятий, Алёша, осталось двадцать три дня.

Алёша не знал, что в этот вечер в райкоме два человека писали от его имени письмо-обращение ко всем комбайнерам области. Идея эта принадлежала Бородке. Он вызвал заведующего парткабинетом Воробьева и инструктора Шаповалова, подробно объяснил, что надо сделать.

— Написать, конечно, тепло, с чувством… Поделиться опытом работы, ухода за машиной. Само собой разумеется, отметить, какую помощь оказал комсомол, партийная организация…

Воробьев попробовал возразить:

— Пускай бы сам написал, парень девять классов окончил.

— Его дело — работать, — как всегда спокойно, но твердо возразил Бородка. — Писать — наша с вами обязанность. Завтра поедешь, Шаповалов, в Криницы, Костянок подпишет письмо.

Но письмо не было подписано.

Утро следующего дня выдалось безросное, и Алексей начал работу с восходом солнца. Сначала все шло как полагается, каждая часть машины гудела на свой, знакомый до последней нотки голос, весело пело сердце комбайнера.

Но часов в девять Петро крикнул:

— Лёша! По-моему, недомолот. Погляди.

Алексей остановил комбайн, проверил солому и мякину и увидел, что молотилка и в самом деле нечисто молотит, в колосьях остаются зерна пшеницы. Это показалось тем более странным, что пшеница была сухая и переспелая, вымолачивалась легко. Стали искать причину. Алёша отрегулировал зазоры между планками секций подбарабанья и бичами барабана — первое, что делается в таких случаях. Поработал несколько минут, проверил с Петром — снова недомолот. Более того, теперь в шуме молотилки появились какие-то незнакомые постукиванья. Алёша испугался и долго проверял, подтягивал, смазывал все, что ему казалось возможным. Увеличил число оборотов барабана. Попробовал работать на разных скоростях. Одним словом, проделал всё, чему учили его брат и книги по сельхозмашинам, которых за время учёбы Сергея набралась у них целая библиотека. Но ничто не помогало. Комбайн после всех этих регулировок стал работать ещё хуже. Алексей злился на свое невежество. «Ставишь рекорды, а машины не знаешь… Герой! И Сергея, как назло, нет».

Гордость не позволяла ему обратиться в МТС к кому-нибудь другому, кроме брата. Да и нет там лучшего механика, чем Сергей.

Обливаясь потом, измазанный, обессилев от злости и усталости, лежал он под машиной, когда на мотоцикле подлетел инструктор райкома Шаповалов. Хотя он пообещал Бородке выехать в Криницы на рассвете, но, завладев райкомовским мотоциклом, что не часто удавалось, не удержался от искушения проведать свою семью, жившую километров пятнадцать в сторону от его маршрута. Конечно, дома он замешкался и теперь хотел форсировать дело. Не слезая с мотоцикла, крикнул:

— Костянок! Где ты тут? Вылазь! Алексей нехотя вылез из-под комбайна.

— Привет герою! Срочное дело к тебе, брат. Знаешь меня? Из райкома.

Он достал из полевой сумки несколько исписанных листов хорошей бумаги, скрепленных блестящей скрепкой.

— Вот, брат, надо срочно подписать, — и полез в карман за самопишущей ручкой.

Алексей протянул руку к бумагам, но Шаповалов испуганно выхватил их.

— Погоди! Ты мне все замусолишь… Ну и измазан же ты, брат. Видно, всю ночь работал?

Алексей виновато улыбнулся, вытер руки о штаны и испачкал их ещё больше.

— Документ этот исторической важности. Становись вот здесь и читай. — Шаповалов положил листы на сумку.

Алексей прочитал первые строчки текста и удивленно взглянул на уполномоченного.

— Что это?

— Как что? Твое письмо, обращение, в котором ты делишься своим опытом… призываешь других…

Алексей и в самом деле ничего не понимал…

— Зачем?

— Как зачем? — в свою очередь удивился Шаповалов и, решив, что парень, по молодости, и в самом деле не понимает значения всего этого дела, начал терпеливо объяснять: — А как же иначе? Ты поставил рекорд, работаешь лучше, чем другие, применил некоторые новые методы… Надо полагать, что тебе и в дальнейшем хочется остаться первым. Пожалуйста!.. Но в нашей, брат, Советской стране передовики не скрывают своих методов труда. Они обязаны передавать их другим, поднимать массы… А ты как думал? Иначе какой же ты передовик?..

Алексей наконец понял, чего от него хотят, и твердо заявил:

— Ничего я подписывать не буду! — Злость и обида снова охватили его. — У меня вон комбайн стоит.

— Поломка? — испуганно взглянул на машину Шаповалов.

— Дайте мотоцикл, я в МТС слетаю.

И растерянный инструктор, при любых других обстоятельствах никому не доверивший бы райкомовского мотоцикла, послушно слез с сиденья и пожалел об этом, только когда увидел, как комбайнер поехал: не поехал, а полетел пулей…

В конторе МТС Алексей застал главного механика Баранова, и тот проявил несвойственные ему энергию и беспокойство. Не дослушав комбайнера, бросил все дела, схватил кепку.

— Поехали. Мы с тобой, Костянок, не имеем права ни минуты стоять. На нас вся область смотрит!

Главный механик был, как никогда, весел, возбужден. Но по пути от усадьбы до комбайна Алексей невольно испортил ему настроение. Он вез его с такой быстротой, что у Баранова слетела кепка, однако он не решился ни движением, ни криком попросить остановиться. Он сидел сзади, как на колу, длинный, нескладный, сгорбленный, с бледным лицом; пальцы, вцепившиеся в дужки, посинели. Он боялся глянуть в сторону и почти не узнавал пролетавшие мимо предметы. Одна мысль стучала в голове: «Угробит, собачий сын, угробит…»

Возле комбайна кроме Шаповалова и Петра они увидели председателя колхоза Мохнача, низкого и толстого человека с широким красным лицом; на щеках его, точно сквозь стекло, просвечивали склеротические жилки, а глаза, и без того маленькие, заплыли, как будто он только что проснулся. Мятая, неопределенного цвета кепка и длинная вышитая сорочка, покрытая пылью на плечах, подпоясанная узенькой тесемкой, придавали ему сходство с чумаком. Он стоял у повозки, на которой приехал, и, сцепив на животе руки, вертел большими пальцами.

Лошадь, которая чем-то напоминала хозяина, кивала го ловой. Мохнач поздоровался, не поднимая глаз и не посмотрев ни на Баранова, ни на Алексея.

— А я думал, Степаныч, окончим сегодня пшеничку, в третью бригаду перейдем.

Баранов поковырялся несколько минут в машине, сел за штурвал и довольно хорошо (как отметил Алексей) повел комбайн. Следом за ним ехал на мотоцикле Шаповалов, на повозке — Мохнач. Алексей шел пешком, задерживаясь возле выброшенной копнителем соломы. Ничто не изменилось: вымолот плохой. Крикнуть, чтоб остановился, не портил добро! Но Баранов сам остановился в конце поля.

— Комбайн работает нормально, — сказал он и вытер соломой руки, как бы заявляя этим: «Я свое дело сделал».

— Нормально? — удивился Алексей. — А вы поглядите солому! Сколько там зерна остается!

Все подошли к соломе, начали разгребать её, мять в руках. Баранов надел очки.

— Я человек слепой, ничего не вижу. Разве какое-нибудь недозрелое зернышко… По-моему, нормальный процент потерь. Как вы считаете, Потап Миронович? — обратился он к председателю.

Мохнач ласковым голосом стал улещать Алёшу:

— Степаныч, два дня простоит — больше поверяем. Или, помнишь, жнейками жали?.. Сколько теряли тогда!..

— Потому без хлеба и сидели, — со злостью сказал Але ксей.

— А если не уберем, пока погода, сколько потеряем! — по инерции закончил мысль Мохнач, замолчал, вытер грязноватым платком вспотевшую лысину и, подумав — лицо его стало сердитым, — раздраженно ответил на реплику Алексея — А без хлеба — это ты брешешь… Без хлеба вы при мне не сидели.

Сказал, повернулся и пошел к повозке. «Разбирайтесь сами, не с меня, а с вас спросят за простой комбайна!»

— Так вы считаете, что машина в порядке? — спросил Шаповалов Баранова.

Тот пожал плечами.

— У каждой машины свои возможности. Она работает, как работала с первого дня…

— Неправда! — решительно возразил Алексей. — Раньше она не оставляла ни зерна.

— Это вам кажется. Вы в первый раз проверили.

— Я в первый раз проверил?! — возмутился Алексей.

— Я сегодня утром проверял. А потом Петро заметил… Вызывайте Сергея!

Баранов не любил молодого механика, и требование вызвать его, чтоб он отремонтировал комбайн, задело его самолюбие. «Братом козыряет… А брат на мое место метит, на каждом собрании критикует…»

— Вы, Костянок, молоды ещё… У вас голова закружилась.

— В самом деле, — подхватил Шаповалов. — Что ж это вы, товарищ Костянок! Мы вас поддерживали, выдвигали… А вы нас подводите! Да знаете ли вы, что от вашего простоя страна в десять раз больше потеряет, чем то, что вы теряете там, в соломе?

Алексею стало смешно, что двое взрослых людей так его уговаривают. Шаповалов понял его улыбку по-своему и дружески хлопнул парня по плечу.

— Садись, Алексей Степанович, и нажми… удиви мир… Чтоб врагам тошно стало… а друзьям радостно! Подписывай письмо! Вызывай!

— Ничего я не буду подписывать и не сяду, покуда не отремонтируют, — хмуро ответил Алёша и отошёл к комбайну.

Шаповалов, так же молча, как Мохнач, направился к своему мотоциклу. Через мгновение на все поле затрещал мотор. Инструктор мчался по направлению к МТС.

— Что ж, посмотрим ещё раз, — затаив обиду и злость на мальчишку, примирительно предложил Баранов.

Они начали искать неисправность.

А Шаповалов тем временем по телефону разыскивал Бородку. Ему посчастливилось найти секретаря в конторе «Заготзерно». Он подробно сообщил обо всем, что случилось, и в заключение сделал неожиданный вывод:

— Боюсь, Артем Захарович: не поработал ли здесь враг?

В ответ Бородка выругался. Он не любил дураков и слишком хорошо знал семью Степана Костянка. Но вместо того чтобы прямо сказать это инструктору, сурово спросил:

— А вы там зачем? — И так же сурово приказал: — Немедленно обеспечьте бесперебойную работу комбайна! И чтоб через два часа письмо лежало у меня на столе. Понятно? — и бросил трубку.

В воинственном настроении Шаповалов помчался обратно в поле.

Комбайн стоял.

После ещё одной пробы главный механик и сам убедился, что машина действительно неисправна. Но он не мог найти повреждения и, сконфуженный, разозлённый не меньше, чем Шаповалов, думал, как, не уронив достоинства, сбежать отсюда, вернуться в контору и под каким-нибудь совсем другим, выдуманным предлогом вызвать Костянка-старшего. Пускай разбираются сами! Недаром он, Баранов, был против того, чтобы этому мальчишке доверяли комбайн. «Как нахально он смотрит на меня!.. Смеется в душе, молокосос, что я ничего не могу сделать…»

Алексей не смеялся, возможности главного механика ему давно были известны. Ему просто было горько и обидно.

Баранов обрадовался появлению Шаповалова и промолчал, когда инструктор приказал Алексею немедленно начать работу.

— На комбайне работать нельзя, — спокойно сказал Алексей.

Шаповалов вскипел:

— Ты откуда такой взялся? Подумаешь, профессор! Механик говорит, что можно, а тебе — нельзя! Знаем мы это «нельзя»! Старые штучки антимеханизаторов! — Но, верно, вспомнив, что ему придется ещё иметь разговор с этим упрямцем насчет письма, сбавил тон, стал приветливее и мягче — Вы человек молодой, Костянок, и не знаете, чем такие вещи пахнут…

— Чем? — с любопытством спросил Алексей.

— Чем? За срыв уборки в горячее время — разговор короткий: под суд.

— Меня — под суд? — Алексею стало смешно.

— А ты что думал? Тебя — так по юловке погладят! Герой нашелся!

Улыбка исчезла с лица Алексея. Он взглянул на Баранова, но тот отвернулся, как будто не слышал, о чём идет речь. У парня в глазах запрыгали бешеные огоньки, грязные кулаки судорожно сжались.

— Не будьте дураком, Костянок, — изменил тон Шаповалов.

Алексей шагнул к нему.

— Пускай я буду дураком… А вы умники… И пошли вы… — он грубо, по-мужски выругался и, повернувшись, быстро зашагал по стерне куда глаза глядят.

Он не помнил, сколько времени пролежал здесь, на сухом песчаном берегу реки. Его привела сюда мысль: выкупаться, смыть с себя всю грязь и пойти домой. Но желание это пропало, когда он подошел к речке. Алексей почувствовал усталость, какое-то равнодушие ко всему, лег на траву и, закинув руки за голову, устремил взгляд в бездонную синеву неба. На душе было очень скверно, так скверно, что хотелось плакать. Особенно тяжело делалось, когда вспоминал, как он выругался. Провалиться сквозь землю от стыда и позора! Лучший ученик, спокойный, уравновешенный, от которого грубого слова никто не слышал, — и вдруг такое неуважение к старшим. Пускай Баранов бездарный механик, но у него седые виски и дети уже в институтах учатся. И этот второй? Хотя он и моложе Баранова, но ведь — представитель райкома… А он, мальчишка, не постеснялся послать их… Гадко вспоминать слова, которые у него вырвались. Ещё тяжелей было от мысли, что теперь несомненно его и близко к комбайну не подпустят. Он закрыл глаза, и перед ним встали красавец комбайн и безграничное поле пшеницы — высокой, колосистой, куда лучше той, которую он убирал. А Петро молчун и слова не вымолвил, как будто бы и не было его. Что он расскажет Кате, товарищам? Приедут бестарки, а комбайн стоит. Где Алёша? Выгнали. Выгнали за грубость, самомнение. Загордился, зазнался. По всей деревне разговоры пойдут.

Неизвестно, сколько бы ещё он так пролежал, если б не услышал знакомый смех и голос. Алексей приподнял голову. По тропинке вдоль речки шли Раиса, Орешкин и незнакомая девушка, должно быть новая учительница. Она что-то весело рассказывала.

У юноши сильно забилось сердце. Ему давно уже хотелось поговорить с Раисой, но он никак не мог встретиться с ней, хотя все последние дни приходил по вечерам в деревню, прохаживался под окнами её хаты, насвистывал, чтоб Рая услышала. В другое время он бы счел за лучшее спрятаться, чтоб не попасться на глаза Орешкину. Но сегодня у него был необыкновенный день, и сам он стал другим, каким-то новым, решительным, несдержанным.

Когда они прошли мимо, он поднялся и нарочно громко позвал:

— Рая! Можно тебя? На два слова.

Они все оглянулись, но Орешкин и учительница пошли дальше. Раиса остановилась, покраснела и растерянно посмотрела на него, потом вслед ушедшим, не в силах решить, что ей делать — поговорить с ним или догонять своих спутников.

— Гуляем? — дерзко и насмешливо спросил Алексей, приблизившись.

Раиса не ответила. Но он не мог оторвать от нее взгляда, не мог не любоваться ею. Кажется, никогда ещё не видел он её такой красивой. Как к ней шло вышитое платье, и цветок георгина в нагрудном кармашке, и даже простые жёлтые тапочки! Куда девалась его дерзость!

— Я хотел поговорить с тобой, Рая, — нерешительно сказал он. — Я давно хочу повидаться с тобой, но ты все… занята, тебе все некогда…

Она подняла глаза, и взгляды их встретились. Она поняла его по-своему.

— Ты не можешь простить, что я не работаю… Но ведь я не умею комбайн водить… И не хочу! У каждого свои таланты…

— Да я не о том. Я сам бросил комбайн… — Бросил?

— Я… Знаешь, Рая, не нравится мне, что этот слизняк, — кивнул он в сторону Орешкина, — этот Хлестаков к вам перебрался жить…

— Ой! — ужаснулась она.

— Зачем ты пустила его? — с угрозой спросил Алёша.

— Я пустила?.. Чего ты пристал ко мне? Не я в доме хозяйка. Мать…

— Неправда! Если б ты не захотела, мать никогда не пустила бы. Ты же матерью командуешь.

— А что тебе до меня и до моей матери?

— Рая! Ты знаешь…

Он потянулся к ней, хотел прикоснуться к её руке. Но она брезгливо отшатнулась, поморщилась.

— Отстань! Хоть бы умылся. На тебя гадко смотреть. Эти слова так больно резанули Алешу, что он онемел от обиды, в горле застрял соленый комок, а глаза наполнились слезами. Раиса подождала и, не дождавшись ответа, пошла догонять товарищей. Но не сделала она и трёх шагов, как Алёша в отчаянии крикнул: «Эх!» — и со всего разгона бросился с крутого обрыва в речку.

Рая услышала, как всплеснула вода, обернулась и увидела расходившиеся по поверхности круги и плывущую вниз по течению Алёшину испачканную мазутом кепку. Крик ужаса вырвался из её груди.

Орешкин и учительница, отошедшие уже довольно далеко, остановились и окликнули её:

— Ра-ая! Что-о там тако-ое?

Но она не могла произнести ни слова и не сводила глаз с реки, где кружилась кепка. И вдруг у другого берега снова всплеснула вода и вынырнула голова Алеши. Он фыркнул и схватился руками за ветви ракиты, низко склонившейся над рекой, подтянулся; с его майки и штанов стекала вода.

Тогда Раиса захохотала и бросилась бежать к ожидавшим её учителям.

Алёша услышал этот хохот и, выбравшись на берег, снова безжалостно выругал себя. Дурак, дурак! Мальчишка! Он представлял себе, как Рая рассказывает Орешкину и незнакомой учительнице о том, что он кинулся в речку, и сгорал от стыда.

В таком состоянии он вышел на поляну, сбросил мокрую одежду, чтоб просушить её, и, лежа в одних трусах, казнил себя, что начал этот разговор.

Однако все эти переживания не помешали ему заснуть, и он часа два крепко проспал на солнцепеке. Проснулся с чувством облегчения на душе, как будто во сне все забылось. Солнце перевалило за полдень, поляну укрыла тень могучих дубов, под которыми он лежал. Дубы стояли молчаливые, торжественные, ни один листок не шевелился. Было душно, парило от земли, щедро напоенной вчерашним дождем. Стучал дятел. Не давали покоя мухи.

Вдруг Алёша услышал стрекотание комбайна. У него заколотилось сердце. Все кончено, кто-то другой работает на его машине, а его теперь и близко не подпустят к ней. «Что я наделал?»

Он оделся, вышел на опушку, к речке, но дальше не пошел: стыдно было встретиться с людьми.

Комбайн умолк, и вскоре Алёша услышал у речки голос брата. Сергей звал его. У парня отлегло от сердца: значит, работал не кто иной, как Сергей, и, конечно, комбайн он отремонтировал, иначе не искал бы его, Алёшу. Ему хотелось кинуться навстречу брату. Но он сдержался, только вышел из лесу и, пройдя по лугу так, чтоб Сергей заметил его, лег под кустом.

Брат подошел с каким-то незнакомым человеком. Невысокий, худощавый, с резкими чертами лица и острыми чёрными глазами, на первый взгляд показавшимися суровыми и колючими, человек этот испытующе, внимательно приглядывался ко всему окружающему. Алёша подумал, что это ещё один корреспондент, уже из какой-нибудь столичной газеты.

— Полюбуйтесь! Я так и знал, что он где-нибудь отлеживается и в ус себе не дует! А я летел из Кравцов, чуть голову не сломал, — с возмущением сказал Сергей, указывая своему спутнику на Алексея. — Работнички! На пять минут ремонта, а они весь район на ноги подняли… политику развели…

Алёша молчал. Они сели на траву рядом с ним. Незнакомец с хорошей улыбкой разглядывал братьев, как бы сравнивая их, глаза его теперь не казались уже такими колючими. Сергей, хотя и возмущался, тоже с интересом смотрел на Алёшу, как будто год его не видел. Он до сих пор считал Алёшу мальчиком, тихим, скромным, который даже на младших редко повышал голос. И вдруг мальчик этот показал зубы. «Матюком, сукин сын!» — вспомнил он, как кипятился главный механик. Сергей в душе был доволен, что Баранову пришлось проглотить такую пилюлю. Поделом ему, растяпе! Но как этот мальчишка, его брат, позволил себе такую вы ходку со взрослыми? Этого так оставить нельзя!

— Ты, брат, оказывается, и впрямь герой. Ого! Я и не заметил, когда ты таким стал… Ты скоро всех пошлёшь… Постыдился бы! Школьник!.. Молоко на губах не обсохло!.. Вот попрошу отца, чтоб он показал тебе, где раки зимуют.

Алеше не хотелось оправдываться, но и слушать это было неприятно, стыдно при чужом человеке. Как бы это перевести разговор на другое? О чем бы у Сергея спросить? И вдруг вспомнились корреспонденты. Алёша лег на спину, со вкусом потянулся и, улыбаясь, неожиданно сказал:

— Ты, Серёжа, скажи лучше, когда ты женишься на Наталье Петровне?

Сергей поперхнулся на полуслове, смутился до смешного, начал заикаться:

— Ты-ы б-бездельник… б-болтун!

И вдруг, то ли с умыслом, то ли для того, может быть, чтобы скрыть свое смущение, Сергей повернулся и сказал:

— Вот познакомься лучше… Новый директор нашей школы Михаил Кириллович.

Алёша подскочил, как будто его укололи. Встал на колени и залился краской, не зная, что делать, как после всего, что директор узнал, что здесь слышал, смотреть ему в глаза. Какая суровая кара за все его сегодняшние подвиги!

— Ничего, Алексей. Но от комбайна ты сбежал напрасно. Надо нагонять простой. Тут личным обидам не место, дело общественное.

— Я — нагоню, — тихо, как школьник, опустив глаза, пообещал Алёша.

— Михаил Кириллович будет у нас столоваться, — сказал Сергей, чтоб завершить знакомство.