Кровь ниори

ГЛАВА 3

Этой ночью Леки снова приснилась Белая Птица. И снова, как много лет назад, она села на старое дерево тави, выгнула шею, словно силилась разглядеть Леки за серыми маленькими окнами, снова вскрикнула несколько раз резко и тревожно, как будто звала его или о чем-то просила. И снова Леки дрожащими руками хватал одежду, выбегал из дому, впопыхах ударяясь о выступ перед дверью, – и все это лишь для того, чтобы увидеть, как Птица взмахивает своими большими белыми крыльями и улетает. И снова Леки бежал за нею и кричал, но она летела все дальше и дальше и наконец скрывалась в лесу.

В тот самый миг он всегда просыпался, и на душе было так тревожно, словно что-то важное должно случиться… и он ждал. День за днем. Но ничего не происходило. Его размеренная жизнь в Кобе текла по-прежнему, своим чередом, странный сон постепенно забывался. Но не навсегда, до следующего раза. Проходили дни, месяцы, потом и годы – и Птица появлялась вновь, правда, все реже и реже. Она оставляла после себя беспокойство и зыбкую, непонятную надежду.

Айсинский лес был исхожен Леки весьма основательно, всех его обитателей он с детства знал наперечет, и такую птицу, уж будьте уверены, он бы никогда не пропустил: огромную, с причудливо изогнутым клювом, маленькой головкой на непомерно длинной, выгнутой шее, с высоким хохолком. Да и голоса-то такого птичьего он никогда не слыхал. Он справлялся у Арви, лучшего охотника в округе, но и тот никогда такой птицы не видывал. Принялся расспрашивать, где это Леки чудо такое углядел. Пришлось соврать, что рисунок этот он высмотрел на повозке бродячих артистов, когда те проезжали через Кобу. Арви тогда ему посоветовал голову свою не забивать всякой дуростью, мазней какого-то убогого маляра. Больше Леки никому об этом не рассказывал.

Впрочем, нет, рассказывал. Он рассказывал старой Виверре, с которой часто говорил о том, что не доверил бы никому. Она хранила его тайны. И даже если порой не могла дать мудрого совета, ее молчаливое участие не раз придавало Леки сил. Но давно уже нет на этом свете старой Виверры… И никто не смог бы теперь понять то щемящее чувство, пронзившее грудь, как только Птица вновь явилась ему.

Он долго смотрел, как занимался за окном хмурый рассвет, вновь не предвещавший солнечного дня, и слушал храп Орта. Обычно эти звуки его раздражали до ужаса, но сегодня мирный сон младшего брата успокоил тревогу Леки, не дав вскочить с постели и, как в былые времена, рвануться вон из дому (а вдруг она там, во дворе, на дереве тави). «Сколько ж лет прошло? – тяжело заворочались жернова памяти. – Да, наверное, почти целый цикл, без году или двух… Тогда и Виверра еще в своей избушке жила, и Кийт совсем еще крохой был». Сна уже не было, он просто лежал, вспоминая, как в первый раз увидел Белую Птицу.

Леки родился и прожил всю свою жизнь в Кобе, большом поселении у края Айсинского леса. Через Кобу пролегала Айсинская дорога в Тигрит и дальше, в Эгрос, и самый разношерстный народ сновал по ней туда-сюда круглый год. Жители Кобы в большинстве своем были фермерами, селились хуторами, и селение растянулось далеко вдоль дороги и по обе ее стороны. Люди говорили, что когда-то и мать Леки тоже пришла по большой дороге с чужеземцами, но осталась в Кобе, увидав Орта – отца Леки. Она умерла, когда Леки не было еще и года. Говорили, она так и не оправилась от родов. Отец взял тогда в дом Ювит, помогать по хозяйству, потом родился Орт-младший, потом Кесс, а уж потом, через много лет, и Кийт.

И все-таки Леки помнил свою мать. Такой она осталась в его памяти, такой приходила ему во сне: темноволосая женщина, что покачивалась в такт колыбельке, счастливо улыбалась, шептала что-то тихо – и звуки сливались для него в непонятную песню. Он не помнил, как засыпал, но помнил, как просыпался и вновь видел ее лицо.

Если бы не эти воспоминания, Ювит могла бы заменить ему мать. Добрая и работящая, веселая, покорно сносившая неудовольствие Орта и всегда защищавшая Леки от родительского гнева, она заслужила его любовь и уважение… но ей никогда не суждено было услышать от него заветное слово. Он знал, как это огорчает Ювит, но ничего не мог с собой поделать. И все равно, ладили они так хорошо, как иные мать и сын не смогут поладить.

А вот с отцом не сложилось, не срослось. Может, когда-то и он радовался своему первенцу, но потом отец и сын разошлись. Сначала Орт не делал различий между Леки, Ортом-младшим и Кессом. С малолетства приучал он их к работе на ферме, хотел научить всему, чтобы и после его смерти дедовское хозяйство процветало. Втроем, считал Орт, дети смогут управиться с землей.

Орт владел крайним, теперь уже самым большим хутором в Кобе, на его обширных полях росли пеллит и аскин, огороды и грибные подвалы приносили хороший доход. Но замечательнее всего было то, что на берегу речки Айсин, пробегавшей через земли Орта, еще при деде его нашли красную глину, которая мало где встречается, а ведь из нее получаются самые прочные горшки да кувшины, что ценятся необычайно высоко. Дед и начал разрабатывать эту глину, построил мастерскую, нанял двух мастеров – за одним даже в Эгрос не поленился съездить – и получил огромную по тем временам прибыль. Да и вообще, был он человек оборотистый да смекалистый, не чета своему сыну, отцу Орта.

Орт не любил вспоминать о своем отце. Не уважал, говорят, отец ферму и, когда дед умер, захотел продать ее и уехать в город. Вот тогда-то засуха и случилась. Такой беды в тех краях не видали давно. Ферма совсем потеряла в цене, тогда за нее не давали даже и четверти от того, что раньше сулили. Отец Орта пытался поправить хозяйство, только дело-то было ему не по силам, и если б не жена да не двое уже почти взрослых сыновей, пустил бы он семью по миру. В трудное время только гончарня их и выручала. Когда же дела немного поправились, в Кромай с юга снова нагрянули шекимы, и все мужчины, способные держать оружие, спешно отбыли с Айсинской дружиной. Орт и его старший брат ушли вместе с ними, и осенью в Кобу отец Леки вернулся один. Отец с матерью не смогли пережить старшего сына, и к зиме Орт похоронил их.

После смерти отца он остался полновластным хозяином всего, серьезно взялся за дело, много и тяжко работал и преуспел. И не было в Кобе, да что в Кобе – во всем Айсине, верно, не было хозяина более рачительного и расчетливого. Каждый год он приумножал свой достаток и прикупал владения, разоряя соседей. Орта никогда не любили в Кобе, хоть он мало кому слова худые бросал, но особенно косо начали поглядывать, когда пустил он по миру Сати со всей его семьей.

Знал Орт, что у Сати дела плохи, и мечтал прикупить за бесценок его грибные подвалы. Той осенью урожай был хорош, и Сати наверняка поправил бы дела, да только Орт повадился каждый базарный день возить свои грибы туда же, куда и Сати, продавая их за полцены себе в убыток. Сати уж и просил его, и умолял, и проклинал, и прилюдно поносил, а у Орта на все один ответ: я-де против тебя ничего не имею, только каждый должен о своих детях думать. Если мне о них не позаботиться, то кто ж тогда это сделает, уж не Сати ли? Подался неудачник тогда в Тигрит заработать денег и сгинул там: где он, теперь никто не знает. И хоть Сати особой любовью у сельчан не пользовался, но был он человеком незлым, тихим даже, да и трое детей у него осталось, один другого меньше, жалели их все. Вот Орта и невзлюбили пуще прежнего.

Таков был Орт, зажиточный хозяин, и чего хотел он, о чем мечтал, никто не знал. Быть может, хотел стать знатным землевладельцем, старейшиной Кобы, а потом… Кто знает? Кто знает, о каком будущем для своих сыновей мечталось ему? Но им он тоже спуску не давал, с малых лет приучая к хозяйству. И сыновья не подводили, с каждым днем Орт-младший, и Кесс, и даже маленький Кийт все больше радовали его, а вот Леки, первенец, стал для него главной бедой, главным разочарованьем.

Орт с малых лет заставлял сыновей работать вместе с наемными работниками, чтобы смолоду к работе привыкали, чтоб узнали все о том, как овощи выращивать, пеллит да аскин. Потом, когда Леки уже минул первый цикл, двенадцать полновесных годков, а Орту-младшему до одиннадцати недолго оставалось, отец отвел каждому свою делянку, указал, что посадить и сколько, и время от времени проверял, как идут дела. Скоро он приметил, что у Леки пеллит растет выше, чем у брата, и колос полнее, и текиффы просто расчудесные, золотистые, пузатые, медовые, и комматы все как на подбор. «Знатный хозяин будет», – с довольством думал Орт. И перестал забивать себе голову тем, что Леки работает меньше, чем брат, что может долго простоять в непонятном оцепенении, то ли птиц наблюдая, то ли козявок в траве высматривая. Не знал Орт и о том, что Леки говорит с растениями, видит во сне Белую Птицу и то и дело бегает в лес, вплотную подступающий к угодьям Орта.

Леки очень рано понял, что нигде ему не бывает так хорошо, как в лесу. Вступая под его влажные сумрачные своды, он знал: лес принимает его, ведет по тропинкам, что не известны больше никому. И шелест листьев над головой всегда был приятен уху, как для иного музыка. Он набрел на огромное старое дерево тави возле опушки, гораздо старше того, что красовалось у дома Орта. Леки любил подолгу просиживать под ним, любил семью атаев, что поселилась в его огромном дупле, особенно того, самого пушистого, с темным ухом, которого он назвал Тавики. Проворный зверек спускался к нему и играл, протягивая вниз свой пушистый хвост и стремительно взбегая вверх по стволу, когда Леки почти уже удавалось его ухватить.

Леки никогда не боялся здешнего леса. Ведь возле Кобы все исхожено вдоль и поперек дровосеками и охотниками. Но вот дальше: Айсинский лес был велик, изобиловал дичью, но пользовался дурной славой. Сколько молодых и самонадеянных не вернулось оттуда – не перечесть. А старые охотники рассказывали страшные байки да поучали молодых, куда в Айсинском лесу не стоит даже и соваться. И много лет спустя, хоть Леки давно уже не был ребенком и не уступал лучшим охотникам в стрельбе из лука, он не отваживался забредать в иные места. Словно отталкивало его что-то: вроде воздух становился плотнее, звуки глуше, шелест листьев так и лез в уши. Лес предупреждал, а Леки привык его слушать. Да и Виверра, помнится, напутствовала: «Слушай себя, мой мальчик, верь себе. Чудесен твой дар, не растеряй понапрасну».

Во время своих первых далеких прогулок по лесу, когда удавалось сбежать от отца и Орта-младшего, он и обнаружил избушку Виверры. Вышел на опушку и вдруг увидал приземистый домик с маленьким крылечком и маленькими окошками. Домик колдуньи, сразу понял он, но почему-то не испугался. В Кобе о ней ходили разные слухи. То говорили, что порчу может напустить, и если у кого телок падет или, скажем, конь, то, известное дело, Виверра виновата. Но если у кого хворь какая приключится, то хочешь – не хочешь, а к колдунье приходится бежать. Почти от любой напасти исцеляла она: и пошепчет, и травки какой-то даст. Те люди, что к ней захаживали хворь снимать, твердили, что есть у нее книга с колдовскими заклинаниями, которую она пуще глаза бережет, ну а кто к ней притронется, кроме колдуньи, у того рука отсохнет, а то и обе. Такие вещи порой рассказывали – страшно даже слушать. Да только не повеяло на Леки никакой угрозой из маленького домика, и ноги сами поднесли мальчишку к крыльцу. Он осторожно потянул за дверное кольцо и шагнул в пахучий горькотравный сумрак.

Едва он вошел, дверь за ним со скрипом затворилась, как будто ветром запахнуло. Под ноги с шипением метнулся белый атай, и Леки отпрянул назад.

– Не бойся, малыш, – прошелестело в сумраке. – И зачем ты пожаловал к старой Виверре?

На плечо легла теплая рука, он медленно обернулся и увидал сухонькую старушку в белом головном платочке, совсем не страшную, старую, ему тогда показалось, как мир. «Наверно, эта колдунья совсем не злая, как отец говорил», – подумал Леки, однако язык у него словно отнялся, ни слова вымолвить в ответ не смог.

Старушка постояла еще немного, вглядываясь в его лицо, и наконец проговорила:

– Да ты, я погляжу, молчун. Чего ж пришел-то к Виверре, коли и сказать-то нечего? Может, тогда молочка свежего со мною выпьешь?

Леки молча кивнул. Старушка исчезла за занавесью в дальнем углу и вернулась с большущей крынкой, потом взяла со стола непривычно широкую глиняную кружку, щедро влила в нее молока, поставила на стол и жестом позвала мальчонку. Леки подошел, взял кружку обеими руками и, зажмурившись, сделал глоток. Ему показалось, что такого вкусного, сладкого молока он не пил никогда в жизни, и он пил его, не останавливаясь, пока кружка не опустела.

– Может, хочешь еще? – спросила старушка.

– Очень, – честно сказал Леки, прежде чем понял свою жадность…

– Вот и хорошо, вот и ладненько, – пропела Виверра. У нее был необычайно мягкий, шуршащий голос. Совсем не старый.

Скоро они сидели за столом, неспешно беседовали, и Леки уже не помнил своего страха. От Виверры веяло чем-то Родным, как от матери.

– Так, стало быть, малыш, ты здешний? Из Кобы? – Расспрашивала Леки колдунья. – А я и не знаю тебя… Зовут-то как? И чей ты?

– Леки. Я в Кобе живу с отцом. И Ювит. Мы ближе всех к твоему лесу живем. Моего отца Ортом звать, – разговорился было мальчик, но вдруг лицо старой Виверры напряглось, потемнело. Молчание повисло в маленькой избушке.

Старая колдунья наклонилась к Леки близко-близко, разглядывая, и промолвила:

– Так ты, должно быть, сын Этоми… То-то ты сам ко мне пришел, не побоялся. – И добавила: – Она ведь так и говорила: придет тот день, когда ты явишься сюда, в мою избушку, и никто, кроме старой Виверры, больше не поведает тебе о ней, потому что не останется вокруг никого… кто бы помнил.

– Моя мама…

– Ступай… Ступай домой, сын Этоми. Тоска не дает мне говорить, сердце когтями сжимает. А я… не хочу с нее начинать. Когда в другой раз придешь – буду ждать тебя. Приходи, сынок. Непременно приходи!

С тех пор прошло уж цикла полтора, не меньше, но эта встреча осталась в памяти такой же отчетливой, как будто случилась вчера. Леки пришел в другой раз и приходил снова и снова, хотя Виверра уж ничего нового не могла о матери припомнить. Он приходил и слушал ее песни, сказы о былых временах, колдунах, добрых и злых, героях и подвигах, о том, как заговаривать хвори разные да какие травы собирать, как снадобья варить.

Леки ее тоже посвящал во все, что в Кобе случалось, да и у него в душе. Ничего не таил. Да и кому ж рассказать, как не бабушке Виверре, единому родному человеку на свете? Порой он снова заставлял старушку вспоминать о матери. Какой она была, о чем с Виверрой говорила… Та терпеливо, в который раз, начинала свой неторопливый сказ, и вновь перед Леки вставала темноволосая женщина с грустными глазами, которая пела непонятные песни на неведомом языке.

Была она, говорила Виверра, целительницей, только не такой, как сама старая знахарка; другой была ее сила. Однажды набрела она на избушку в лесу, случайно, как и Леки, и стала приходить туда. Сначала часто захаживала, а потом, когда Орт об этом узнал, украдкой, если он целый день в поле проводил. Многие свои тайны открыла она Виверре, многие хвори могла она исцелить. Не могла только себя спасти. Знала, что недолго ей осталось, и просила Виверру сыну о ней поведать.

Когда Орт узнал, что Леки в лес бегает, да не просто так, а к старой колдунье, строго-настрого приказал, чтобы и духу его не было рядом с лесной избушкой. Леки ничего не сказал, а ходить не перестал. И скрывать не стал. Так и сказал, когда Орт спросил его грозно, где он снова шлялся. Ох, Орт его тогда и выдрал до полусмерти, насилу Ювит выходила. И с той поры точно стена между ними выросла.

Леки тогда немногим больше цикла стукнуло, но уже не один черный атай пробежал между отцом и сыном за эти годы. Не суждено стать явью отцовским надеждам: не будет сын его старший знатным хозяином. Хоть и казалось порою Орту, будто первенец его слово какое-то заветное знает, уж больно на его поле все красиво да ладно, пеллит колос в колос стоит, только не лежало сердце Леки ни к ферме, ни к большим отцовским планам. Зачем отцу новые угодья, если поля уже и так обширны и работников в страду нужно нанимать, чтобы их обиходить? И почему амбары ломятся, а путника в доме без денег никогда не приютят? И почему отцу не нравится, что Леки много времени в гончарне проводит, где кривой Дару, знатный мастер, учит его лепить? Ведь в свои годы Леки уже и многим взрослым фору в этом деле дать может. Дару, вот, гордится учеником, который прямо на лету схватывает. А еще не нравилось Орту, что сын в лесу подолгу пропадает с Арви, хоть старый охотник Леки хвалит, говорит, из лука парень бьет – просто загляденье. Хотел он приохотить Леки на промысел ходить, да не вышло. Никто не знал, что там между Ортом и Арви получилось, но с тех пор стал охотник сторониться их подворья. Теперь только и оставалось – ходить в лес одному или с другими парнями, с Майти, например, или с Байгом.

Да, многое Орту приходилось не по нраву, и частенько, когда Леки поменьше был, ему ни за что доставалось. Казалось, что парень все назло делает. Но время шло. Только-только Леки свои два цикла минул, и в Кромай, как и много лет назад, пришли шекимы. Как водится, каждой семье пришлось по одному человеку отдать в Айсинскую дружину. Прощаясь с Леки, Орт скрывал свое облегченье. Еще бы год – и Орт-младший, его надежда и опора, мог бы в лучники попасть вместо Леки. Орт скрывал, надо же! Разве мог он хоть кого-нибудь обмануть! Никого не мог: ни Ювит, ни Кесса, ни Орта-младшего, ни самого Леки. В дни недолгого перехода к южным провинциям Кромая тот частенько вспоминал прощание перед отъездом. Оно засело в памяти, как заноза, окончательно отвращая от отца. Крыльцо и мелкий сеющийся дождик; Леки на коне глядит сверху вниз на притихшее семейство; опухшие от слез, невидящие глаза Ювит, стиснутые кулаки и дрожащие губы Кесса; Орт-младший подсаживает к нему на коня мальчонку-Кийта; а в глазах отца – лишь облегчение. Леки тронулся с места во всю прыть. Но не прошло и полугода, как он вернулся, возмужавший и спокойный, и вычеркнул Орта из своей жизни. Второй удар достиг цели.

Первый настиг его, когда Леки едва перевалило за первый цикл. Он помнил, что тогда была середина зимы и, жестоко избитый Ортом, полуодетый, он прибежал по глубокому снегу к Виверре. Что Виверра всю ночь отпаивала его травами и сыпала проклятьями, и вдруг пробормотала, что Орт, змей скользкий болотный, девочку Этоми уже заморил, так и сына ее убьет когда-нибудь. Хоть Леки тогда и худо было, но, услыхав имя матери, он принялся выспрашивать у старушки, что же еще она знает, что скрыла от него. Он так настойчиво и жалобно смотрел ей в глаза, что Виверра дрогнула. Сначала нехотя, а потом все больше и больше распаляясь, она рассказала ему ту единственную правду, которую никто, кроме нее, не смог бы сообщить Леки.

Пришло их в Кобу четверо, все чужеземцы. Виверра ничего про первых двух не ведала, знала лишь, что Этоми была вместе с братом. Брат ее хворал очень, в Кобе ему совсем худо сделалось, а двое спутников слишком торопились продолжить путь, не могли они ждать. Этоми осталась с братом в Кобе, дожидаться их. Она так и не узнала, что с ними сталось, куда сгинули, но вернуться обратно в Кобу им было не суждено.

Девушка была по-своему красива, совсем не похожа на здешних женщин, и Орт, у которого она остановилась вместе с братом, чтобы тот не умирал на шумном постоялом дворе, начал явно приударять за ней. После того как Этоми похоронила брата, она хотела продолжить путь в Эгрос сама, вслед за двумя своими спутниками, и почему она тогда из Кобы не ушла, Виверре ведомо не было. А вскоре стала она женою Орта.

В этом месте рассказа Виверра запнулась и долго сидела молча, а Леки, не дыша, следил за каждым ее вздохом и боялся, что ничего она больше не скажет. Но старушка снова повела свой неторопливый рассказ. Знахарку, Виверру, стало быть, Этоми нашла, когда далеко в лес зашла, и с той поры стала частенько захаживать, пока Орт не запретил. Уже тогда сидел в ней злой недуг, и вышло-то как… Хоть и была мать Леки искусной целительницей, да такой, что самой Виверре с ней не приходилось равняться, не смогла она одолеть эту хворь.

«Может, не хотела?..» – робко прошептал Леки из-под толстого одеяла. «Может, все может, – уронила старушка, – только думаю я, все-таки не смогла. Неужто ради дитятки своего она б не перетерпела? На ноги б не встала?» Вот тогда-то она и сказала старой знахарке, что пройдет время, много лет, и ее сын Леки найдет в лесу Виверру. И никто, кроме Виверры, не сможет поведать Леки о матери, «потому что не останется никого вокруг, кто бы помнил».

На вопрос, почему же мать все-таки не ушла из Кобы вслед за чужеземцами, Виверра сердито проворчала, что не могла, значит, или не хотела… Чего теперь гадать-то, не узнаешь уже правды никогда. И заклинала Леки не рассказывать об этом никому, а Орту особо. Лишняя просьба, тот и так не любил вспоминать об Этоми. «А то, что так скоро она в могилу сошла, так это он, змей, виноват», – были последние слова Виверры в тот вечер, и больше уже никогда Леки не мог заставить ее говорить, как ни старался.

Прошли годы, нет уже старой Виверры, и никто не знает, куда она сгинула. Пришел Леки как-то раз: двери настежь, Виверры нет, книги ее колдовской нет, пусто внутри. Он прождал до темноты, но она не появилась. Он пришел и завтра, и на следующий день, и еще через день, он бродил по лесу и звал ее – никто не ответил. Ее избушка осталась безмолвной и одинокой. Леки присматривал за ней, но со временем она покосилась, отсырела, знать, ушел из нее Виверрин дух. И Леки перестал приходить. Порой он слышал, как в Кобе шептались, да и вслух не стеснялись сказать, что, дескать, сгинула колдунья, туда ей и дорога. Леки только зубами скрипел. Теперь и урожаи обильнее станут, и падеж скота меньше, поговаривали в округе, только это самое лето как раз и запомнилось небывалой засухой да свирепым скотным мором. И за делами насущными почти все забыли о старой колдунье.

Сейчас Леки, потревоженный непрошеным сном, снова вспомнил Виверру. Вспомнил и о том, что после ее исчезновения Белая Птица больше ему не являлась. С тех пор много воды утекло, сердце его ожесточилось, он стал почти спокойным, но угрюмым и чувствовал, что каждый прожитый день проходит для него зря. Лишь поход на шекимов всколыхнул его, но минуло уже больше полугода с тех пор, и воспоминания начали рубцеваться, как старые раны. Он чувствовал, что мог бы начать жить, если бы не эта проклятая Птица!

Когда Орт-младший проснулся, Леки, как всегда, был угрюмо спокоен, однако целый день сон не шел у него из головы, и он усилием воли заставлял себя вернуться к повседневным заботам. «Сейчас бы в лес», – вздыхал он про себя. Вот тогда бы было время успокоиться. Там, один, он нашел бы способ избыть свою печаль. Но, как назло, улизнуть не представлялось никакой возможности, дел слишком много навалилось.

Весна в этом году выдалась ранняя, почки уже давно набухли, но из-за непредвиденных заморозков так и не успели лопнуть. Утренники стояли еще очень холодные, и то и дело возвращалась непогода, но уже было видно, что пахота не за горами, и все в Кобе готовились дни и ночи напролет. Дел прибавилось. А тут еще подоспела коронация в Эгросе, и к праздникам Орт торопился отправить в Тигрит посуды на продажу, да побольше. Дару с подмастерьем не поспевали к сроку, приходилось и Леки помогать. Ювит – та вообще с ног сбилась. В последний дневной цикл по Айсинской дороге в Эгрос столько людей прошло и проехало – страсть. Хоть через Кобу всегда много народу туда и обратно носилось, но такого людского наплыва Леки не припоминал. Даже старожилы такое раз, может, два видали, не более.

Многие путники как раз в Кобе на ночлег и останавливались, а ведь постоялый двор-то всего один, хоть и большой, просторный. Вот и придумал Орт, еще когда Леки подростком ходил, старый сарай во флигель перестроить и пускать туда путников на ночлег. А Ювит в четырех крошечных комнатушках убиралась и стряпала для приезжих. Разумеется, за отдельную плату. Флигелек часто пустовал, но сейчас, когда народ в Эгрос валом валил, и все какой-то странный, чужеземный, отбою не было от путников, что согласны были за одну-две мелких серебряных монетки переночевать у Орта. Каждый день его ждал хороший улов. Но сегодня удача, видать, была не на его стороне. Уже совсем стемнело, пасмурный весенний день сменился к вечеру холодным дождем, и ветер, как испуганный олду, завывал" за окном, но в двери к ним так никто и не постучался.

– Проклятье, – проворчал Орт, заканчивая обильный ужин. – Непогода… – Он коротко ругнулся. – Все, завидя свет в первом же окне, норовят сразу туда на ночлег пристроиться. И за ценой, надо думать, не стоят! Видать, до нас уж никто и не дотащится.

– Верно, прав ты, отец, – кивнул Орт-младший. – Давай, что ли, тогда на боковую, а то ж тебе с Кессом завтра рано поутру в Тигрит снаряжаться. И мы тоже… наработались.

– Ладно… – только и успел проворчать отец, как раздался настойчивый стук в дверь.

Орт неспешно поднялся, махнул рукой сыновьям, и те встали у него за спиной, все, кроме Кийта. Только тогда хозяин проговорил громко и внушительно в закрытую дверь:

– Кто это в такое время пожаловал?

– Нам нужна ферма Орта, – глухо, но отчетливо прозвучало за дверью.

– Я Орт!. Чего надо?

Тот же голос ответил снова:

– Мы путники. Просим у вас ночлега. На постоялом дворе уже атаю не пробежать. Много народу. Хозяин по имени Пон Крик сказал, что вы пускаете путников переночевать за плату.

– Сколько вас? – прокричал Орт через тяжелую локовую дверь.

– Четверо, – коротко ответили из-за двери.

– Ну, для четверых-то мы место найдем, – довольно пробубнил Орт, потянув засов.

Однако сыновьям подал знак не расходиться, мало ли как может дело-то обернуться. Ведь и разбойные лиходеи могут запросто имя Пона Крика выведать.

Приотворив дверь, он выглянул на двор, потом распахнул ее шире, убедившись, видно, что не разбойники, а обычные путники просились на постой. Леки, занятый своими еще утренними мыслями, только разок взглянул на просителей. Тот, что переговаривался с Ортом, ближе всех стоял, на крыльце. Закутан в тяжелый добротный плащ; но, несмотря на дождь, капюшон откинут, верно, для того, чтобы вызвать больше доверия у хозяев, хотя темные длинные волосы намокли и облепили лицо, почти полностью закрыв его. В левой руке он сжимал повод, у самого крыльца уныло мок его конь, поодаль маячили еще три темные фигуры, закутанные в плащи покороче, за ними виднелась конная повозка. Один из тех троих еле держался на ногах, похоже, силы его были на исходе. Орт явно выжидал, прикидывая, сколько запросить за ночлег в такую непогоду.

– А Пон Крик сказал, что я немало беру за?.. – Но незнакомец, что стоял ближе всех, перебил:

– Так сколько?

– Три бара. – Орт ухмыльнулся про себя, запросив почти вдвое против обычного.

– Мне подходит, – сказал незнакомец, даже не попытавшись поторговаться, и сделал движение к дверям. Однако люди за его спиной начали перешептываться.

– А твоим друзьям, сдается мне, не очень-то по нутру? – спросил Орт, заступая дверной проем.

– Они мне не друзья, – спокойно ответил незнакомец в плаще. – И мне нет до них дела. Мой конь сегодня очень утомился, ему нужен отборный аскин. Я заплачу.

Орт не двинулся с места.

– Так что, хозяин? Пускаешь или нет? Или оттуда не видно, что идет дождь? – сказал приезжий без всякого раздражения в голосе, и Орт отступил, пропуская его.

Остальное Леки помнил смутно. Ночной сон все еще мучил его, и он почти не следил, как отец сговаривался с тремя остальными постояльцами, понял лишь, что это три торговца и что движутся они в Тигрит с товаром. Они долго и отчаянно торговались с Ортом, ведь цену-то он и правда запросил огромную, три серебряных бара, в три раза больше, чем пришлось бы выложить из кармана на постоялом дворе. Но старый пройдоха правильно рассчитал – никто из них даже не помыслил вернуться назад в такую погоду. Леки показалось, что один из торговцев уже серьезно болен. Потом Орт долго договаривался со всеми четырьмя по поводу лошадей. Наконец он позвал Ювит, и та, набросив плащ, побежала показывать комнаты постояльцам. Потом они сами распрягли коней и потащили свои сумки во флигель.

Суматоха, принесенная приезжими, улеглась. Вернулся Кесс из конюшни, доложился отцу, сколько аскина засыпал. Домочадцы потянулись наверх, ко сну. В нижнем этаже воцарилась тишина. Леки вздохнул и устало присел на скамью, последней ночи ему и так с лихвой на несколько дней хватило. Орт, повторно пересчитывая деньги на ходу, не заметил его, наткнулся, выругался и сел на другую лавку.

Ювит принялась разогревать остатки ужина для приезжих. Орт перекинулся с ней несколькими словами и тоже поднялся наверх, а Леки все сидел и смотрел на огонь в печи.

– Леки, что-то не то с тобой творится, – проговорила Ювит с тревогой. – Целый день будто не по этой земле ходишь.

Она подошла к нему вплотную, пытливо вгляделась в лицо. Положила свою теплую маленькую руку на затылок, провела легонько по волосам. В детстве она часто так делала, теперь – почти никогда. Не потому что Леки огрызался, как Орт-младший или Кесс, просто… они уже не дети давно. Леки встал.

– Кажется тебе, тетя Ювит. Я просто устал, – ответил он. – Да и ты тоже, я погляжу. Давай-ка, я сам постояльцам отнесу. Ты и так уже вымокла, пока во флигель бегала.

– Спасибо, сынок, – обрадованно заторопилась женщина. – Погоди-ка чуточку, я быстренько еду соберу.

И она проворно принялась за дело.

– Вот, – показала она, – этот большой поднос – в большую комнату, там трое торговцев, вместе они должны шесть эйсэ, полбара то есть. А этот маленький – в ту, что рядом, справа. Там этот черный, что на коне прискакал, с него два эйсэ. Да, – спохватилась она, – он же дорогу выспрашивал через лес! Я и забыла совсем! Сама-то плохо знаю, сказала – сыновей спрошу. А так даже лучше, ты еду принесешь, ты и разъяснишь. Не забудешь?

– Не забуду, тетя Ювит.

Леки набросил плащ, подхватил оба подноса и вышел в дождь. «Хорошо, что Ювит накрыла все», – подумалось ему. Он торопливо пересек двор, шагнул во флигель и постучал в дверь «большой» комнаты. Для троих это помещение было меньше каморки. И всего две кровати. Подобие очага в углу вяло пожирало маленькие полешки. Больше чадило, чем грело, – давно пора бы переложить, все руки не доходили. Зато со всех троих они платили шесть баров, а не девять. Получив с них деньги за ужин, Леки постучался в смежную комнатку, еще меньше первой, и, услыхав нечто похожее на разрешение, отворил дверь. Незнакомец, стоявший на дожде с откинутым капюшоном, видно, основательно вымок. Полураздетый, он старательно развешивал одежду, где только можно.

– Я ужин принес, – проговорил Леки, намереваясь войти, однако зацепился за половицу, торчавшую прямо за порогом, которую Орт уже четыре или пять раз приказывал починить, да все недосуг было, и почувствовал, что падает.

Он бы так и полетел вместе с подносом, если б незнакомец мгновенно не оказался рядом и не удержал его за шиворот.

– Спасибо, – пробормотал, сконфузившись, Леки.

– Не хочется ужинать с пола после того, как твой отец столько продержал нас под дождем, – сказал приезжий и, повернувшись, жестом указал на стол, приглашая Леки, очевидно, поставить поднос на более устойчивую поверхность.

Но Леки уже почти ничего не видел. Теперь, когда незнакомец повернулся и встал лицом к нему, только это, одно лишь это намертво приковывало взгляд. На обнаженной груди чужака на тонкой длинной цепочке висело что-то вроде амулета с тисненым рисунком, который Леки никогда бы не спутал ни с каким другим. Это была Птица, Белая Птица из его снов.