Кубок Нерона

ГЛАВА XX

— Нет, сэр,— сказал комиссар Арлингтон и, держа одной рукой белую трубку, другой полистал разложенные на столе бумаги.— Здесь все совершенно ясно. Он в наших руках. Правда, шведские коллеги не больно–то охотно идут нам навстречу.

— Что вы имеете в виду?

Их разделяли бескрайние просторы Атлантики, но голос из Нью–Йорка звучал в трубке отчетливо и ясно. Хотя один абонент, окружной прокурор Вертхеймер, сидел в большой конторе, выходящей на Третью авеню, а второй — в гостиничном номере на Стурегатан в Стокгольме.

— Мой здешний оппонент, шеф государственной комиссии по расследованию убийств, давно знает нашего приятеля. А проку от этого мало. Ведь он свято верит, что тот невиновен.

— А что у него есть? Факты?

— Нет, просто ощущение, и все. Он, разумеется, ничего не предпринимает. Ведет себя прекрасно, ничем не мешает. Но, похоже, теперь у него опустились руки. В особенности после Женевы.

— Женевы?

— Угу. Наш приятель Хуман не только был в Нью–Йорке, когда убили Астрид. Он последний, с кем ее видели, и его «пальчики» обнаружены повсюду в той квартире, где она умерла. И Хосе Хименес, которого заслали сюда с поручением изъять у антиквара то, что ему дала Астрид, был, как вы знаете, убит в гостинице, в своем номере. На этот вечер у Хумана опять–таки нет алиби. Затем он летит в Женеву, через Лондон, с билетами на чужое имя, и идет в банк, где у генерала секретный счет. Но смывается оттуда, не пытаясь снять деньги.

— Почему?

— Они хотели, чтобы он встретился с самым главным начальником, который отвечает за такого рода счета. А он не рискнул, скрылся. И столь же быстро исчез из гостницы, не уплатив по счету, как раз когда в одном из номеров произошла серьезная стычка. Свалили Роджера Ли, прострелили ему плечо.

— Он на свободе? Я думал, мы упекли его пожизненно.

— Нет, он получил пять лет. Все знали, что он большой человек у Боннано, но улик на большее не хватило. А теперь он, видимо, на стороне тех, кто норовит умыкнуть Гонсалесовы миллионы. Мы полагаем, что он работает заодно и с доном Джорджо, хотя полной уверенности тут нет.

— Так ведь дона Джорджо выслали. Я точно помню, дело было давно, но я помню. Сам участвовал в этом. Разве он не на Сицилии?

— На Сицилии, и вовсю занимается разными неприглядными делишками. Большей частью героином. Правда, мы думаем, он и в этой игре увязил коготок, ведь они намерены использовать его европейскую агентуру. Деньги–то здесь, в Европе, да и золото, наверное, тоже. Помимо того, что в Гонконге и Сингапуре.

— Понятно. Но как же в эту картину вписывается ваш стокгольмский антиквар?

— Как свободный художник, если можно так выразиться. Увидал свой шанс и схватился за него, Карлоса убили, и Астрид перепугалась, знала, что теперь охотятся за ней. Вот и отправила с этим малым, которого подцепила где–то в баре, кассету со всеми данными о том самом банковском счете. А он, конечно, не будь дурак, смекнул, что к чему, и убрал ее, чтобы заграбастать все себе. Но не учел других стервятников. Вдова Гонсалеса и ее подручные устремились по его следу. Мафия тоже. Тогда он уложил одного в Стокгольме, другого ранил в Женеве и попытался забрать из банка деньги.

— Неплохо для дилетанта. Вы с ним говорили?

— Еще нет. Сперва надо завершить со шведами все формальности, но это лишь вопрос времени. Пока держим его под негласным наблюдением.

— Удачи, Эд. Возьмитесь за этого фрукта как следует. То, что он потрошит мафиози, меня не колышет, Пусть и дальше развлекается. Но деньги надо изъять. Как вам известно, ожидаются большие события. У них там новое правительство, а нам необходимо восстановить соглашение насчет базы. Если удастся вернуть им золото и все остальное, что награбил генерал, то это нам здорово сыграет на руку. Ну, пока!

Наутро я проснулся с головной болью. Так обычно бывает, только когда я поздно ложусь да еще и выпью лишнего. Причем непременно с сигарой. Это сочетание сбивает с ног, меня во всяком случае. Но на сей раз ничего такого не было. Бокальчик безалкогольного пива и пораньше на боковую. Спал как сурок, пока около восьми утра меня не подняла Клео, она тыкалась мордочкой мне в ухо, просила поесть.

В ванной я принял таблетку альбила, глянул на себя в зеркало. Волосы всклокоченные, тусклые. Щетина — как рашпиль под пальцами. Глаза в красных прожилках, словно я всю ночь глаз не смыкал. Смотреть страшно.

— Чем же это, черт возьми, кончится? — сказал я Клео, которая скептически наблюдала за мной, сидя на иолу, на синем коврике,— Знаешь, чьи это слова?

Она равнодушно взглянула на меня, потом принялась не спеша, старательно вылизывать переднюю лапку.

— Гедвиги Елизаветы Шарлотты, супруги Карла Тринадцатого. «Чем же все это, черт возьми, кончится?» — записала она в дневнике, когда прямо на улице был убит Ферзен. Тебе не кажется, что я могу повторить за нею эти слова?

Клео согласно мяукнула и, подняв хвост трубой, проследовала на кухню, она предпочитала словам дела, требовала завтрака, а не сетований на судьбу.

Уходя, я запер оба замка на два оборота, хотя и понимал, что все это без толку. Кто–то побывал в квартире в мое отсутствие и вполне может наведаться еще раз, какие бы замки я ни ставил. Что они искали? Что–то связанное с Астрид и секретными счетами? Или это были обыкновенные порядочные воры, которые решили сперва разведать, поглядеть, что тут есть, но не обнаружили ничего интересного? Правда, в эту версию я и сам не верил. Слишком уж надуманная. Обыкновенный вор прихватил бы, по крайней мере, часть оловянной посуды и несколько серебряных бокалов, которые стояли на виду. Не говоря уже о спиртном из бара. Нет, в мою квартиру без меня заплыли рыбки похуже. Не какая–то там простецкая салака, а пираньи, готовые сожрать меня живьем, лишь бы добраться до номера секретного счета.

Декабрьское утро за окном было пасмурное и мрачное. Люди спешили по Чёпмангатан, не глядя на мои витрины. Ни намека на рождественскую торговлю. Ей бы давно пора идти полным ходом, а у меня, пока я, сидя в конторе, листал «Свенска дагбладет» и слушал, не зазвенит ли вдруг тибетский колокольчик над дверью и не войдут ли в магазин денежные покупатели, — у меня было пусто и безлюдно.

Один из газетных подвалов привлек мое внимание. Речь там шла о книге «Le cout de la Revolution francaisese»[59], повествующей о последствиях Французской революции. На взгляд автора, ликование по поводу революции было бы уместно прежде всего за рубежом. Его подсчеты приводили к весьма мрачным выводам. В XVIII веке Франция была вполне благополучной и зажиточной страной. Экспорт за столетие возрос почти в десять раз, большие успехи отмечались в сельском хозяйстве и в промышленности. Но всему этому положила конец революция, в результате которой ведущей великой державой стала Англия, извечный кровный враг французов, на мировую арену вступили Германия и Италия, и всем известно, что из этого получилось. Грандиозные архитектурные сооружения были сметены с лица земли, художественные шедевры подпали под конфискацию и рассеялись по свету, при Наполеоне каждый пятый парижанин жил подаянием. Неужели все это справедливо? В любом случае интересно, и даже очень. А не купить ли мне эту книгу — заблаговременно, как подарок на Рождество? В универмаге «Нурдиска компаниет», в отделе зарубежной книги, наверняка найдется экземпляр. Ну а уж заказ они тем более примут.

Через полчаса я стоял у огромных дверей, ведущих в кирпичную цитадель «НК»,— оплот коммерции на Хамнгатан. Четыре королевских герба над входом подчеркивали титул «поставщик двора Его величества», а когда я вошел внутрь, в лицо мне пахнуло теплом калорифера. Я пригладил волосы, взлохмаченные теплым дуновением, прямиком миновал парфюмерный прилавок, где хорошенькие девушки, соблазнительно благоухающие «Шанелью № 5» и иными бесовскими наваждениями, предлагали рождественские подарки нерешительным грубошерстным курткам и суетливым зимним пальто. С улицы донесся зловещий вой «скорой помощи», а на площадке, возвышавшейся за парфюмерным прилавком, рядком сидели пожилые дамы — точно мудрые совы, они надзирали за толкотней, держали обстановку под контролем. Прямо среди них красовался благородный бронзовый профиль Юсефа Сакса[60].

Я приостановился. Вдыхая ароматы духов, смотрел на потоки людей между стендами и прилавками. По всему видно, что близится Рождество. Длинные гирлянды из темно зеленых еловых лап развешаны по стенам, кругом сверкает серебряная мишура да блестящие цветные шары. Белобородые, в красных шапках, гномы всех размеров; из динамиков звучит рождественская музыка. Я улыбнулся, вспомнив старика скотника, работавшего в Вибю. Он был стар и суеверен. Однажды вечером под Рождество — как же давно это было! — я нацепил гномью маску и притаился среди жующих коров, которые смотрели на меня большими влажными глазами. Калле, так звали скотника, струхнул, но все же собрался с духом и, вооружившись огромными вилами, начал гонять меня по едва освещенному хлеву через кормушки и проходы. Он искренне поверил, что я из «маленького народца» и выбрался сюда из своего убежища на темном и таинственном сеновале. Но мои десятилетние ноги оказались проворнее, чем его, и с бешено колотящимся сердцем я удрал в снежную тьму. Для Калле гном был живой реальностью, здесь же он присутствовал просто как декоративно–рекламный элемент рождественской коммерции. Что ж, так оно и должно быть в декабре.

Мне всегда нравились магазины «НК», очень шведские и все–таки очень похожие на восточные базары, где сладострастно выставляются напоказ роскошь и великолепие со всех концов света, горами и штабелями, от ювелирных украшений до творений французских портных, от нежнейших фазанов до оррефорсского стекла. Как и на любом базаре, наиболее соблазнительные, легко находящие сбыт товары красуются впереди. До менее прибыльных владений книжного отдела так быстро не доберешься. Вниз, в подвальный этаж, через отдел кухонной утвари, потом вверх по лестнице в самый дальний угол. Культура по обыкновению ютится в тесноте. Но я не сетовал. Мне нравилось толкаться среди множества людей, я словно бы оживал, приободрялся от деловитого, полного ожиданий покупательского ажиотажа перед Рождеством. Хотя, конечно, я немножко и завидовал. Малую бы толику здешнего наплыва да в мой магазин! Впрочем, лучше не надо. За несколько часов все мои ковры будут истоптаны, полки опустошены, а скромные запасы истощатся за считанные дни. А чтобы их возобновить, понадобится время. Оригинальные вещицы и безделушки разного стиля и качества, которые продаются в антикварных магазинах, за один вечер не соберешь.

Я прошел налево под огромной световой шахтой, поднялся по мраморной лестнице с блестящими латунными перилами. И по эскалатору спустился в книжный отдел. Скользя мимо серо–белых мраморных стен, заклеенных афишами и плакатами, я вдруг учуял запах печенья, рождественской сдобы. Выходит, в «НК» и хлеб пекут?

Такое ощущение, словно я вернулся в детство, на кухню, где дородная кухарка месила в больших тазах сдобное тесто, смазывала булочки и плюшки, макая кисточку в яичный желток, сажала черные противни в темную пасть большой дровяной плиты. А потом румяные булочки, плюшки и прочее печенье благоухали под белыми полотенцами на кухонном столе. Если пробраться на кухню, то при известной ловкости можно было стянуть горячую булочку так, что, когда начнут раскладывать выпечку по блюдам и коробкам, никто ничего не заметит. Забавно, как запахи рождают ассоциации! — думал я, съезжая на нижний этаж. Для Марселя Пруста это были бисквитные пирожные, для меня — булочки. Правда, запах булочек, как выяснилось, вовсе не был рождественской галлюцинацией. В нижнем этаже располагался длиннущий хлебный прилавок, от него–то и струился в рождественскую суету сладковатый пряный аромат.

По пути в дальний угол, к книжному отделу, я поддался еще одному соблазну. Подошел к отделу стекла, протиснулся сквозь очереди за стеклом и фарфором, рождественскими украшениями и керамикой к прилавку с художественным стеклом. Там всегда одинаково интересно, всегда выставляются ведущие шведские мастера. Валлиен, Сюрен, Боргстрём, Альбериус. И многие, многие другие. Сверкающий хрусталь, изысканные формы.

И вот, направляясь обратно, к книгам, я увидел ее. Далеко, почти у эскалатора. Но я ее узнал. Бледное хищное лицо, черные волосы, словно шлем на голове. Облегающий, черно–блестящий шлем из волос. Я торопливо проталкивался сквозь толчею сердитых, раздраженных женщин, нагруженных пакетами и авоськами, но мне сейчас было не до учтивости и обходительности. Речь шла о моей жизни. Если я поймаю Грету Бергман, или как ее там зовут на самом деле, мое положение резко изменится. Тогда ни Калле Асплунд, ни нью–йоркская полиция не смогут утверждать, будто я лгал, будто я придумал ее ради правдоподобности собственных измышлений.

Но когда я очутился в давке наверху, ее уже не было — исчезла. Пальто, пальто — серые, черные, коричневые, красные, зеленые. Каракуль и норка. Готландская овчина и лисы. Женские спины колыхались вокруг, но нигде не было видно дамы в черной норковой шубе, с волосами, уложенными наподобие шлема. Единственный мой шанс — перекрыть выходы. Стать снаружи на Хамнгатан и смотреть в оба. Ведь рано или поздно она отсюда уйдет, лишь бы только не через боковой выход на Рейерингсгатан.

Битых полчаса я торчал на улице в компании гнома в красной куртке и штанах, который гремел кружкой для пожертвований, и солдата Армии спасения в аккуратном темном мундире и фуражке — этот продавал «Стридс рунет»[61], стоя возле подвесной копилки, постепенно наполнявшейся блестящими серебряными кронами и редкими, свернутыми десятикроновыми купюрами. Но вот и она. Я увидал ее краем глаза, когда она зашагала в людском потоке, катившемся по тротуару к площади Норрмальмсторг.

Я незаметно пошел следом, не хотел встретиться с ней лицом к лицу посреди улицы. Да и не плохо бы выяснить, где она живет, где в случае чего можно ее отыскать. На этот раз номер с фальшивым телефоном у нее не пройдет.

Она шла вниз по Хамнгатан. Мимо бледно–розового, цвета брусники с молоком, здания Почтово–кредитного банка — хвастливый фасад государственного учреждения изрядно потеснил Сагеровский дом. На углу я в нарушение всех правил перебежал дорогу на красный свет — не терять же ее из виду! Я почти бегом пробежал по слякоти вдоль огромных витрин «Скумана», пересек Норрмальмсторг всего в нескольких метрах от нее у Оранжереи. Дальше у остановки возле «Дитцингера» я чуть не налетел на красно–белый шестьдесят второй, шофер резко затормозил. Я не знаю, что он сказал — сквозь стекло не услышишь,— но это наверняка было не пожелание счастливого Рождества. Она скрылась в пассаже Ярла Биргера, я последовал за ней.

Когда–то давно здесь стояли маленькие аппараты — вроде телевизоров, только гораздо примитивнее. Бросишь в прорезь двадцать пять эре, и ящичек услужливо демонстрирует коротенький фильм, скажем, «Что увидел слуга». Облаченный во фрак усатый господин с брюшком наблюдал в замочную скважину, как раздевается его хозяйка,— викторианское зрелище, которое, разумеется, обрывалось на самом интересном месте. Теперь аппаратов не было и в помине, кругом пестрели изысканные модные лавочки и дорогие магазины.

Черная норковая шуба пересекла Биргер–Ярлсгатан и на перекрестке у почты свернула на Риддаргатан. Я незаметно шел за нею в сторону «Клиппотеки», большого салона–парикмахерской. Там расширили объем услуг. В одной из витрин виднелся щит с надписью «Cafe au lait[62]. Булочки». Французская и шведская культура протягивали друг другу руки в декабрьской мгле. И мне вспомнился анонс порнографического кинотеатра на Сёдере, который я как–то читал. После перечня главных аттракционов вроде «1 м. и 2 ж.» и прочих экзотических увеселений сообщалось, что для желающих подкрепиться всегда в продаже вкусный кофе. Кофе и булочки. Пятидесятипроцентная скидка для пенсионеров дела не портила. Правда, напротив, в «Стурекаттен», булочки были гораздо вкуснее. Интересно, между прочим, почему этот старинный дом XVIII века избежал сноса? Точно островок, привет из другой эпохи, стоял он на взгорке. Промахнулись градостроители.

Она остановилась, посмотрела по сторонам. Я нагнулся, сделал вид, будто завязываю шнурок. Она пошла дальше и исчезла за углом. Я бросился вдогонку, поскользнулся, выбежал на безлюдную дорожку, уходящую в такой же безлюдный двор между желтым зданием Королевской семинарии и угловым домом на Риддаргатан. Она будто с ветром улетела, растаяла как дым.

Я вошел во двор. И все понял. Слева, за высокой стальной решеткой, был сквер: деревья, кусты, качели, высокая ледяная горка. Малыши в ярких комбинезон–чиках из синтетики копошились в замерзшей песочнице. А за сквером стоял дом футуристической архитектуры: его лестничные клетки выступали над плоскостью фасада.

И тут я опять увидел ее. Она как раз вошла в дальний подъезд, я помчался туда и вбежал в дверь в ту самую минуту, когда лифт поехал вверх. Справа была лестница, и я тоже рванул вверх по серым бетонным ступенькам, глядя в большие стеклянные окна на сквер.

Лифт остановился на последнем этаже. Запыхавшись, я наконец очутился на площадке перед двумя коричневыми дверьми. Но ни на одной из них фамилия Бергман не значилась. Латунная табличка над первой почтовой щелью вычурной вязью сообщала: «Шёгрен»; над второй прямыми решительными буквами было написано: «Муберг». Помедлив, я позвонил к Шёгренам. Но там никого не было.

У Мубергов дело пошло успешнее. Послышались шаги, ручка повернулась, дверь отворили. На пороге стояла женщина в черном. Шубу она сняла. В глазах читался вопрос.

— Да?

— Мы с вами встречались. Мое имя Хуман. А вы — подруга Астрид Моллер. Вы заходили ко мне...

— Что за вздор,— резко перебила она.— Я впервые вас вижу, и, если вы сию минуту не уйдете, я вызову полицию.

И она захлопнула дверь у меня перед носом.