Кубок Нерона

ГЛАВА III

Во сне она выглядела старше. Морщинки вокруг глаз, которых я вечером не видел, тонкие линии у рта, складочки под подбородком. В утреннем свете, без макияжа стало ясно, что по возрасту Астрид Моллер ближе к тридцати, а не к двадцати. Как и я, хотя мне до тридцатилетнего рубежа подальше, чем ей. Да и в другую сторону.

Длинные, с каштановым отливом, темные волосы разметались по подушке. Губы во сне подсохли, бледное лицо с мелкими веснушками на прямом носике дышало покоем и невинностью, как будто сошло с картины эпохи Возрождения. «Молодая флорентийка. Неизвестный художник». Я улыбнулся про себя. Неизвестная, но не невинная. Однако же красивая, очень красивая.

Я снова медленно лег на подушку. Голова чуть–чуть побаливала, где–то надо лбом, но я знал, что это пройдет. Обычное дело — боль наплывала словно дождевая тучка летним утром, которая вскоре таяла и исчезала. Да и чему удивляться после такого вечера. Я опять улыбнулся. Все это могло случиться только в Нью–Йорке, и, наверно, к счастью.

Мы шли через мраморный вестибюль «Уолдорф–Астории», направляясь к выходу на Парк–авеню, чтобы взять такси. Шли мимо лифтов — их стальные двери были украшены фигурами в стиле Art Deco, по круглым мозаикам, которые отражали свет огромной сверкающей хрустальной люстры. Но очередь на такси была длинная, а шансов мало. Бесконечным потоком по улице мчались машины, однако желтые такси не останавливались, спешили в другие места.

— Куда пойдем? — спросила Астрид, зажатая между техасцами — участниками какого–то съезда. Их фамилии и адреса были гордо обозначены на больших пластиковых карточках, приколотых к лацканам смокингов.

— Понятия не имею. Решайте сами. Куда–нибудь, где приятно гульнуть.

— Гульнуть? — Она рассмеялась. — Давненько я не слышала этого слова. У вас в Швеции так говорят?

— Только когда приезжают в Нью–Йорк. Но вы ведь понимаете, что я имею в виду.

— Ладно. Едем в Гринич–Виллидж. Там попроще, чем в «Уолдорфе». Я покажу вам город.

Через несколько секунд мы очутились на противоположном тротуаре, где никаких очередей на такси не было. В глубине, на фоне ночного неба, маячила сверкающая огнями башня компании «Пан–Ам», по обе стороны узкой, засаженной деревьями разделительной полосы ровным потоком текли машины, но ни одного желтого такси с зажженным гребешком на крыше не было видно.

Какой трагический контраст — солидные, богатые дома, и тут же, на тротуаре, на железной решетке, где из метро поднимался теплый, смешанный с нездоровыми испарениями воздух, скорчилась какая–то древняя старуха. Свои скудные пожитки она распихала в две большие пластиковые сумки с ироническими надписями «Я люблю Нью–Йорк» и «Мешочница». Я виновато протянул ей доллар. Костлявая рука проворно выхватила его и спрятала. Из–под шляпки блеснули глаза.

В конце концов удача нам улыбнулась: рядом с нами у тротуара затормозило такси, пожилая дама с мопсом под мышкой медленно выбралась наружу, а мы, мягко пружиня на разболтанных рессорах, покатили вниз по Парк–авеню к Гринич–Виллидж — живому, трепещущему сердцу Манхэттена,

— Первая промежуточная посадка, — сказала Астрид, когда машина остановилась на улице, которая выходила к Бродвею, только поодаль от его световых реклам и театров.

Я расплатился, и мы вышли из такси. Дома вокруг обшарпанные, запущенные. Над одной из дверей светилась вывеска ресторана — «Одеон».

— Извините, но если столик не заказан, придется ждать не меньше часа. ^

— Ничего страшного, — сказала Астрид девушке у входа. — Ужинать мы не будем, только выпьем чего–нибудь.

Правую часть помещения занимал сам ресторан. Маленький, тесный, уютный и битком набитый людьми. Слева в глубине за низкой перегородкой тянулась вдоль торцевой стены стойка бара. Пробраться туда в толчее было трудновато, но мы все–таки пробрались и даже сумели захватить полметра дивана напротив стойки.

Интерьер во многом напоминал Art Deco, музыка билась словно горячечный пульс, публика была смешанная, но в большинстве почему–то в черном, что производило жутковатое впечатление. Уж не собрался ли в Нью–Йорке всеамериканский съезд похоронных агентов, или все просто, как рабы, следуют некой моде?

— Привет, Астрид.

Я поднял голову. Перед нами стоял высокий человек в темном костюме. Лицо очень бледное, с густыми черными бровями, почти сросшимися над переносицей. Во всяком случае, мне так показалось.

Астрид вздрогнула, невольно отпрянула назад. Заметно было, что она испугалась.

— Я ищу Карлоса. Ты не знаешь, где он?

— Понятия не имею, — сказала она дрогнувшим голосом. — Я не видела его уже несколько недель.

— Вот как? Он улыбнулся, но улыбка была недобрая. — А я‑то думал, вы каждый день видитесь. И каждую ночь. Ведь живете вместе.

— С этим все кончено, — быстро сказала Астрид. — Карлос пропал, уехал. Мы… мы поссорились. Я его выгнала. Понятия не имею, куда он подался.

— И ты хочешь, чтоб я этому поверил? Послушай доброго совета: освежи свою память и скажи, где он, иначе худо будет,

— Извините за вмешательство, но, по–моему, вам лучше уйти, — спокойно сказал я и, как бы защищая, обнял Астрид за плечи. — Вы слышали, что она сказала, и этого достаточно. Уходите, оставьте ее в покое.

— Интересно, — процедил он, скользнув по мне темным колючим взглядом. — По всей видимости, произошла смена караула. — И с насмешливой ухмылкой удалился.

— Что это за тип?

— Приятель моего прежнего друга,—торопливо сказала Асгрнд и отпила большой глоток из своего бокала. — Не помню, как его зовут, но, кажется, у них были какие то дела. Нет, я положительно проголодалась. И знаю место, где для меня всегда найдется свободный столик.

Кафе «Сосайети» было просторное, с высокими потолками. Как и «Одеон», в соответствии с модой оформлено в стиле Art Deco. Здесь тоже был бар, и тоже битком набитый, по мы отказались от коктейлей, решили запить ужин калифорнийским вином. Астрид взяла лосося из Новой Шотландии, а я — огромный бифштекс с кровью.

— Вырезку у нас в Швеции не подают. Говядины полно, но попробуй заказать в ресторане бифштекс — сдерут кучу денег, а принесут жалкий шматок, смотреть не на что. Да и па вкус так себе, потому что в наших краях говядину не подвешивают.

— А почему?

— Мясо тогда подсыхает, влага испаряется. У мясников падают доходы. Вот так действуют у нас рыночные рычаги. К счастью, тут законы другие. — И я с удовольствием посмотрел на свой бифштекс — отличный кусок вырезки, чуть не во всю тарелку величиной.

— Повезло вам, можете разочек поесть досыта. Расскажите–ка о себе, и побольше. Я хочу знать все. Где вы живете, есть ли у вас друзья, что вы думаете о жизни.

— Серьезная задача. Боюсь, впрочем, это не слишком увлекательно и интересно. Я закончил Упсальский университет по специальности «история искусства».

— Упсальский университет? Никогда на слыхала.

— Да? Вообще–то он был основан за пятнадцать лет до того, как Колумб открыл Америку. Кстати, на самом деле Америку открыл Лейф Эриксон[14]. Ну вот, а потом я начал торговать антиквариатом и живу в Стокгольме, в Старом городе. На верхнем этаже старинного дома, в квартире, где множество красивых вещей, с которыми я не в силах расстаться.

— Вы женаты?

— Нет. Был когда–то женат. Давно. А теперь живу о сиамкой.

— Она красивая?

— Очень. С большими голубыми глазами. Сама цвета сливок. Она даже на конкурсах побеждала.

— Мисс Швеция?

— Не совсем,— рассмеялся я и поднял бокал.— Между прочим, вы знаете, что в девятнадцатом веке, когда свирепствовала филлоксера, калифорнийская лоза спасла европейский виноград?.. Нет, не мисс Швеция, но «Best in Show»[15].

— Теперь понятно.— Астрид положила вилку. — Она в шоу–бизнесе? Артистка?

— Пожалуй, в какой–то мере. Ладно, шутки в сторону — она кошка. Сиамская кошка по кличке Клео. Ну, это я вам рассказал. Что до друзей, то их у меня очень немного. Чаще я сижу один как сыч. Читаю, хожу гулять. Я человек совсем неинтересный. Как и большинство из нас, наверное.

— Когда с вами знакомишься, такого впечатления как–то не возникает,— улыбнулась она.— По–моему, вы достаточно интересный. Во всяком случае, более или менее. Не очень–то мне верится, что вы сидите в своем старинном доме наедине с сиамской кошкой.

— А вы сами? Замужем или так?

— Даже не «или так». Был у меня друг, мы жили вместе, но все кончилось ничем. Он сбежал, так что я опять одна. Пока. Говорят, пуганая ворона куста боится, но я, похоже, неисправима.

— А как насчет других интересов в жизни?

— Что вы имеете в виду? — засмеялась она.—«Другие интересы»? По сути, я порядочная женщина, а что я люблю, так это путешествовать.

— И в Швеции бывали?

— Нет, но очень бы хотела приехать. А правда, что у вас по улицам ходят белые медведи, и самоубийц полно, и налоги самые высокие в мире, и свободную любовь вы проповедуете?

— Не вполне правда, но в какой–то мере. Я с удовольствием покажу вам все, если приедете. В смысле Швецию покажу,— быстро добавил я.— Страна размером с Францию, а народу меньше, чем в Париже. То–то и хороню. Одиночество, простор, безлюдье — красота!

— Звучит не слишком соблазнительно.

— Может быть. Хотя это ужасно здорово. Я бы никогда не решился жить здесь. Все какое–то чересчур огромное, шумное.

— Кстати, у меня в Стокгольме есть подруга,— сказала Астрид, когда подали десерт. Шоколадный мусс для нее и сыр для меня. А это легко сказать, но трудно сделать. Я имею в виду сыр. Каждый раз в Нью–Йорке одно и то же. Сырный пудинг есть везде, а сыра нет. Разве что иногда во французских ресторанах. Но на этот раз мне повезло. Я уговорил официанта позаимствовать у поваров кусочек пармезана, который используется в некоторых блюдах.— Ее зовут Грета Бергман,— продолжала Астрид.— Адрес куда–то делся, но она писала, что живет в самой старой части Стокгольма. Вдруг вы соседи? Номер телефона я, впрочем, сохранила. Вот и подумала: а не окажете ли вы мне услугу?

— Отчего же, с удовольствием.

— Вы только не смейтесь, но дело в том, что я напела целую кассету рождественских песен. Мы с Гретой вместе учились в женском колледже, в «Маунт Холи–оук»[16] к северу от Нью–Йорка. И жили в одной комнате. В тот год Грета приезжала к нам домой на Рождество. А потом все время упрашивала меня подарить ей те песни, которые мы пели. И вот я наконец записала для нее целую кассету. Отсылать пленку почтой не хочется — мало ли что может произойти. Потеряется по дороге, помнется, испортится.

— Пожалуйста, я отвезу. Мне как, позвонить ей, когда приеду домой?

— Я сама ей позвоню, номер–то у меня в конторе записан. А она потом навестит вас с Клео и заберет кассету. Только не говорите ей, что там в пакете, ладно? Скажите, чтоб не вскрывала до Рождества, и всё. Обещаете?

— Обещаю,— улыбнулся я и поднял бокал.— Хотите кофе?

— Нет, спасибо, но ужасно хочу танцевать.

— Танцевать? — Я оторопело огляделся по сторонам.— Так ведь не здесь же?!

— А я и не говорю, что здесь.

Спустя четверть часа мы сидели за круглым столиком в почти темном зале «Пентагона». Это здешняя дискотека, а вовсе не военное министерство в Вашингтоне. Все тут было черного цвета. Пол, мебель, одежда посетителей. Высокие, стройные, бледнолицые девушки с длинными волосами, в коротких черных платьях, с золотыми цепочками на узких бедрах. В темноте они казались совершенно одинаковыми — не захочешь, да спутаешь. Потолок и стены были забраны зеркальными стеклами; разноцветные вспышки пронзали дымный сумрак; гулко бухала музыка — такое впечатление, будто сидишь внутри огромного сердца.

Мне вспомнилась танцевальная площадка моей юности в Вибю, в Нерке, где я танцевал с нею. Хотя «танцевать», наверно, не самое подходящее слово. В толчее на крохотном пространстве все были целиком и полностью увлечены сосредоточенным «автобалетом». Каждый танцевал как бы в одиночку, погрузившись в музыку, уйдя в себя. Мне вспомнились белые летние вечера, негаснущий свет солнца за березовыми рощами, комариные укусы на щиколотках и на шее. Девушки в цветастых летних платьях, духи, пахнущие сиренью или ландышем, оркестр на маленькой дощатой эстраде, играющий «Stardust»[17]. Гармоника, гитара, ударные. И все–таки прозрачными ночами шведского лета на тогдашних танцплощадках было куда больше чувства и тепла, чем в этой дискотеке, в толкотне молчаливой, одетой в черное людской массы, а? Или это я потихоньку старею? Но ведь вроде бы ничто не мешает танцевать по старинке?

В самом деле, не мешает. Я обнял Астрид, привлек ее к себе, прижался щекой к щеке. И она была не против потанцевать в совершенно ином стиле, нежели здесь принято. Мы двое, совсем–совсем близко, а вокруг трепещет музыка. Только духи не те. Не сирень и не ландыш. Что–то более таинственное, тревожное, прежде для меня незнакомое. Опасное, возбуждающее, заманчивое, как нью–йоркская ночь.

— Идем,— шепнула она мне на ухо.— Здесь так тесно и душно. Идем отсюда.

И мы ушли. Взяли такси и поехали к Астрид. Она жила недалеко от «Пентагона». На Чарлз–стрит в Гринвич–Виллидж, в прелестном кирпичном доме с узким фасадом, облицованным бурым песчаником.

— Прямо как в старых американских фильмах,— сказал я, обведя взглядом фасад; такси мы тем временем отпустили.

— Да? Любопытно. Что же вы вспомнили — «Франкенштейна» или Диснея?

— Не угадали. Я вспомнил добротные старые комедии, где герой вечером заходил за девушкой в дом ее родителей. Улицы там выглядели точь–в–точь как эта. Деревья, узкие тротуары и такие вот высокие крылечки с чугунными перилами. Кирпичные дома в два–три этажа. Воплощенная солидность среднего класса или что–то в этом роде, наверно. Так жили люди, которым в жизни здорово повезло. Дорис Дей[18] всегда спускалась с таких крылечек.

— Спасибо за комплимент,— рассмеялась Астрид.— Теперь я хотя бы знаю, что мне здорово повезло.

— Я не о вас, я о кино,— сказал я и легонько поцеловал ее в щеку.

Она посмотрела на меня, хотела что–то сказать. Но передумала и улыбнулась.

— Зайдемте выпить по глоточку, так сказать, на сон грядущий, вот и увидите, как там внутри, дома у человека, которому повезло.

По крутой лестнице мы поднялись на верхний этаж. Астрид покопалась в своей лакированной сумочке из крокодиловой кожи, отыскала звенящую связку ключей. Открыла один замок, потом второй, третий.

— Сложная система.

— Увы,— вздохнула она.— Это Нью–Йорк, тут иной раз и десять замков не спасают.

Она вошла первая, зажгла свет в маленькой прихожей, я помог ей снять длинную, шелковистую шубу. Когда я вешал шубу на плечики, на меня опять пахнуло духами.

Астрид тем временем успела войти в комнату, и вдруг оттуда донесся вскрик, сдавленный, приглушенный, словно она прикрыла рот ладонью.

Я вошел в гостиную. Большая, просторная комната. Белые стены с яркими пятнами картин. Прямо напротив двери большое живописное полотно в красных, зеленых и желтых тонах. Похоже, мексиканское. На черном полу огромный китайский ковер, выдержанный в пастельных красках. Меблировка смешанная — частью современная, частью старинная. Много английских вещей, XVIII век, отливающее медом красное дерево, преимущественно «чиппендейл».

Посредине стояла Астрид, бледная как мел. Но я смотрел не на нее, не на картины, не на мебель. Я смотрел на другое: в комнате царил настоящий разгром. Ящики письменного стола выдвинуты, книги с полок сброшены. Диванные подушки валяются на полу.

Астрид подбежала к другой двери, распахнула ее — там, в спальне, все вообще было вверх дном. Платья раскиданы по комнате, кровать растерзана, выдвижные ящики на полу — сущий тарарам.

— Звоните в полицию,— сказал я.— Здесь побывали грабители.

— Вижу,— с иронией проговорила она, тяжело опускаясь в кресло.— Лучше налейте–ка мне виски.— Она кивнула на передвижной бар у окна.— В полицию звонить бесполезно. Приедут, запишут, и все, больше мы о них не услышим. Это уже третий раз. И после каждого взлома я врезаю новые замки, побольше, помудренее. И подороже. Но все без толку. Это же наркоманы, а они сквозь стены пройдут, если нужно раздобыть денег на «наркоту».

— Что–нибудь унесли?

— Не знаю пока. Шкатулка с побрякушками пропала, но там ничего ценного не было. Подделки и всякая ерунда, за которую много не дадут. Опыт учит,— улыбнулась она и взяла у меня стакан.— Становишься фаталистом. Как я догадываюсь, такова цена за то, что живешь в «The Big Apple». Хорошо еще, не убита и не изнасилована.

— Вот видите,— сказал я.— Именно это я имел в виду, когда говорил, что предпочитаю Швецию.

— У вас там нет преступности?

— Есть, конечно, но не в таких масштабах.

— А в каких же? — усмехнулась она.— Не грабят? Впрочем, кража — это еще полбеды. Вещи всегда можно заменить. Но при мысли, что здесь побывали чужие люди, что они рылись в моих вещах, мне просто дурно становится. И зло берет.

Я плеснул в стакан немножко виски, бросил несколько кубиков льда и сел напротив нов. Взял ее за руку.

— Я помогу вам навести порядок,— сказал я.— А потом, по–моему, вам не мешало бы принять что–нибудь успокоительное. Например, легонькое снотворное, чтобы поспать. А утром вызовите слесаря и полицию. Даже если они ничего не предпримут, пускай хоть запишут, введут в свои ЭВМ. Вдруг у них есть на примете банда, которая бесчинствует в этом квартале. Ведь чем больше будет данных, тем точнее они нанесут удар.

Астрид сидела молча, потягивая виски, смотрела на меня большими серьезными глазами.

— Мне страшно, Юхан.— Она стиснула мою руку.— Очень страшно.

Ее темные глаза наполнились слезами. Но я чувствовал, что речь идет не о краже. Ее пугало что–то другое. Что–то совсем другое.

— Не уходи, — сказала она, наклоняясь ко мне.— Не оставляй меня сегодня одну.