Кудеяров дуб

ГЛАВА 24

Брянцев и Миша выехали в Керчь ранним утром на легком военном автомобиле в компании какого-то незнакомого штабного зондер-фюрера. Они заняли заднее сидение, он поместился рядом с шофером.

— Говорят, у немцев переднее место почетнее считается, а по мне заднее лучше, — вытянулся, откинувшись на мягкую спинку Миша. — Здесь есть куда ноги протянуть, а там сиди, как сморчок! К тому же и говорить нам с вами здесь удобнее. Смотрите, в степу весь покровский снег сошел, под зябь пашут и много! Один, два… шесть. Шесть пахарей вижу и все поодиночке. Значит каждый для себя.

— Фельдмаршал фон-Клейст разрешил свободный выход из колхозов с наделением выходящих землей и правом пользования инвентарем МТС, — ответил Брянцев.

— Так и надо. Эти, которые для себя засеют, грудью за немцев встанут, за свое добро!

— Да, инстинкт собственности глубоко в людях сидит, — не в ответ Мишке, но просто вслух высказал свою мысль Брянцев, — пожалуй, так же глубоко, кик инстинкт продолжения рода.

— А, по-моему, никакой биологии здесь не требуется, — сморкнулся за борт машины Мишка, — инстинктов, рефлексов этих. Просто жрать люди хотят — и все тут!

Автомобиль мягко катился по ровной, накатанной, прохваченной заморозком дороге. Просекли расступившуюся команду ремонтных рабочих — молодых девок-колхозниц вперемешку с пожилыми немцами, заштемпелеванными буквами ТОД.

Мишка присвистнул.

— Тю-ю-ю! Вот оно, почему мы скорость почти в сто километров развили — я всё вон на тот циферблат смотрю — дорога-то ремонтируется! Ну, немцы!

— Стратегическая, Миша, не забывайте этого.

— И черт с ней, что стратегическая! Все равно нам останется. А дорожка на все сто!

— Кому это нам?

— Как — кому? — удивился вопросу Брянцева Мишка. — Нам — русским, конечно, народу.

— Значит, по-вашему, немцы освободят нас от коммунистов, а потом, уложив на этом деле миллиончика два своих солдат, домой уйдут?

— За ихние потери платить, конечно, придется, — уверенно проговорил Мишка, — и надо платить. Чтоб по чести, деньгами или чем другим. А уходить им тоже придется. Не уйдут, так попрем.

— Кто попрет? — не скрываясь, смеялся Брянцев.

— Мы, народ. И смеяться тут совсем нечему, — обиделся Мишка.

— Для этого, прежде всего, организация нужна, Миша, — подавил смех Брянцев. — Для организации — ее мозг, руководящий центр, правительство, а для него — люди.

— В самую точку попали, Всеволод Сергеевич. Своя русская власть!

— А для нее — люди, способные оперировать этой властью. Вот их-то и нет, — развел руками Брянцев. — Слушайте, что мне недавно Шольте рассказывал: в начале наступления, захватывая чуть ли не сотнями в день города и районные центры, немцы стали там учреждать местное русское самоуправление.

— Ну, как и у нас: коммунистов в бургомистры сажать! Не так это, не так надо, — сдвинув кепку на лоб, почесал затылок Мишка, — не то, не то.

— Они тогда несколько по-иному действовали, — продолжал, не отвечая ему, Брянцев, — предлагали самому населению выставлять кандидатов на руководящие должности. В ответ — полное молчание. Немцы стали тогда назначать надежных, по их мнению, подходящих, уважаемых людей: профессоров, бывших земских работников, известных населению местных интеллигентов из беспартийных. Вышло совсем плохо. Эти интеллигенты оказывались абсолютно неспособными к живой административной работе, боялись ее, боялись предоставленной им власти или попросту проворовывались. Немцам пришлось волей-неволей продвигать на руководящую работу коммунистов. Людей нет, Мишенька, людей нет! — вздохнул Брянцев.

— Да что вы, Всеволод Сергеевич, сами, словно партийный, рассуждаете! — накинулся на него Мишка. — Будто в России, кроме коммунистов, и людей не осталось! Не нашли — значит, плохо искали. Не там искали.

Машина замедлила ход. Зондерфюрер обернулся и спросил, указывая на работавших вблизи видимой уже станицы людей:

— Это, очевидно, крестьяне-индивидуалы? Я — агроном и меня очень интересует этот вопрос. Откуда у них инвентарь и лошади?

— Командование разрешило этим индивидуалам пользоваться сельскохо-зяйственными орудиями машинно-тракторных станций, а откуда лошади — я сам не знаю. В колхозах их почти не оставалось.

— Позовите, пожалуйста, этого крестьянина и спросите, — попросил немец.

— Эй, дядя! Дедок! — замахал ближнему пахарю рукой Брянцев. — Пойди к нам на минутку.

Пахарь приостановился, посмотрел из-под руки на машину и, торопливо замотал на рычаг плуга вожжи, по-стариковски, в раскорячку побрел к автомобилю, цепляя за комья взмета тяжелыми, облепленными талой землей военными ботинками.

— Себе, дедок, пашешь или на колхоз? — стараясь быть, возможно, веселее и ласковее, спросил Брянцев.

Но старик продолжал понуро, подозрительно смотреть на него. С ответом медлил.

— Ты, дедок, чего такого не думай, — пришел на помощь Брянцеву Мишка, — мы никакое не начальство. Так, из городу по своему делу едем. К немцам, вот, пристебнулись, — подоврал он, — размолу продажного нет? Яичек тоже? Маслица?

— В станице поспрошайте, может, и найдете, — все еще осторожно, точно с опаской ответил пахарь. Потом обмахнул Мишку наметанным глазом и сам спросил: — Якой станицы?

— Полтавской, — с полной готовностью ответил тот, — ну, а живу, где Бог даст, як уси теперь.

— Хороша была станица, богата, — отмяк дед. — Себе, сынок, роду своему пашу. Сын-то у меня в армии.

— Коников где промыслил?

— Коников? Гнедой по жребию с колхоза пришелся.

— А серый? — не унимался Мишка.

— Ладный конек… Большая была станица Полтавская, — потряс головой дед. — Серого Бог послал.

— Приблудился, — успокоительно уточнил Мишка. — Много теперь приблудных. Коровы тоже, — хитрил он.

— У меня такая думка: райисполкомовский он. На весь перед хромал. Заковали неуки, — болтал уже совершенно откровенно дед. — Заковали, потому и бросили. На левую и досель припадает. Ковали тоже называются…

— С кониками у тебя подходяще вышло. Ну, а кому жребий не перепал, те как?

— А вот как, — указал дед рукой на женщину и девочку-подростка, ковырявших землю вилами и лопатой, — вон как управляются.

— Немного таким манером наробишь!

— Много-немного, а вот уж вторую десятину поднимают. Не вру. Первую-то на моих глазах осенью засеяли. Теперь другую подымают. Потому, — свое. Для себя. Вот как! Не вру.

Мишка толкнул локтем в бок Брянцева: видите, мол?

— Так в станице, говоришь, может чего найдем? — довирал для порядка Мишка. — Ну, храни Господь, дедок! Поехали! — щелкнул он по воротнику шофера.

— Ечкина, Ечкина там спросите! В три окна дом на площади! — кричал, стараясь пересилить зафыркавший мотор, совсем подобревший дед. — Ечкина Семена! У него есть!

В станице, куда въехала машина, была расквартирована какая-то крупная военная часть. Солдаты в фельдграу сновали везде. Их было много больше, чем жителей. Автомобиль остановился у штаба на большой, пустынной площади, казавшейся особенно унылой от зиявших темными глазницами окон полуразобранного собора и окружавших его мертвенно-безлистных тополей.

— Здесь мы сделаем короткую остановку, — сказал, выпрыгнув на землю, немецкий офицер. — Я постараюсь достать чего-нибудь горячего на обед.

— Ну, а мы пока ноги разомнем. Искать Ечкина, конечно, не будем, на черта он нам сдался, — выскочил за ним и Мишка. — Богатая, видно, станица была, — обвел он глазами площадь, — смотрите, какие строения! А народу нет.

— По произведенной немцами выборочной переписи коренных казаков в станицах осталось лишь около десяти процентов, — ответил тоже сошедший на землю Брянцев.

— Вот это чесанули Кубань! Какое теперь может быть возрождение казачества?

Словно в ответ на эти слова Мишки из дверей штаба вышел совсем еще молодой красивый казак в новой, сшитой из немецкого сукна черкеске. Его тонкая талия была туго перехвачена наборным ремнем, отчего грудь и бедра казались чрезмерно выпуклыми. На пояске красовался большой кинжал в серебряных ножнах, а из-под газырей торчали остроконечные русские пули. Черного курпея кубанка была плотно надвинута на самые брови, отчего лицо казака казалось тоже чрезмерно нежным, даже женственным.

Казак подошел к Мишке и дружески улыбнулся ему:

— Не признаешь меня, Вакуленко? А я тебя зараз признала.

Мишка даже попятился от удивления.

— Олейникова я. С биологического. В один год с тобой в институт поступали. Признал теперь?

— Вот это так! Ты что ж теперь, в казака переформировалась?

— Сам, что ль, не видишь? — выпрямилась лихо, вскинув голову, девушка в черкеске. — Чем я от казака хужее? Меня с института на курсы связи направили, а я не схотела советской власти служить, утекла к дядьке в Крымскую. У его и отсиделась до немцев, а как немцы пришли — зараз в сотню самоохраны вступила.

— А справу где раздобыла?

— С разных мест. Черкеску немцы пошили, поясок старик один, офицер, пожертвовал, а кинжал свой, дедовский еще. Может и от прадеда. На базу был закопан. Азиатский. Видишь? Клеймотамга, — вытянула наполовину не блесткий, бурый клинок со вчеканенной в него завитой мудреным узором надписью девушка. — Немец мне за него триста марок давал. И теперь купить набивается.

— Ты что ж здесь, при штабе или как?

— Нет, я с нашими в сотне. А сюда только вызвана. Всё генералам меня немецким показывают, — с притворной досадой продолжала девушка, — фотографии с меня сотни две сняли и к ордену теперь представляют, — совсем уже хвастливо добавила она.

— Ну, значит быть тебе генералом. Ты, Олейникова, меньше чем на атаманском звании не мирись! За какой же подвиг тебе орден выходит?

— Под Сухумом восстание было против советской власти. Однако, подавили его. Теперь повстанцы и просто дезики оттуда на нашу сторону тикают. В обход перевала малыми тропками ловчатся, лесами. Так наша сотня для облегчения им за Зеленчук выдвинута.

— В тыл советам? — вступил в разговор Брянцев.

— Там ни фронта, ни тыла нет. Зеленчук-то знаете? Глушь, лес, горы, буераки.

— Обед нам готов! Поторопимся! — кричал с крыльца офицер.

— Ну, всего! — протянул девушке руку Мишка. — Давай пять. Пока! Генералом станешь, — не дашь!

После обеда, усевшись в машину, Мишка долго молчал, потом, отвечая каким-то своим мыслям, твердо сказал Брянцеву;

— Нет. Ошибаетесь вы, Всеволод Сергеевич! И кроме партийных есть у нас люди! Не там немцы их шукают.