Кудеяров дуб

ГЛАВА 26

На следующий день Брянцев проснулся свежим и бодрым, каким давно уже себя не чувствовал. Прогулка на автомобиле, сытный ужин и сон на эластично пружинившей кровати, на какой он уже давно не спал, сделали свое дело. Он тщательно, не спеша, выбрился, физически радуясь горячей мыльной пене на щеках, потом долго плескался в принесенной девушкой холодной воде и теперь, стоя перед большим стенным зеркалом, пытался элегантно завязать потрепанный, скрутившийся в жгут галстук. Это ему не удавалось: то закрутка попадала на лицевую сторону узла, то какое-то рыжее пятно оказывалось на самом видном месте.

«Неважный вид для лектора, к тому же в незнакомой, чужой аудитории», — подумал он, осмотрев свой потертый пиджак и брюки, не удержавшие стоившей стольких трудов Ольгунке складки.

— А, в общем сойдет! Время военное, — решил он вслух.

— Вы это про что, Всеволод Сергеевич? — спросил еще лежавший на своем диване Мишка.

— Да вот галстуком своим недоволен. И вообще вид у меня не того. Не лекторский, — ответил Брянцев.

— Почему? У вас все в порядке, — осмотрел его приподнявшийся на локте Мишка. — Мое дело много хужее. А знаете, Всеволод Сергеевич, — я только теперь вот, при немцах уже, увидел, какие мы все сиромахи. Нет, что там ни говорите, а каждому хочется по-буржуйски жить, и никаких в этом пережитков нет, — потянулся он на диване так, что кости хрустнули, подпрыгнул на нем, распростершись всем телом, и поворочался на упругих пружинах. — Хорошо! Я в первый раз на такой койке спал. В моей хатенке, видели, какой топчан? А дома того хуже было — прямо на полу, вповалку.

За утренним кофе, таким же вкусным и с такой же обильной закуской, как ужин, Залесский планировал предстоящий день.

— Машину я заказал к десяти, уважаемый профессор.

Ученое звание, видимо, импонировало керченскому бургомистру, и он упорно величал им гостя, несмотря на то, что Брянцев уже несколько раз поправил его, пояснив, что он только доцент.

— Сначала, конечно, вы поедете в комендатуру представиться или явиться, как говорят в военном мире, а потом шофер доставит вас прямо ко мне. Я уже справлюсь с неотложными делами к этому времени, и мы двинемся на гору Митридата. Надо признаться, что советские археологи там кое-что сделали, хотя бы расчистили подземный храм Цереры и вообще раскопали. Потом, милости просим, ко мне пообедать, отдохнуть, и вечером, к шести часам — в городской театр. Запаздывать не будем. У немцев это не принято. Пунктуальность доведена до секунд. Да-с, это не наша русская распояска! — щелкнул он по столу суставами пальцев. — А пока разрешите откланяться и просить вас чувствовать себя, как дома. Мне пора! Пунктуальность прежде всего, — повторил, подняв палец вверх и погрозив им кому-то, Залесский.

День так и потек по намеченному руслу. В комендатуре Брянцев сказал несколько официальных фраз и тотчас же откланялся, торопясь на гору Митридата, раскопки которой его очень интересовали. Осматривая их, он пытался восстановить в своем представлении всю картину жизни большого эллинистического города, но Залесский не давал ему сосредоточиться. Он целиком влег в роль ученого гида, сыпал ссылками на Плутарха, Тита Ливия и других классиков, не совсем кстати продекламировал даже несколько строк Овидия полатыни. Говорил, конечно, плавно, округло, слушая сам себя и любуясь своей речью.

Мишка внимательно его слушал. Так же внимательно присматривался к указанным им фрагментам, но по его лицу было видно, что он не удовлетворен объяснениями. В подземном храме Цереры студент быстро осмотрел хорошо сохранившиеся фрески, потом поскреб ногтем стену.

— Всеволод Сергеевич, — обратился он к Брянцеву, — а что эти древнеримские греки цемент умели производить? Смотрите, это не известка, — растер он меж пальцами кусочек древней штукатурки.

— А Бог их знает, Миша, думаю, что чем-нибудь похожим на цемент пользовались. Ведь эти своды выдержали тысячелетия и, смотрите, как хорошо сохранились.

— Как же это вы древнюю историю основательно прорабатывали, а такого важного факта не узнали? — упрекнул Миша Брянцева.

— Плохо нас учили, — снисходительно улыбнулся в ответ тот. — Вы правы, Миша. Плохо. Зубрили латинскую грамматику, хронологию, войны, а того, как жили тогда люди — не узнали.

— Прошу меня извинить, уважаемый профессор, но я возражаю, — вступился Залесский и посыпал, как из мешка, анекдотами о римских императорах и императрицах.

Время до шести вечера прошло незаметно.

— А я всё-таки побаиваюсь выступать перед таким большим собранием, да еще в городском театре, — признался Брянцеву Миша, упорно выскребавший щеткой заношенный до зеркального глянца воротник своего пиджака. — Вдруг глупость какую-нибудь отворочу или того хуже — растеряюсь. Смеяться будут.

— Не робейте. Главное старайтесь говорить не по-книжному и не так, как в газетах пишут, а попросту, от себя, от сердца.

— Вот это и трудно — от сердца. Я ведь сам не знаю, что у меня в нем, то есть на нем, на сердце.

— Когда заговорите, воодушевитесь, оно само вам подскажет.

— Хорошо бы.

Театр был переполнен. Стояли в проходах, в «яме» оркестра. Два первые ряда кресел сплошь занимали немцы, среди которых смотревший из-за кулисы Брянцев увидел какого-то, окруженного особым почётом, далеко еще не старого генерала.

— Командующий германским флотом в Черном море, — шепнул ему Залесский. — Он у меня ужинал на прошлой неделе. Глубоко интеллигентный человек и даже понимает по-русски.

Брянцев не волновался. Бегло окинув наметанным глазом аудиторию, он разом установил преобладание в ней интеллигенции — служащих, по советской номенклатуре, в партере и ложах. Рассмотреть верхние ярусы он не смог, но, судя по доносившемуся оттуда гулу не сдерживаемых голосов, их заполняла рабочая молодежь.

Залесский, одетый теперь в уже отглаженную визитку и крахмальное белье моды 1914 года, в изысканной и даже высокопарной форме отрекомендовал Брянцева и с поклоном уступил ему место на переносной трибуне, по перилам которой еще висели клочья наскоро оборванного красного кумача.

Брянцев говорил спокойно, ясно, уверенно, но без пафоса и без подъема. Он не притягивал и не подтасовывал фактов, но четко проводил тенденцию добрососедской близости двух великих народов, освещал взаимные выгоды их сближения в прошлом и будущем. Но возбуждения, какое приходило к нему иногда при близкой его душе теме, теперь не было. Его мозг действовал точно, но сердце молчало.

Аудитория слушала его внимательно и наградила в меру громкими, вежливыми аплодисментами. Адмирал, а вслед за ним вереница ставших в порядке чинов офицеров, поднялись на сцену. Пожимали руку, благодарили. То и дело вспыхивал магний и щелкали фотоаппараты.

«Мавр сделал свое дело, мавр может уходить», с облегчением подумал Брянцев, пожав руку последнего в шеренге зондерфюрера. Но уйти не пришлось. Высокий как жердь, болезненно-худой, полковник пригласил его на ужин в свое собрание.

Доклад Мишки начался чуть не с провала.

— Господа, — начал он с непривычного обращения, споткнулся на нем, густо до жара в щеках покраснел и замолчал.

— Что? Разом на господах обсекся? — громко, с явной насмешкой, крикнул кто-то с верхнего яруса.

— Нет, не обсекся! — запальчиво выкликнул Мишка в ответ. — Вот слушайте …

Неуверенности в себе, застенчивости, смущения — как не бывало. Их разом прогнала выброшенная из полумрака галерки злобная, насмешливая реплика, в которой Мишка почувствовал голос врага.

Он начал рассказывать о первых днях после ухода советских войск, о разгромах продовольственных складов и магазинов изголодавшимися людьми, о «пиршествах» в студенческом общежитии. Рассказал о семейном студенте-колхознике Косине, поволокшем на себе в село груз гвоздей за сорок километров, о дышавшем мстительной ненавистью Броницыне, о его трагической смерти… И странно: плавный, логически безупречный доклад Брянцева слушали только с вежливым молчанием, а сбивчивую, нередко прерывающуюся речь Мишки жадно воспринимали всем затаившим дыхание залом. Даже не понимавшие его слов немецкие офицеры внимательно прислушивались к ним, стараясь угадать их значение на возбужденном, пылающем румянцем лице докладчика.

Имен Мишка не называл, но сказал несколько слов об участии студентов в подпольной антисоветской организации. Сказал, — и осекся, прикусил язык на полуслове. Ведь немцы слушают.

Потом резко перешел на характеристику другой, советской группы студентов — к Плотникову, Смолиной, вспомнил о Мирочке и снова осекся. А она кто? С кем она?

— Ну, а конечный твой вывод, бывший товарищ? — снова раздался тот же смелый, насмешливый голос. — Значит, наша советская молодежь к немцам лицом, а к советской родине задом оборотилась? Так, что ли, выходит?

Мишка ясно почувствовал, как что-то закрутилось, завихрилось не только в его мозгу, но во всем теле. Он с нечеловеческим напряжением искал нужной для ответа формулы, нужной фразы, нужных слов… Искал и не находил их. И вдруг с неожиданной для самого себя силой, словно подброшенный какой-то внутренней пружиной, крикнул невидимому врагу:

— Нет ее, этой твоей советской молодежи! Совсем ее нет! Одна пропаганда! Одно очковтирательство! Жить мы хотим — вот какой мой конечный вывод! Жить! Бороться за себя, за народ свой, за Россию — вот что!

Зал грохнул аплодисментами. С верхнего яруса донеслись какие-то выкрики не то сочувствия и одобрения, не то протеста, а может быть и те и другие. Понимавший по-русски немецкий адмирал, мерно рубя указательным пальцем сверху вниз, многозначительно говорил что-то сидевшему рядом худому полковнику, указывая на Мишку.

— Рискованный финал выступления, — шепнул Брянцеву Залесский, ваш молодой друг слишком горяч и еще неопытен. Но талантлив, с темпераментом. Карабчевский оценил бы это, но рискованно, рискованно.

Однако опасения бургомистра не оправдались. Брянцев еще обменивался незначительными фразами с подходившими и представлявшимися ему русскими слушателями — керченской интеллигенцией, когда появился присланный тощим полковником офицер.

— Если вы уже закончили, то разрешите сопровождать вас в наше солдатское пристанище, господин профессор, — поклонился он, щелкнув каблуками. — А вам молодой друг? Где он? — оглянулся по сторонам офицер. — Полковник приказал обязательно привести и его. Высказанное им очень понравилось адмиралу.

Но Мишки не было. Напрасно Залесский посылал всех, кого только мог, искать его по всему опустевшему театру. Ни в полутемном фойе, ни в зале, ни даже в уборной его не нашли.

Как в воду канул!