Кудеяров дуб

ГЛАВА 34

Первый день русского Рождества выдался ясный и солнечный. Слегка морозило, но ветра не было, и выпавший ночью снег лениво дремал лиловатыми пуховиками на ветвях деревьев. Накануне, поздно вернувшись от Шольте, Брянцев сказал Ольгунке:

— Собирайся не торопясь. Мы с тобой выедем на станцию не завтра, а послезавтра, ранним утром, затемно. Шольте обещал прислать машину. А отход нашего поезда назначен на восемь часов. Успеем. Но всем, кто будет приходить, говори, что не знаешь часа отправки. Пусть грузятся завтра днем, чтобы не создавать толкучки в последний момент. Помни это.

— Куда едем?

— Пока в Мелитополь, а потом, вероятно, в Крым. Шольте сам еще точно не знает маршрута.

— Дела у немцев действительно плохи? С Кавказа уходят?

— Сталинградская операция проиграна. Это ясно. Кажется, даже в мешок там попали. Отходят на линию Дона. Но Ростов, вероятно, будут держать. На Кавказе — отход до Пятигорска или несколько западнее, но пролива сдавать не хотят. Там ведь они настоящий мост построили… В общем, дело не так уж плохо.

— Ты и со мной говоришь, как того требует долг службы, — обиделась Ольга.

— Поверь, говорю, что знаю сам, и как думаю сам, — поцеловал в висок улегшуюся рядом с ним жену Брянцев. — Тебя успокаивать не надо. Ты сама смелей меня. Дело в том, что и Шольте мало знает. У них ведь приказ — и все. А думать полагается лишь генеральному штабу. Но меня успокаивает один бесспорный факт: на Кавказе советы не наступают. Немцы отходят, когда хотят, и без боев. Наш город сдадут только дня через три.

— Бедный город! — грустно промолвила Ольга. — Чужой он мне, не люблю я его, а все-таки жаль.

— Вот и я тоже сказал доктору Шольте. И знаешь, что он мне ответил?

— Откуда мне знать? — вытянулась под одеялом Ольгунка. — Сказал, что его назад вернем?

— Нет, он с искренней, на самом деле искренней слезой в глазах, но все же по-немецки наставительно поправил меня: — «Бедные люди…» И был прав. Ну, а теперь спим, — выключил Брянцев свет.

— Знаешь, — помолчав, в темноте снова заговорила Ольгунка, — в первые дни, даже в первые недели оккупации во мне боролись два чувства к немцам. Одно — смесь радости от их прихода, от поражения советчиков, благодарность к ним за это, восхищение перед мощью их армии… А другое, наоборот, злоба, досада … Злоба за то, что они сверху вниз на нас смотрят, а досада, досада — сама не знаю на что. Пожалуй, на то, что они, а не мы, мы сами бьем советскую сволочь.

— А теперь?

— Теперь нет. Теперь я много простого, житейского, человеческого в них вижу. Только странные они всё-таки. Вот тот же Шольте: жалеет людей, именно людей и от всего сердца их жалеет, а получи он приказ этих людей истребить — ни на минуту не задумается и в совести его ничто не шевельнется. Трудно нам их понять.

— А им нас еще труднее, — сонным голосом ответил Брянцев. Наутро, еще затемно, он ушел в редакцию.

— Надо уничтожить весь архив, чтобы имена писавших нам им не достались. Кроме того, постараюсь забрать побольше из библиотеки. Пригодится. Все это погружу и сам повезу на станцию. Ты же поесть мне туда принеси. Кстати и место в вагоне выберем, закрепим его за собой.

Теперь Ольга несла ему еду: хлеб, котлеты и пирожки с картошкой.

«Промерзли они все там, наверное. Да и подбодриться не мешает», — подумала она и завернула на базар.

Там было пусто и уныло, как в советское время. Кое-где небольшими группами сидели торговки кислым молоком, жухлыми солеными огурцами и неизменными семечками. Муку, мясо, картошку, как ветром сдуло.

Около стены водокачки табунком толпились мужчины. К ним и направилась Ольга.

— Пол-литра есть? — спросила она первого с краю.

— Вам какой: самогонной или запечатанной?

— Конечно, запечатанной.

— Пятьсот рублей теперь такое конечно стоит. Подорожало! — задорно ответил продавец. — Советскими. Марок не принимаем.

— Да ведь я недавно триста платила!

— Мало ли что, — отвернулся парень, показывая этим, что ни рубля не скинет.

— Ну, давай!

— Брали бы заодно и другую, барынька, завтра еще дороже будет, — деловито посоветовал продавец, получая деньги. — Честно предупреждаю, — показал он горлышко из бокового кармана.

— И одной хватит, — сердито отрезала Ольга.

Но полученное на базаре тяжелое впечатление прошло, когда она вернулась на главную улицу. Солнце рассыпало огнистые искры по чистым, снежным полотнам, покрывавшим крыши. Оттуда падали и звонко рассыпались ледяные сосульки. Ольге стало даже весело. Предстоящий прыжок в неизвестное здесь ее не страшил.

— Вот хорошо, что я вас на улице встретил, Ольга Алексеевна! А то не знал, где искать: дома, в редакции или на станции, — остановил ее за локоть, догнавший бегом Мишка.

— А на что я вам так срочно нужна? — ласково протянула ему левую руку Ольга. В правой она держала узелок с едой.

— Исповедаться вам хочу, чтобы вы обо мне плохо не подумали.

— Я и не собираюсь о вас плохо думать, Мишенька. Я вас люблю. Вы хороший. Ну, а если вас самого тянет поговорить по душам, так валите. Никто нас здесь слушать не будет, хоть и народ кругом.

Ольга и Миша спускались к вокзалу по главной улице города. Об эвакуации знали уже все: напечатанное ночью объявление комендатуры было расклеено по стенам тем же Володькой, который и пять месяцев тому назад на тех же стенах, такой же пьяный, расклеивал первые прокламации занявших город немцев. И улица была такой же, как вчера, как третьего дня, как месяц, два месяца тому назад. Так же громыхали и фыркали на ней покрытые пятнистым брезентом автомашины, так же неторопливо, деловито проходили немецкие офицеры и солдаты. Лишь у дверей некоторых учреждений сбивалось в небольшие группы русское население, да на грузовиках поверх брезента иногда валялись задравшие ножки столы и стулья.

— Ну, начинайте вашу исповедь, кайтесь, — приняла несколько юмористический тон Ольгунка.

Мишка уловил его и помрачнел.

— Вы не смейтесь, Ольга Алексеевна, — тихо сказал ей он, — я ведь с вами, как с родной матерью.

Ольга переняла узелок левой рукой, а правой взяла Мишу под локоть.

— Не сердитесь. Я так, сдуру. Ну, в чем же дело?

— Я остаюсь, — свалил груз с плеч Миша.

— Мишенька! — став перед ним, воскликнула Ольга. — Да с ума вы, что ли, сошли? Неужели ради Мирочки? Не дурите мой Мишенька. Таких Мирочек еще много-много встретится в вашей жизни. А жизнь у вас только одна. Ее-то хранить и беречь надо…

— Нет, Ольга Алексеевна, не из-за нее, а по своему решению и еще … по приказу, — серьезно и тихо сказал Миша.

Ольга побледнела и уронила узелок.

— Миша! — всплеснула она руками. — Неужели я в вас ошиблась? Неужели вы…

— Нет, нет, Ольга Алексеевна, — поднял упавший узелок и растерянно совал ей его Миша, — вы такого обо мне не думайте. Не засланный я, не продажный. Нет. Мой приказ от другого командования исходит…

— Какого же. Миша? Ничего я не понимаю.

— Сейчас всё поймете. Помните, я вам говорил, что ребята наши и я тоже в тайную русскую организацию вступили, помните?

— Ну, помню. Сказали, а потом замолчали. Значит, так это, одна романтика была.

— Не романтика, Ольга Алексеевна, а настоящая работа была. И теперь она есть. Русская, для России работа.

— Партизанщина?

— Да, партизанщина, — кивнул головой Миша, — только не против немцев. Нет. Скорее даже за них, но, отдельная, под своей, под русской командой и в русских, только в русских интересах.

— Что же вы делали? — светлея лицом, расспрашивала Ольга.

— Делали кое-что. Начальник наш очень активный. По колхозам и в городе тоже свою сеть раскинул. Советских, засланных в районы, ликвидировал… И здесь тоже. Ликвидацию Плотникова помните? Загадочной она считалась. Так это, наши ее произвели, потому что у него советская радиостанция была. Партизанов по лесам тоже. Делали, что могли, а теперь еще больше сделаем. Оружия много в колхозы перебросили и еще добавим. Теперь самая страда и начинается, в тылу у советов будем действовать.

— Безнадежное это дело, Миша, — грустно покачала головой Ольга. — Ну, сначала может быть, и покрутитесь, попартизаните, а потом, безусловно, всех ваших выловят и вас в первую очередь.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — беспечно махнул головой Миша. — Я тоже не пентюх, не безмозглый. Зря им в лапы не дамся!

— Куда же вы от НКВД денетесь, когда оно вернется?

— Куда? Места у нас, что ли, не найдется? Коли горячо в самом городе станет, в станицы подадимся, а то и в горы, к Теберде, на Архыз. Поди, там, поймай. Карачаевские абреки там все советское время перебыли, а у нас с ними связь есть, у нас везде свои люди, — с гордостью возразил Миша.

— Кто же создал такую замечательную организацию? — удивленно спросила Ольга. — Офицер какой-нибудь бывший?

— Бывший-то бывший, — несколько смущенно сдвинул Миша шапку на лоб, — только не офицер, а… бандит или конокрад вернее… Говорят про него так, да он и сам не отрицает.

— Ну, дела. Чудеса, да и только.

— Чудесные дела теперь в порядке вещей, — засмеялся Миша. — Люди начисто переоборудуются. Вот, например, самый боевой командир у нас — коммунист бывший. Да вы его знаете…

Миша запнулся, замялся и потом, словно прорвав запруду, посыпал:

— Я уж вам все скажу. Вы ведь не растрепите. Организатора нашего вы сами видели. Помните, человек с бородатым попом в совхоз приходил, когда вы в город возвращались?

— Кривой?

— Он самый.

— Подозрительный тип.

— Ничего не подозрительный! — с жаром возразил Миша. — А очень даже замечательный. Пламенный человек! Истинный энтузиаст! Имя его одно чего стоит — Вьюга!

— И поп с ним?

— С ним. Только он совсем в расстройство пришел: полнейший псих.

Незаметно за разговором подошли к станции. Перед ней густо толпились женщины и мужчины, по виду со всех ступеней социальной лестницы. Слышался резкий начальнический голос Степанова:

— Еще раз повторяю вам, граждане! Возможность отъезда предоставлена всем желающим. Вагонов и перевозочных средств хватит. Но для отъезда необходима регистрация в комендатуре. Здесь вам толочься нечего, без путевки от немцев на перрон не пропущу! С путевкой — пожалуйста! Не теряйте времени и идите в комендатуру.

— А мы как пройдем? — растерянно спросила Ольга Мишку. — Я никаких документов с собой не взяла.

— В два счета проскочим, — беспечно и не без хвастовства ответил Миша. — Это тоже наш человек. Я сейчас …

Он втиснулся в толпу, заработал плечами и локтями, скрылся в ней, но, через несколько минут уже, снова стоял перед Ольгой.

— Всё в порядке. Наши грузятся на заднем пути, около двух последних по ряду цистерн. Единственных уцелевших. Нам не через станцию, а вдоль путей ход.

Пробираясь между сброшенных с полотна обгорелых трупов вагонов, Ольга остановила студента.

— Здесь нас, Миша, никто не увидит и не услышит. Постоим минутку. Так вот, — завела она его за обугленный костяк пассажирского вагона, — слушайте. Не верится мне в успех вашего дела. Ну, покрутитесь вы месяц-другой, а потом, если немцы не вернутся, все погибнете. Не раз ведь так уже было! Но и отговаривать вас не буду, — тихо продолжала она, помолчав, — внутренне, душевно вы правы. Должно быть так и надо. Подвиг, жертва нужна. Дайте перекрещу вас и поцелую, а потом на людях и проститься с вами, как следует, не придется.

Миша снял шапку и, вытянув шею, по-детски подставил лоб.

— Храни вас Заступница, Матерь Пречистая и Никола Милостивый, — перекрестила его Ольга, бросила свой узелок на землю и, взяв за виски обеими руками, крепко поцеловала в губы и в лоб. Потом еще раз перекрестила, что-то совсем неслышно прошептав.

Проснувшийся легкий ветерок окропил опущенную кудлатую голову Миши сметёнными с крыши обгорелого вагона снежинками.

Потом весь путь до вагонов оба они не сказали ни слова.