Кудеяров дуб

ГЛАВА 37

Миша бежал недолго и бежал не потому, что торопился, а потому, что все его тело было взорвано, взметнуто, взвихрено поцелуем Миры. Каждый мускул, каждый нерв требовал движения, бега, взлета. Метров через сто он остановился, во всю ширь развел руки и вдохнул в себя столько воздуха, сколько могла вместить расправленная грудь.

«Надо одуматься, нормировать себя», — прижал он холодные ладони к горячим щекам. От них пахнуло духами Миры. Волна переполнявшего его чувства снова вздыбилась и захлестнула сознание.

«Раз, два, три, четыре…» — заставил себя считать Миша, но на двенадцати сбился и начал сначала. После пятидесяти кровь перестала звенеть в его жилах, и в мозгу стало яснее.

«Времени терять нельзя. Он, несомненно, тотчас же начнет действовать. После происшедшего особенно поторопится, — вполне уже овладев собой, рассчитывал Миша. — Значит, к немцам поздно. Пока переводчика вызовут, пока я им всё разъясню, а они по начальству доложат, — станет уже поздно. А тут каждая секунда дорога. Ну, ничего, мы и сами справимся… А кто мы? Ребят собирать тоже поздно. Только мы вдвоем с дядей Вьюгой. Ничего, совладаем. У него людей тоже нет, раз девчонку с собой тянул».

При воспоминании о Мире пред ним встала она сама с заломленной за спину рукой. Волна любви и жалости к ней, слабой, беспомощной, прихлынула к сердцу Миши. Он подавил ее и опять побежал. Но теперь бежал не зарывисто, не гнал во всю силу, а по-спортивному, отпружинивая каждый скачок, экономя силу мускулов и дыхание.

У Вьюги еще не спали, но света в комнате было только что от затепленной перед образом Чудотворца лампадки. Под ней на коленях стоял поп Иван. Арина, тоже на коленях, колола на растопку поленце перед открытою печкой и бережно раскладывала лучины по краям плитки. Сам Вьюга сидел за столом, подперев подбородок обоими кулаками.

В одном из темных углов, в каком — не разобрать — шебаршились и взвизгивали крысы.

— Эк, разыгрались, проклятые! — стукнул на них каблуком Вьюга.

— Не к добру это. Раздолье себе чуют, — уныло отозвалась от печки Арина. — Скотине больше нас открыто. Перед пожаром всегда собаки воют. К покойнику тоже…

— Ну, и черт с ними! Что будет, то будет! Чему быть, того не миновать.

— Значит, остаешься? Не пойдешь с немцами? — угадала скрытую в этих словах мысль Вьюги и откликнулась на нее Арина.

— Святителе отче Николе, моли Бога о нас… — тихо пропел под лампадкой отец Иван.

— Опять, как в Масловке, мечтаешь в одиночку советскую власть свернуть?

— Зачем в одиночку? — не поднимая головы с кулаков, ответил ей Вьюга. — Здесь и еще, окромя меня, люди есть.

— Люди-то есть, а только сизых соколов промеж них нету. Один ты, мой соколик, остался, — нежно и грустно, нараспев, причитала Арина. — А округ тебя черные вороны.

— Не устоять воронью против сокола, коли правду ты говоришь, Арина.

— Один в поле не воин.

— Один там или не один, — встал Вьюга с обрубка, — это мы там дальше посмотрим. Всё может быть, что и помощники найдутся.

— Яко мы усердно к Тебе прибегаем скорому помощнику и молитвеннику о душах наших… — продолжал петь отец Иван перед лампадкой.

— Слышишь? — мотнул головой в его сторону. — Вот поп наш одного помощника уже обещает.

— А ты не смейся, не греши, — строго сказала Арина и перекрестилась на образ. — Помолись лучше ему, Милостивцу. Он всем русским людям помочь дает.

— В бедах — хранителю, из погибели — вызволителю, заблудших — водителю, супостатов — смирителю, болящих — целителю, воинов — защитителю, праведных — покровителю, грешных — на путь спасения наставителю… — теперь уже не пел, а частил говорком старый священник и потом снова возгласил по-церковному: — И всея Русской Земли заступнику, хранителю, людям ее милостнику, — стукнул он об пол тяжелым лысым лбом.

— Слышала? — стал перед Ариной Вьюга. — Грешных на путь спасения наставителю. Заблудшихся — водителю. Аккурат в самую точку попал. Блудил я, почитай всю мою жизнь блудил, а он, Милостник, меня вел и с блудных троп повернул. Только, надо думать, не моими, а Осиповыми молитвами вывел. Погибал я — сам не знаю, сколько разов на краю смерти стоял! Опять же, он меня вызволял. А к чему это? Ты раскинь умом, для какой надобности он мне содействовал?

— Где мне знать это, Ваня.

— То-то! Ум твой бабий, куцый. Значит, молчи и меня слушай. В другой раз я тебе того не скажу. Грешных на путь наставителю — слышала? Опять же, в самую точку. Чего я в жизни моей не напаскудил? Обмерить того невозможно. Одних слез сиротских через мое паскудство, может целая река пролита. А братьям своим, мужикам русским, какую муку я причинял?

— Кто не грешен, Ваня.

— Грех греху рознь. Теперь же, я так полагаю, должен я за муку, мною причиненную, от мук будущих братьев моих оберечь, поскольку сил моих есть. Вот тут опять он — на путь наставитель…

Вьюга прошелся по комнате, постоял перед лампадкой, вглядываясь в едва различимые в ее трепетном свете черты Чудотворца на темном образе, и снова стал перед Ариной.

— Остаюсь я, Арина. Тут всему моему пути завершение. Только не так, как в Масловке оставался. Сробел я тогда — бес попутал жизню свою сберечь, ее поганую. Теперь нет. Где стал, там и наставление выполню. Там и лягу.

— Блажен душу свою за други положивший… — донеслось из-под лампады.

— Чуешь? — прислушался сам к тихому голосу отца Ивана Вьюга. — Он, поп, в обнаковенной жизни психует, а что от Писания, так правильно выговаривает, видно, память ему не отшибло. Изничтожу, сколь могу, кровососов, — облегчу тем русских людей.

— Да они-то, Ваня, кровососы-то, ведь тоже русские люди? Опять же, братья?

— Опять ум твой бабий! — с сердцем прикрикнул на Арину Вьюга. — Братья разные бывают. Каин Авелю тоже брат. Что ж, по-твоему, миловать его, ирода?

— А я как же, Ваня? — покорно и жалостно спросила Арина. — Мне куда деваться?

— А тебе что? Какой на тебе грех?

— Вместе ведь грешили…

— Ну, это бабий грех. Он у Бога на весах тяжело не потянет. Как пух! Исповедаешься попу — и все тут. Стой! — прислушался Вьюга. — В дверь кто-то стукнул. Будто как из наших.

Вьюга вышел в сенцы и, поговорив с кем-то через дверь, вернулся с Мишкой.

— Живо собирайся, дядя! — торопил тот еще с порога. — Большое дело есть! Сам «красивый» на мушке. Помнишь, тот, о котором Таска сообщал, только не знал по имени.

— Врешь! Кто его обнаружил? — лязгнул зубами Вьюга. Миша сел на обрубок и коротко, четко, не сбиваясь и не волнуясь, рассказал происшедшее на квартире доктора Дашкевича. Сам даже удивился своему спокойствию, ясности своих мыслей. Они не толпились в его мозгу, не наскакивали друг на друга, не сплетались в клубок, как бывало с ним прежде в решительные моменты. Не было теперь и колебаний. Всё было ясно и, главное, он твердо знал то, что он должен делать, что он сделает.

«Словно теорему вывел», подумал студент.

— Ни на немцев, ни на своих ребят рассчитывать сейчас не приходится, — так же спокойно продолжал он, — время не позволяет, упустим момент — сотни людей погибнут, да и самого красавца нашего тоже упустим.

— Ишь, что удумал, стервец! Головастый он, его мать! — выругался Вьюга, шагнул к постели, отбросил лежавшую в изголовье розовую ситцевую подушку и сунул в карман черневший под ней пистолет. Потом надел бушлат и проверил во внутреннем грудном кармане.

— Ну, топаем? Или нет, обожди. Вместе сейчас выйдем. Он подошел к лампадке, не глядя, пододвинул рукой ближний стул на место, с которого встал и отошел вглубь комнаты отец Иван. Стал на стул и снял икону с гвоздя.

— Втрех пойдем. С ним, с Помощником Скорым.

Вьюга подсунул образ под бушлат и туго подтянул поясом. Проходя мимо Арины, даже не взглянул на нее.

Хлопнула наружная дверь. В темном углу снова злобно завизжали крысы. У них, видно, шла драка.

Из сеней потянуло холодом и страхом.

— Отец Иван, где ты?

Арина оглядела все забитые сумраком углы. Старика там не было. Не в силах вынести одиночества, она метнулась в сени. Там тоже пусто, и дверь не заперта на щеколду. Выскочила на улицу. Пусто. Тихо. Лишь где-то далеко выла собака.